Текст книги "Мечты сбываются"

Глава 18. Оратория под Северным сиянием

Быстро пролетело лето. Сопки сначала пожелтели, посерели, а потом все чаще стали покрываться снежком и наконец стали белыми. Пришла Зима, период штормов и полярной ночи. Летом мы несколько раз сходили в моря выполнять различные задачи: ЗБЖ, стрельбы, обнаружение подводных лодок и тому подобное в одиночку и в составе бригады. Тогда я понял, что и наш видавший виды эсминец тоже на что-то годен. Орудия главного калибра шарахали так, что у нас в кубрике перегорали лампы освещения в плафонах, и было даже немного жутковато. Зенитные автоматы тоже впечатляли, стреляя по воздушным целям. Пытались запустить ракеты типа «Катюша» по торпедному катеру, но первая – же ракета не хотела улетать и мы больше натерпелись страха, что ее заряд взорвется в самой установке, но обошлось. Все это я наблюдал, когда был свободным от вахты. Не знаю почему, но командир группы не гнал меня на боевой пост, видя мой интерес к боевому применению вооружения нашего корабля.

А что еще я понял, так это истинное назначение эсминца – эскадренного миноносца, – топить подводные лодки. До некоторой поры я не знал, что наш корабль снабжен гидроакустической станцией. Так вот, – гидроакустики нашего корабля или других кораблей обнаруживали подводную лодку, засекали ее координаты, и начиналась на нее охота. И наш «Окрыленный» был не последним в числе охотников. А почему? Да потому, что у нас как раз и были те самые глубинные бомбы (мины) которыми и гасили подводного врага. Эти черные бочки диаметром около полуметра имели огромный заряд. Они подкатывались на тележке к корме и опрокидывались в море, а через некоторое время гремел взрыв с выбросом огромной водяной горы на достаточно большом расстоянии от корабля, которое он преодолевал за это время. Это было похоже на взрывы льда перед нашим деревянным мостом, только в тысячу раз сильнее. Этим хозяйством заведовали мореманы минно-торпедной БЧ-3, которых на корабле называли «Румынами», честно сказать не знаю почему. А вот БЧ-2 артиллерийско-ракетная часть – «рогатые» понятно, так как на их эмблеме были две скрещенные пушки. Остальные БЧ – не помню, – они для нас были пассажирами, а мы для них «маслопупами».

Приближался новый 1975 год. Годки стали сходить с корабля, а на корабль прибыли молодые караси. Мы очень были рады и тому и другому. Я уже не был тем карасем, которого можно было назвать «зелень подкильная», как-никак, а полгода уже позади. Теперь уже не меня, а только что прибывших карасей доставало бачкование. Теперь можно было вздохнуть с облегчением не во всю военно-морскую грудь, конечно, но все-таки. Тем не менее играющие ДМБ, при сходе на берег, требовали на послед к себе особого внимания. Последним аккордом, особенно для машинистов котельных кроме «Прощания славянки», а точнее во время нее, когда с иголочки одетый в бушлат и бескозырку бывший годок отдавал последний раз честь военно-морскому флагу, сходя по трапу на берег, видел «шапку» над кораблем. Видимо такая традиция зародилась давно, и это было высшим шиком увидеть круто заваренную «шапку» – облако черного дыма вырвавшегося из газохода (дымовой трубы) и на несколько секунд зависшую над ним как кольцо дыма изо рта курильщика, при раскуренной сигаре. А заваривалась она в «ишаке» при выключенной вентиляции топки, когда мазут от форсунки горел в топке и сгоревшие черные газы заполняли её, а потом резко включалась вентиляция котла и вся эта копоть с глухим хлопком вылетала наружу. Это было нарушением инструкции безопасной эксплуатации котла, но эта традиция оставалась незыблемой, несмотря на то, что из штаба флота неслось на корабль: «Черт возьми, что у вас там происходит на „Окрыленном“»?!

Новые годки, пришедшие на смену, еще таили скрытую угрозу, но уже не такую, потому, что они были на полгода моложе сыгравших ДМБ, а мы уже были на полгода старше.

Но как – бы то ни было, а новый год на носу. Мы, караси, особо не заботились, как его встретим, а вот годки к нему готовились основательно. И наступить он должен был уже послезавтра.

После вечерней приборки, перед отбоем на корме корабля ежедневно проводилась вечерняя поверка. Вся команда по своим боевым частям выстраивалась П-образно. В центре командир корабля и старпом. Командиры БЧ докладывали о положениях в вверенных им частях после переклички старпому, а он, затем он, командиру корабля. После чего старший помощник командовал: «Команде на ют» и весь строй делал шаг вперед ближе обступив командира «Окрыленного», чтобы его объявления не разлетались по всей акватории Кольского залива, а достигали ушей каждого, из стоящих на юте. И тут начиналось действо «люлей» с пряниками вприсядку»». Сам командир был дядька лет под пятьдесят, но в звании кап. три. Почему так, мне не известно. Разбирать залёты он начинал спокойно и методично, один за другим. Потом, особенно если слышал оправдание, переходил на «арии Ивана Грозного» и фальцет. Распекать он умел классически, логика его была железной, но особой отличительной чертой был язык. Вроде бы наш родной русский язык, но постепенно он переходил на «могучий», а затем из его уст слышался «великий русский военно-морской язык», которым он владел виртуозно! Команда замирала, стараясь не пропустить ни одного слова из сокровищницы русской военно-морской речи. Наш командир своим словарным запасом мог обогатить любой толковый словарь, включая даже словарь самого Даля. Он очень ловко импровизировал, вплетая в «могучий русский» изысканную речь аристократии девятнадцатого века и ругательства боцманов на парусниках Петра I. Вот это было исполнение… – песня!

Наш слух услаждался изысканным матом морского волка в лучших военно-морских традициях – это была прямо таки ария «Заморского гостя» с импровизацией – оратория в высшей степени красноречия и ораторского искусства, – заслушаешься. Говорил он быстро и отрывисто, как будто отдавал команды в морском сражении. Каждое слово, каждая фраза попадали точно в цель, – и не только жгла, а разносила все в клочья. Старая закалка, что и говорить. Таким искусством делать разнос, уверен, не обладал ни один офицер на флоте, – на Северном уж точно.

И вдруг в самый апофеоз его «арии» небо над нами стало озаряться разноцветными всполохами: синие, зеленые, желтые, красные штрихи заиграли по всему небу, меняя направление и свечение с невероятной скоростью. «Северное сияние» – понял я. Все уставились на небо, на необычное разноцветное радужное свечение, мгновенно перемещающееся по всей его необъятной шири. Оно, то исчезало, то появлялось вновь.

В свете Северного сияния восклицания нашего командира воспринималось по-особенному. Ощущение было такое, что это он вызвал силы небесные в подтверждение произносимой им речи, и оно стало живой декорацией классического представления, что добавляло особого шарма и магии. Мы как завороженные ловили каждое его слово. Этим он снискал не формальное уважение у всего экипажа корабля. Я уже описывал среду» в которой воспитывался, но не до, не после я не слышал такого исполнения: топорный, грубый и отборный мат, – да, но такого высокохудожественного – нет.

Я бы мог для примера привести пару его производных цитат, но статьи мои должны быть в пределах 16+, а изречения его либо начинались с непечатных оборотов, либо ими заканчивались, а по отдельности были непонятны.

Всецело поглощенный этой речью и меняющейся декорацией Северного сияния, я не заметил, как экипаж перестроился, но не как обычно: «Команде на ют», а в четыре шеренги лицом к корме так, что оказались свободными правый и левые борта кормовой части корабля. А через некоторое время палуба вдоль них стала заставляться бутылками разной формы и размеров. Сначала я не понял что это такое, а потом до меня дошло. Из строя были вызваны шестеро годков, а затем старпом отдал приказ: «К уничтожению боезапаса приступить»! И полетели бутылки, вдребезги разбиваясь о стенку и борт рядом пришвартованного эсминца «Отменный», сопровождающиеся дружным возгласом «ОХ»! всего экипажа. Минут десять продолжалась эта «экзекуция» над таким трудом, хитростью и риском добытым «боезапасом» и хоронящая надежду годков на выпивку в новый год. Корабль был старый, командир корабля опытный, старпом строгий, да и командирам боевых частей все имеющиеся на корабле шхеры были известны, особенно в топках неработающих котлов и в трюмах. Так что праздник встречи нового года годкам был подпорчен.

Справедливости ради надо сказать, что некоторые, одинокие годки слонялись по кораблю «подшофе», но их было мало, и они уж никак не могли испортить новый год карасям под Северным сиянием.

Глава 19. Домоклов меч

БЧ-5 – боевая электромеханическая часть, в которой я удостоен был служить, на корабле самая большая из всех боевых частей. Это треть всего личного состава команды корабля, а точнее – экипажа. Всего их пять, – от БЧ-1 до БЧ-5, не считая такие подразделения как службы и команды, например боцманская команда, медицинская служба, радиотехническая и другие. На нас была возложена задача по жизнеобеспечению корабля всем необходимым: водой, электроэнергией, теплом. А самое главное мы обеспечивали движение корабля. Практически все группы, входящие в БЧ-5 находились ниже верхней палубы, а некоторые, такие как машинисты трюмные, да и мы, – машинисты котельные и ниже ватер – линии. За это верхние команды дали нам прозвище «маслопупы», а мы им – «пассажиры». Пассажиры, нас БЧ-5, особенно машинистов котельных, уважали за нашу нелёгкую судьбу. Я уже описал её немного в главе «Преисподняя». Карасям из верхних команд нет – нет, да приходилось «вкусить нашего хлеба», когда за какой – ни будь залет приходилось чистить трюма в котельных отделениях, а хуже того экранные трубки в топке котла. Мы, караси котельные, обеспечивая их обрезами (тазиками), паклей и щётками, имели негласную власть, – принимать их работу. Так что уважение у них к нам возникало поневоле. Мы этим пользовались, но не злоупотребляли, так как от годков терпели одинаково. Да и все они были такие же караси, – наши годки одного призыва.

Сколько верёвочки не вейся, а конец придёт. Условия службы карасей были на грани выживания, но диалектика жизни подсказывала, что всё течёт, всё изменяется. Вот уже новые караси прибыли на корабль, мы соответственно продвинулись на полгода и многому уже научились: и на мат. части, и вахты стоять, ну и, конечно, бачкование потихоньку перераспределилось между нами и вновь прибывшими карасями. Жить стало легче. Аппендицит мой заживал, и годкам не терпелось отыграться на мне ночными нарядами по очистке трюма в котле или топки «ишака». Я, конечно, не торопился проявлять героизм, прикрываясь рекомендациями корабельного доктора. А они как волки щёлкали зубами, но укусить не решались. В общем, держался паритет к моему благу.

Но гром грянул среди ясного неба. Заканчивая приборку на левом шкафуте (левая сторона верхней палубы), я вдруг увидел две буханки (УАЗ микроавтобус) цвета хаки и чёрную волгу. А мне навстречу по левому борту шли: подполковник, майор, капитан-лейтенант, и один мужчина в гражданской форме, а на стенке возле машин стояли четыре морских пехотинца и старший лейтенант в форме морской пехоты. В меня стали закрадываться смутные сомнения. Закончив приборку, я спустился в кубрик, а там моя догадка подтвердилась. Наших годков было не узнать. Они были притихшие, как будто чем-то удивлённые и подавленные. Встретив меня недружелюбными взглядами, они не проронили ни слова, а сбившись в группу стали о чём-то приглушённо разговаривать. Вся эта обстановка напоминала какой-то заговор. Я был спокоен. Залётов за мной не водилось: от бачкования и от работ в котле я всё ещё был освобождён, так, что претензий ко мне не было, если не считать их упрёков, что я сачкую. Тем не менее, царящая атмосфера в кубрике мне не понравилась, и я хотел было уйти в котёл, но в это время в кубрик вошёл дежурный по кораблю лейтенант Беликов. Громко назвав мою, фамилию, фамилию Володи Суханова и ещё двоих годков моего призыва, распорядился идти нам к каюте старшего помощника командира корабля. Войдя в П-образный офицерский коридор, я увидел ещё человек шесть матросов нашего призыва из разных боевых частей. Дежурный офицер объявил, чтобы мы ожидали, когда нас вызовут. Пока мы ждали, выяснилось, что на корабль прибыли особисты по жалобе кого-то из карасей о рукоприкладстве. Теперь стало понятно загадочное поведение годков в нашем кубрике. Над ними был занесён «Домоклов меч» за их издевательства, и за полгода до окончания службы они могли загреметь в дисбат или тюрьму.

Дисбат – это два года в штрафных ротах, а потом дослуживать полгода. Ну, а тюрьма и без слов понятно… Когда я это представил, то мне стало как-то не по себе, но и их выходки были ещё свежи в моей памяти. Постояв, послушав своих приятелей и поразмыслив, я пришёл к выводу, что мстить не хочу, да и эти, теперешние годки были тогда ещё подгодками – тоже позволяли себе иногда рукоприкладство, но не так как годки, а те годки уже сошли два месяца назад. Хотя, теперешний мой командир отделения был гад ещё тот – хамская рожа. Это же из-за него я попал с аппендицитом в госпиталь, но это не такое – уж преступление, поэтому и об этом я решил умолчать.

В каюту командира корабля и старпома вызывали по одному. Когда назвали мою фамилию я вошёл и увидел подполковника, капитан-лейтенанта и самого командира корабля. Докладывать решил командиру, так как прибыл по его приказанию, но вопросы задавал подполковник. Начал он издалека: как служу, нравится – не нравится и тому подобное. Я понял, что отвечать надо, а то моё враньё на другие – главные, вопросы ему покажется подозрительным. Усугублять своё и так шаткое положение я не собирался. На гражданке я уже попадал в подобную ситуацию и знал последствия откровенных ответов. Покрутив вокруг да около, он вдруг задал вопрос в лоб: когда и кто из годков меня бил? Признаться этим вопросом он меня ошарашил, и я стал отпираться, что никто и никогда. Тогда он стал давить на меня, что я, дескать, комсомолец и если я вру своим командирам, то доверять мне нельзя. Так обманув или скрыв какую-нибудь неисправность можно скрыть, развивающуюся аварию, а в море это не допустимо.

– Так, что никогда и никто вас ни разу пальцем не тронул? – глядя на меня в упор, спросил он.

– Да нет, было пару раз, когда я зазевался в морях на вахте и «перепитал» котёл, а потом не «допитал», тогда получил подзатыльники от командира отделения.

– Но, вы же допускали оплошность случайно, не сознательно ведь? За что же получали подзатыльники? – давил на меня особист.

– Ну, я думаю за то, что не отремонтировал ДРП– двухимпульсный регулятор питания.

– А он вам давал такое задание? – вступил каплей.

– Ну, вроде да, только починить его в условиях корабля невозможно – нет ни чертежей, ни ЗИПа. На ремонтной базе можно. Я не смог, а он за это поставил меня на питание котла, а я вручную не справлялся. А когда я перепитал котёл, мы потеряли ход. Ну, вот он и дал мне по лбу сгоряча.

– Надо вызвать этого командира отделения для беседы, чтобы дал объяснения своим действиям – обратился подполковник к командиру корабля.

– Его нет на корабле – ответил тот, он демобилизовался два месяца назад.

– А почему вы не жаловались на его рукоприкладство командиру группы и ли БЧ-5? – опять включился каплей.

Я стоял с виноватым видом, не зная, что ответить, а потом нашёлся:

– Да это и не удары были, а так тычки. Я занимался боксом и их почти не чувствовал, просто было обидно, что он дал мне невыполнимое задание, не дав возможность его выполнить, хотя я предлагал поехать на ремонтную базу и отвезти туда ДРП, он то всё равно не работает.

– Кто не работает, переспросил подполковник.

– Да регулятор, то есть «Двух импульсный регулятор питания».

– Ладно, понятно. А другие годки вас не обижали?

– Никак нет – ответил я.

– Вижу врете, но вам повезло, что те старослужащие уже демобилизовались, хотя им повезло больше. Свободны.

Из каюты командира корабля я отправился на бак покурить, и вот там стали известны причины такого «аврала». Оказывается того турбиниста нашего призыва, который спал на ходу, действительно замордовал его командир отделения. Бедный парень был измучен его нарядами на работу, особенно по ночам. Все турбинисты вокруг видели это, но молчали, потому, что сами подпадали под так называемый суд, устраиваемый их годками. Так вот он, имеющий еще обязанность быть оповестителем и вызывать офицеров в экстренных случаях, когда не было с ними связи (так командир пытался облегчить ему службу) имел карточку оповестителя – своего рода увольнительная по которой патруль не имел права его задерживать. Сойдя с корабля, он направился прямо в штаб флота, который находился не более километра прямо перед нами. А там, видя матроса в шинели и с противогазом на втором этаже, его окликнул полковник авиации:

– Товарищ матрос, вы кого-то ищете?

– Да, ищу, командующего.

– А зачем вам командующий? – Заходите в мой кабинет, может я смогу чем-то помочь.

Вот тут-то наш герой и выложил все, что у него накипело.

Теперь нам стало понятно, почему над головами годков был занесен «Домоклов меч».

Глава 20. Власть меняется

Я оказался прав в своих догадках.

Как бы то ни было, а служба продолжалась. Было удивительно, конечно, и не совсем укладывалось в моей голове те отношения, которые сложились в экипаже боевого корабля. В фильмах и книгах показывалось нерушимое морское братство и тем сильнее терзали меня противоречия, с которыми я никак не мог справиться.

Тогда я удивлялся, почему власть годков на корабле была непререкаемой. Офицеров понятно, им по уставу положено. Годков уважать, конечно, надо как старших по службе, знающих и умеющих всё по сравнению с карасём. Старшинам подчиняться необходимо как старшим по званию, так и по службе, и с этим никто не спорил. А вот почему все остальные годки матросы требовали к себе такого же отношения? У всех у нас карасей это вызывало протест, особенно если это были годки из других боевых частей. Но круговая порука у всех годков на «Окрылённом» была нерушимой и на этом держалась их власть, да к тому же их было в три раза больше. Поэтому о сопротивлении или возмущении с нашей стороны не могло быть и речи. Любой признак недовольства расценивался как неповиновение, а попросту как «борзость», ибо сказано, что самое страшное на флоте это «оборзевший» карась и пресекалось немедленно. А любой такой проступок в отношении годка доводился до старшины отделения, в котором служит карась, тот своей властью по уставу объявлял наряды на исправительные работы и отбивал охоту к сопротивлению. И выглядело всё в рамках устава – комар носа не подточит и чаще всего устав трактовался так, как было выгодно годкам.

Как я уже писал, «Окрылённый» был «годковским» кораблём, потому, что их было подавляющее большинство: из двухсот человек экипажа их было не менее сорока человек. Человек сорок подгодков, отслуживших два года, человек тридцать полтора года, а остальные по году и мы, караси. Непонятно как так набирался экипаж, но на флоте, между кораблями, «Окрылённый» называли окровавленный из-за славы, которую он «заслужил» ранее и продолжал эту традицию. Да ещё казусы, которые с ним происходили периодически. Однажды он потерял один из двух винтов, а в другой раз вообще ход так, что его притащили буксиры. Я уже не говорю о том, что мазутные цистерны были прогнившие и раз в сутки мы с Витей Ещенко по очереди откачивали за борт воду с мазутом, наполнявшую трюма под самые пайолы. В общем, корабль держали на флоте потому, что он имел артиллерийское вооружение, а на плаву держался также волею годков, принуждавших карасей и постарше матросов обеспечивать его живучесть, чтобы им благополучно было дожить до ДМБ, а не утонуть у стенки. К слову сказать, в морях они служили примерно, и обеспечивали живучесть «по полной», понимая все риски и опасность их положения.

А офицеры? Они-то жили тут же на одном корабле и уж не могли не замечать «годковщину», правившую кораблём, и вот это-то и было для меня самой большой загадкой, которую я разгадал, когда уже не служил на эсминце. Если «Окрылённый», да и «Отменный» представляли собой отстойное старьё, доживающее свой век на Северном флоте, то какими могли быть офицеры? Мог ли мечтать молодой, с отличием окончивший высшее военно-морское училище лейтенант начинать свою карьеру с такого отстойного корабля и несколько лет загнивать вместе с ним? Правильно не мог. По своей воле не мог, а по большой провинности, или как говорят на флоте «залёту» мог, подмочив свою репутацию, и поставив под вопрос карьеру. Но командование флота не могло расточительно относиться к офицерскому ресурсу. Молодые офицеры должны были осваивать новую технику на новых кораблях. А вот как обстояло дело на нашем корабле до меня дошло только теперь.

После проведенного дознания на нашем корабле на гауптвахту загремело сразу двенадцать годков, из них четверо турбинистов, ожидая окончания расследования. Что и говорить ЧП было на весь флот. Но все это было закономерно. Мы, бывшие и теперешние караси, не злорадствовали, а даже сочувствовали, когда были назначены в караул на гарнизонную гауптвахту и увидели заключенных наших обидчиков. От их геройства не осталось и следа – они были растеряны и подавлены. Было видно по всему, что они стали сознавать содеянное и сожалеть об этом и теперь их ожидал трибунал. А через месяц мы узнали, что одного приговорили к тюрьме на три года, другого в дисциплинарный батальон, а остальные были направлены в Ара-губу еще севернее, где на консервации находились несколько эсминцев таких как наш.

Ара-губа. Севернее Североморска.

Командир группы турбинистов был осужден судом офицерской чести и отправился туда же, а вот куда делся командир БЧ-5, лично я не знал. Только через две недели у нас появился новый командир электромеханической боевой части – капитан второго ранга, высоких крепкий, худощавый мужчина лет сорока пяти. Фигурой и статью он был похож на старпома. Его экипажу представил командир корабля на вечерней поверке. Нам в глаза сразу же бросилось несоответствие: командир корабля кап. три, старпом каплей, а командир БЧ-5 – кап два.

А ларчик просто открывался, что подтвердило мою догадку о нашем корабле как о штрафном. Наш теперешний БЧ-5 был командиром БЧ-5 на крейсере «Александр Невский», но волею случая был списан на наш эсминец по большому залету. «Невский» был с визитом во Франции и двоим парням из экипажа: секретчику и матросу из БЧ-5 пришло в голову драпануть к нашим врагам с секретными документами. Рано утром они спустили на воду командирский катер и отвалили от крейсера. Но их услышали и по тревоге подняли весь экипаж. В общем, уйти им не удалось, а их командирам они изрядно подпортили карьеру.

Новый командир БЧ-5 оказался мужиком серьезным. Все почувствовали его командирскую волю. В это трудно было поверить, сочетая службу по уставу и человеческое отношение, он быстро завоевал всеобщее уважение. От «годковщины» в БЧ-5 не осталось и следа. Командиры групп летали как пчелки, возросла роль и ответственность старшин. Со мной он поговорил о возможности ремонта ДРП. В морях лично обходил боевые посты. О! Видно до Бога молитва дошла. Душа моя пела, теперь служба на флоте стала укладываться в мои представления. Мои годки повеселели. Вот так вот: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Я научился вручную держать уровень воды в котле в морях, а бачкование для меня теперь стало редкостью.

Но, что самое удивительное, на нашего командира стали равняться и другие командиры боевых частей. Уважение к нему было не только потому, что по званию он был самым старшим на корабле, а потому, что он был настоящим, образцовым офицером, всколыхнувшим загнивающее болото. Сам командир корабля чувствовал его превосходство и смотрел на него с некоторой настороженностью. Ну, а мы, караси, воспряли духом – жизнь налаживалась. Ко мне, лично, вернулась вера, что все будет хорошо. Тогда, конечно, я не мог предусмотреть еще более крутых перемен в службе.