Текст книги "Путешествие на шлюпе «Диана» из Кронштадта в Камчатку в 1807—1809 гг. Том 1"

В 11-м часу прошли мы линию створа островов Неприступного и Найтенгеля в расстоянии от первого 12 или 15 миль. Если южный его берег столько же высок и таким же утесом, как и северный, то имя Неприступного не без причины ему дано: с северной стороны нет никаких средств к нему пристать – утесистые, перпендикулярные скалы означают большую глубину подле самого берега, который, встречая океанские воды, производит ужасный прибой. В полдень широта наша по обсервации была 37°8′16″ (37°7′18″), долгота по хронометрам 11°46′09″ (11°35′11″), склонение компаса 1 румб западное. По пеленгам нашли мы широту середины острова Тристана 37°12′31″ S, долготу по хронометрам, исправленную лунными наблюдениями, 12°17′58″ W. Но надобно сказать, что такое определение широты и долготы я не выдаю за совершенно точное и достаточное для утверждения подлинного их места на карте, как то самый способ, коим они определены, показывает. Чтобы принять сию широту и долготу их за истинную, надобно быть уверенным, что хронометры показывали долготу совершенно верно, что пеленги взяты со всевозможною точностью, чего нельзя было сделать по причине большой качки судна, что взаимное положение двух пеленгованных островов хорошо положено на карте и пр. Как бы то ни было, вид сих островов служил нам некоторой поправкой для счисления нашего, хотя я не переменил старого счисления, а продолжал вести оное, как бы мы совсем никакого берега не видали, желая точно знать, как велика будет разность между счислимым пунктом и настоящим местом, во все время плавания нашего с выхода из Бразилии до прибытия к мысу Доброй Надежды, однако ж и новое счисление, поведенное от островов Тристан-де-Кунга, я принимал в рассуждение и клал на карту.

До полудни остров Тристан был почти весь скрыт в облаках, а после атмосфера над ним прочистилась, и мы видели до самой ночи вершину его, покрытую снегом. Он чрезвычайно высок; сравнивая его глазомером с высокими горами, которые мне случилось видеть и коих вышины геометрическими измерениями определены, как-то: пик Тенерифский[72]72
  11 095 ½ английских футов.


[Закрыть], остров Пико в Азорских островах[73]73
  8043 ½ английских футов.


[Закрыть], Синие горы в Ямайке[74]74
  7431 английских футов.


[Закрыть], горы на острове Корсики и пр., – я полагаю, что перпендикулярная высота его вершины не может быть менее 4300 фут. На карте Арросмита означено, что можно его видеть в расстоянии 75 миль; видом он очень похож на купол или на обращенный вверх дном котел. Другие два острова, говоря о них сравнительно с Тристаном, очень низки.

Три острова, из коих самый большой в окружности не более 20 миль, помещенные природою среди океана, в превеликом расстоянии от обоих материков и в поясе, подверженном частым бурям и даже, можно сказать, судя по здешнему полушарию, в суровом климате, конечно, не свойственны для обитания людей и не могут ничего производить, чтобы привлекало торговщиков и промышленников; но для мореплавателей они не бесполезны. У Тристана и Найтенгеля есть хорошие якорные места и безопасные пристани. Все те, которым случилось приставать к ним, уверяют, что пресную воду очень легко можно получить, также и дрова из больших кустарников, а сверх того, и рыбы много ловится. На пути нашем от мыса Горна до островов Тристан-де-Кунга всякий день, когда не было чрезвычайно жестокого ветра, мы были окружены альбатросами, разного рода петрелями и некоторыми другими морскими птицами; в крепкие же ветры они скрывались, а лишь одни штормовые петрели летали около нас; но накануне того дни, как мы увидели помянутые острова и когда проходили их, ни одной птицы не видели. Я о сем случае здесь упоминаю для того, что ненадобно считать себя далеко от берегов, когда птицы не являются, также и когда они покажутся в большом числе, то это не есть признак близости земли: я разумею здесь океанских птиц, как-то: альбатросы, пинтады¹¹⁴, петрели и пр.; впрочем, есть водяные птицы, которые никогда далеко от берегов не отдаляются, например: бакланы, пингвины и другие; появление их всегда означает, что берег должен быть очень близко.

От островов Тристан-де-Кунга мы держали к О и до 8 часов вечера 29 марта имели очень крепкий ветр от S и SSW со шквалами; погода стояла облачная, и иногда шел дождь, а потом наступили ясные дни и тихие ветры, которые дули с западной стороны, переменяясь между WSW и WNW до ночи с 1 на 2 апреля; тогда ветр сделался от S, дул тихо при светлой погоде до полудни (2-го); после сего 12 часов был штиль и маловетрие. 1 апреля, около полудни, мы прошли Гринвичский меридиан, в широте 35°, с которого пошли 1 ноября прошлого года, ровно за пять месяцев перед сим. 2, 3 и 4 апреля продолжались маловетрия, штили и тихие ветры попеременно в SW и NW четверти; погода стояла по большей части ясная, иногда была облачная, но сухая без дождя, а 5-го числа ветр перешел в SO четверть, дул очень тихо при светлой сухой погоде; в полдень по обсервации широта наша была 34°27′ S, долгота по хронометрам 6°35′ О. Сего дни был день Светлого Христова воскресения, который мы праздновали так, как обстоятельства наши позволяли нам: стол наш, как и у всей команды, состоял из казенной солонины и супу; один лишь альбатрос, которого мы за несколько дней перед сим застрелили, составлял разность между офицерским столом и служительским обедом: будучи изжарен, видом он очень много походил на самого большого гуся, а в цвете совсем не было никакой разности, но для вкуса даже голодного человека неприятен, а после делался противен: запах морских растений очень чувствителен, коль скоро кусок положишь в рот.

Капитан Бляй в своем вояже упоминает, что они ловили альбатросов и пинтад на уду и после, продержав их несколько времени в курятнике, кормя мукой, мясо их теряло тот неприятный и отвратительный вкус и запах, который оно получает от употребления сими птицами натуральной своей пищи, собираемой ими на поверхности океана, так что пинтады равнялись с лучшими утками, а альбатросы с гусями. Нам не удалось сделать подобного опыта. Тихие ветры и маловетрия из SO и NW четверти дули до 8-го числа, а тогда во все почти сутки был, литерально говоря, совершенный штиль; вода была так светла и гладка как зеркало; зыбь лишь, как то обыкновенно в океане бывает, приводила ее в движение; надобно сказать, однако ж, что зыбь как сего дни, так и во все время с наступления тихих ветров была очень невелика. Сего дни убили мы двух альбатросов, которых согласились заморить в уксусе. Лекарь наш думал, что сим способом мясо их потеряет тот противный вкус и запах, который все морские птицы более или менее имеют, однако ж опыт сей не удался. А вчерашнего числа (7-го), будучи в 35° S широты, мы видели стадо летучих рыб и в то же время несколько альбатросов. Известно, что природа для обитания первых определила жаркий пояс и они редко видны бывают так далеко вне тропиков; напротив, альбатросам сырой и холодной климат свойственен, где они показываются в большом числе. Итак, можно сказать, что сия широта была границей, разделяющей сии два рода воздушных и морских животных. После бывшего 8-го числа штиля ветр задул с южной стороны, откуда продолжал он дуть умеренно, а иногда тихо до вечера 15-го числа то из SO, то из SW четверти, а в ночь с 15-го на 16-е число был штиль; но 16-го числа ветр перешел в западную сторону, дул, однако ж, тихо. Сего дни мы видели морское животное (из рода малых китов), англичанами называемое грампус¹¹⁵, а 17-го числа береговой тростник, носимый по морю, мы прошли.

На рассвете 18-го числа, в 6 часов, вдруг открылся нам, прямо впереди у нас, берег мыса Доброй Надежды, простирающийся от Столового залива¹¹⁶ до самой оконечности мыса. Едва ли можно вообразить великолепнее картину, как вид сего берега, в каком он нам представился: небо над ним было совершенно чисто и ни на высокой Столовой горе, ни на других, ее окружающих, ни одного облака не было видно. Лучи восходящего из-за гор солнца, разливая красноватый цвет в воздухе, изображали, или, лучше сказать, отливали, отменно явственно все покаты, крутизны и небольшие возвышенности и неровности, находящиеся на вершинах гор. Столовая гора, имеющая 3582 фута перпендикулярной высоты и названная так по фигуре своей, коей плоская и горизонтальная вершина изображает вид стола, редко, я думаю, открывается в таком величественном виде приходящим к мысу Доброй Надежды мореплавателям. Коль скоро мы его усмотрели, то тотчас пеленговали северный отруб Столовой горы на SO 78°; оконечность мыса Доброй Надежды SO 29½°. По сим пеленгам долгота наша была 17°45′, а по хронометрам приведенная к тому же времени долгота 19°25′. Следовательно, хронометры показывали долготу на 1°40′ восточнее истинной. Счислимая же наша долгота, исправляемая на обсервованную широту, посредством приличных исправ, была 10°50′, то есть на 6°55′ западнее истинной; а счислимая долгота, снимаемая с карты, относя обсервованную широту просто по меридиану без исправ 7°25′; западнее истинной 12 градусами, а счислимой с исправами 3°25′. Счисление же, сделанное по долготе, определенной вчерашнего числа лунными обсервациями, показало нам пункт очень близко истинного места, утвержденного пеленгами. Все сии разности произошли в 90 дней нашего плавания с отправления из Бразилии до прибытия к мысу Доброй Надежды.

Когда мы увидели берег, ветр был свежий StW. Столовый залив тогда от нас находился на О по компасу, в расстоянии 32 миль. Следовательно, мы могли бы скоро в него войти: но после апреля ни одно судно без большой и необходимой надобности в нем не стоит, потому что с мая по октябрь здесь часто дуют жестокие ветры от NW, которым залив совсем открыт, и ужасное океанское поднимаемое ими волнение прямо идет в него, не встречая никакого препятствия, и потому редко проходит, чтобы суда, остающиеся в сем заливе по какому-нибудь случаю на зиму, не претерпели кораблекрушения. Сии причины заставили меня не входить в него, а идти прямо в Симанскую губу¹¹⁷, в которую, однако ж, ветры препятствовали нам войти ровно трое суток, ибо самую оконечность мыса Доброй Надежды мы не прежде увидели, как на рассвете 21-го числа, и стали держать под всеми парусами в Фалс-Бай¹¹⁸ при ветре от SW; тогда туда же шел с нами небольшой катер. Войдя в залив, ветр сделался очень тихий и иногда, утихая совсем, принуждал нас идти буксиром; мы шли милях в трех от западного берега Фалс-Бая, оставя опасный камень, называемый Виталь-рок, вправо. В 3 часа после полудни мы подошли к камню, называемому Ноевым Ковчегом (Nohas Ark), между коим и Римскими каменьями (Roman Rocks), лежащими от него к N в ¾ мили, обыкновенный вход в Симанскую губу.

Тогда, желая сделать учтивость, наблюдаемую военными судами просвещенных морских держав между собою в отдаленных морях, я послал лейтенанта Рикорда к начальнику английской эскадры снестись, будет ли он отвечать равным числом выстрелов на наш салют, и почти в то же время подъехал к шлюпу капитан Корбет, командир фрегата «Нерейда». Я его знал, будучи на фрегате «Сигорсе» под его командой в службу мою в английском флоте. Узнавши, что мы принадлежим к императорскому Российскому флоту (тихая погода не позволила им рассмотреть наш флаг прежде), он тотчас поехал на командорский корабль, не входя на шлюп и не спрашивая, откуда и куда мы идем: такой его поступок я причел к тому, что он не хотел нарушить карантинных постановлений английских портов. Чрез минуту после него приехал к нам с командорского корабля лейтенант и, узнав, откуда и куда мы идем, нас оставил. Между тем мы подошли к якорному месту, будучи между батареями рейда и не далее ружейного выстрела от командорского корабля. Тогда фрегат, выпустив канаты, поставил паруса и подошел к нам, и в то же время со всех военных судов, бывших на рейде, приехали на шлюп вооруженные гребные суда. Лейтенант с командорского корабля мне объявил, что по случаю войны между Россией и Англией фрегат снялся с якоря и он прислан овладеть шлюпом так, как законным призом.

Но, узнавши от меня о предмете нашего вояжа и о пашпорте, данном нам от английского правления, он тотчас велел своим людям войти опять на свои суда и отправил с сим известием офицера на фрегат к капитану Корбету (капитан Роулей, начальник здешней эскадры и имевший на своем корабле командорский вымпел, находился в Капштате, главном городе сей колонии¹¹⁹, в расстоянии отсюда около 35 верст), который тотчас приказал всем английским шлюпкам нас оставить и освободил лейтенанта Рикорда, приказав ему уведомить меня, что он в ту же минуту отправит курьера к командору с донесением о нашем деле и будет ожидать его решения, притом дал ему знать, что хотя караула на шлюп он не посылает, но будет с фрегатом во всю ночь готов вступить под паруса на случай, если мы покусимся уйти, и, сверх того, велел мастеру-аттенданту[75]75
  Master-attendant – служащий при портах офицер: между некоторыми другими его должностями он обязан ставить военные суда на рейде; полагается, что по совершенному его знанию грунта, течения, господствующих ветров и других свойственностей гавани или рейда он может лучше других для каждого судна, смотря по его рангу и величине, избрать пристойное место и поставить фертоинг, чтобы одно судно не мешало другому.


[Закрыть] поставить шлюп фертоинг¹²⁰ между их военными судами и берегом, что он и исполнил. К 6 часам вечера мы были уже в фертоинге; от места нашего по пеленгам камень Ноев Ковчег находился на SO 40°, Римские каменья на SO 73°. Итак, будучи 93 дни под парусами, мы пришли, наконец, в порт благополучно, но не могу сказать счастливо!

Если бы, подходя к мысу Доброй Надежды, встретили мы какое-нибудь нейтральное судно и могли бы от него известиться о войне у нас с англичанами, то я ни под каким видом не решился бы зайти в здешние порты, потому что состояние наше позволяло нам без большого риска и без всякой опасности пуститься к заливу Адвентюра, лежащему на юго-восточном берегу Вандименовой Земли, где удобно можно получить пресную воду, дрова, несколько дикой зелени и изобильное количество рыбы; в заливе Дантрекасто те же пособия могли бы мы найти. В продолжение трехмесячного нашего плавания команда только пять дней имела в пищу свежее мясо, однако ж более двух человек больных у нас никогда не было, да и те не трудно и не опасно: показавшиеся знаки цинготной болезни от необыкновенно мокрых и сырых погод у мыса Горна по наступлении ясных теплых дней и от употребления хины и спрюсового пива скоро прошли. Воды пресной в 93 дни мы издержали 1132 ведра, что сделает суточную порцию на каждого человека (включая офицеров и всех) 20 чарок на пищу и на питье, и у нас еще оставалось 575 ведр; сим количеством без всякой нужды мы могли бы себя содержать 63 дни, потому что в такой холодной широте, в коей нам плыть надлежало к Новой Голландии, одному человеку в пищу и питье 15 чарок воды в день слишком достаточно. Шлюп не имел никаких повреждений.

При всех вышесказанных обстоятельствах нашего положения нам ничего не было более нужно для избежания препон нашему вояжу от войны с англичанами, как только знать о объявлении оной. Но судьбе угодно было, чтобы сего не случилось до самого прибытия нашего в неприятельский порт, где нас и остановили.

Глава шестая
Пребывание на мысе Доброй Надежды

Во всю ночь с 21 на 22 апреля на фрегате «Нерейде» были огни на палубе у канатов, и шлюпки временно кругом нас объезжали весьма близко, а особливо к канатам. Это нам показало, что капитан Корбет сомневался, чтобы мы не ушли. Сначала такая осторожность мне показалась лишняя и не у места; но после, узнавши мнение его о нашем деле, он действительно боялся, чтобы нас не упустить. На рассвете капитан Корбет прислал на шлюп лейтенанта с письмом ко мне, в котором уведомляет, что, рассматривая наше дело, он считает своим долгом задержать нас, и потому присылает офицера по законам своей службы, с тем чтобы быть ему на шлюпе до получения решения от командора, к которому тотчас по прибытии нашем послан курьер с донесением. Сего же числа (22 апреля) я обедал у капитана Корбета, и он мне откровенно сказал, что, не будучи сам главным начальником здесь, он не знает, как с нами поступить. Но, по мнению его, командор имеет право позволить нам продолжать вояж, до получения дальнейшего повеления из Англии. Впрочем, хотя он и не подозревает, чтобы открытия не были настоящим предметом нашего вояжа, однако ж не может до решения командора, по объявленным выше причинам, считать наш шлюп иначе, как военным судном неприятельской державы, задержанным под сомнением по необыкновенному случаю, и потому не может позволить поднимать неприятельский флаг в порте, принадлежащем его государю, а для отличия, что шлюп не сделан призом и принадлежит е. и. в-ву, у нас вымпел остается.

Между тем капитан Корбет мне сказал, что здесь есть человек, уроженец города Риги, знающий хорошо русский язык, то если я покажу командору мою инструкцию и он найдет, что, кроме открытий, в ней нет никаких других предписаний, которые могли бы клониться ко вреду Англии, вероятно, что командор сам собою решится позволить продолжать нам вояж. На сие я ему сказал, что всякому морскому офицеру известно, с каким секретом у всех народов даются предписания начальникам судов, посылаемых для открытий, что даже собственным своим офицерам открывать их не позволяется; следовательно, объявить их я ни малейшего права не имею и не смею, какие бы последствия, впрочем, от сего ни произошли; а притом теперь это уже дело невозможное, потому что, получа от него (капитана Корбета) письменное уведомление, чтобы я считал шлюп задержанным, я в ту же минуту, исполняя мой долг, сжег инструкцию; но если командору будет угодно, я имею некоторые другие бумаги, которые не менее инструкции могут доказать, что предмет нашей экспедиции есть вояж открытий, и который я могу ему и всякому другому объявить, не нарушая моего долга и правил военной службы, кои мы так же строго наблюдаем, как и англичане. На ответ мой он ничего не сказал, а, говоря о посторонних вещах, я приметил из некоторых сделанных им замечаний, что он считает наш вояж торговым предприятием, назначенным для мены мехов с жителями западных берегов Северной Америки.

В рассуждении запрещения поднимать нам флаг, я сказал капитану Корбету, что поднимать флаг я буду, и с ним вместе на грот-брам-стеньге белый флаг в знак, что судно хотя и неприятельское военное, но находится в порте по известным причинам на мирном положении. Подумав немного, он мне отвечал, что сделать сего я права не имею, ибо те суда только могут поднимать национальные свои флаги, при перемирном или белом флаге, которые общим народным законом вправе оставить неприятельский порт, когда захотят, а я задержан под сомнением о предмете нашего вояжа, и статься может, что шлюп признан будет законным призом. Возвратясь на шлюп, я нашел, что от него, кроме лейтенанта, прислана к нам шлюпка, которая со всеми гребцами стояла у нас за кормою: причины сему угадать я не мог.

Командор Роулей приехал на свой корабль 23 апреля и тотчас прислал ко мне капитана Корбета сказать, что он желает видеть мои бумаги, по которым мог бы увериться, что в предмете нашего вояжа главной целью суть открытия. На сей конец я вручил капитану Корбету инструкцию Государственного Адмиралтейского департамента, коей содержание показывает, что она дана судну, в предмете коего ни военные действия, ни коммерческие спекуляции не заключаются, и еще некоторые другие бумаги, показывающие, что шлюп приготовлен и снабжен не так, как судно для обыкновенного плавания или для торговых видов, где большая экономия во всем наблюдается.

В тот же день (23-го) я ездил к командору на корабль. Он мне объявил, что переводчик их (уроженец города Риги, ныне служащий в корпусе английских морских солдат сержантом) не мог перевести ему ни одного слова из присланных от меня бумаг, которых содержание знать для него очень нужно, чтобы увериться точно в предмете нашей экспедиции, и потому он не может сделать никакого решения по сему делу, доколе не сыщет человека в Капштате, который бы в состоянии был перевести их, и не получит совета от губернатора колонии. А между тем объявил, что он не воспрепятствует нам исправлять наши надобности, наливать воду и делать другие приготовления к продолжению вояжа. Дозволением сим пользуясь, я приготовил шлюп совсем к выходу в море, кроме закупки вещей, что по тогдашним обстоятельствам надобно было до окончательного решения нашего дела отложить.

Командор Роулей, возвратясь из Капштата, имел свидание со мною 2 мая, при коем объявил мне официально, что, не найдя ни одного человека во всей колонии, способного перевести данные ему мною бумаги, он не в состоянии сделать по ним никакого заключения о нашем вояже; но, рассматривая дело как оно есть, он не поставляет себя вправе позволить нам продолжать путь до получения дальнейшего о сем повеления от своего правления; и более потому, что он командует эскадрой на здешней станции не по назначению адмиралтейства, но только временно, в отсутствии адмирала, по случайному его отбытию, на место коего другой уже назначен и скоро должен прибыть из Англии. И так как главнокомандующие эскадрами, адмиралтейством назначенные, имеют более власти и полномочия, как поступать самим собою в непредвидимых и необыкновенных случаях, нежели начальники, командующие главно отделенными эскадрами случайно, то он и решился ожидать прибытия адмирала; а до того е. и. в-ва шлюп должен оставаться здесь не так, как военнопленный, но как задержанный под сомнением по особенным обстоятельствам. Состоять он будет и управляться в рассуждении внутреннего порядка и дисциплины по законам и заведениям императорской морской службы; офицеры удержат при себе свои шпаги, и вся команда вообще будет пользоваться свободой, принадлежащей в английских портах подданным нейтральных держав.

Командор Роулей, желая, чтобы дело наше сколько возможно скорее доведено было до сведения английского правительства, тотчас приказал приступить со всякой поспешностью к выгрузке снарядов, привезенных для здешней эскадры из Англии на вооруженном транспорте «Абондансе» (Aboundance), и к приготовлению оного для возвращения в Европу. Что принадлежит до нас, то, видя невозможным оставить мыс Доброй Надежды до получения решения английского правительства или, по крайней мере, до прибытия адмирала, назначенного сюда главнокомандующим, я сообщил по команде письменным приказом о всех обстоятельствах нашего положения и сделал нужные распоряжения для содержания шлюпа и служителей в надлежащем порядке. Место для шлюпа я избрал самое безопасное и спокойное, какое только положение Симанского залива позволяло. Дружеское и ласковое обхождение с нами англичан и учтивость голландцев делали наше положение очень сносным; нужно только было вооружиться терпением, провести несколько месяцев на одном месте в скучной и бесполезной для мореходцев бездейственности. Во время нашего, так сказать, заключения все занятия команды по службе состояли в исправлении такелажа и мелких починок около шлюпа, в осматривании в свое время якорей, в отдавании канатов и спускании стеньг и реев в крепкие ветры и в приведении опять всего в прежний порядок, когда стихала погода, в обучении экзерциции и во множестве других ничего не значащих работ, необходимых на военных судах, стоящих по нескольку месяцев сряду в порте. Транспорт «Абонданс» 12-го числа мая отправился в Англию с донесением от командора Роулея о задержании нашего шлюпа. В своих депешах командор и мое донесение к министру морскому отправил, которое послал я за открытой печатью при письме к королевскому статс-секретарю Канингу¹²¹ и просил его отправить оное в Россию.

Мая 14-го свезли мы хронометры и инструменты для делания астрономических наблюдений на берег, в нарочно для сего нанятый покой. Комната сия должна была также служить нам квартирой, когда кто из нас по крепости ветра не мог с берега возратиться на шлюп, что в здешнем открытом месте очень часто случается. Горница по положению своему совершенно соответствовала намерению, для которого выбрана, во втором этаже и окнами обращена прямо к N, то есть к полуденной стороне, в которой большая часть находящихся светил могли быть видны. Дом, хотя и каменный, о двух этажах, но построен был так слабо, что весь несколько тресся от стука дверьми; а стоя почти у самого берега на мягком грунте, дрожал от проезжающих почти беспрестанно фур, так что инструмента для наблюдения прохождения светил чрез меридиан не было возможности установить. Даже при употреблении артифициального горизонта часто нужно было выбирать минуту, когда по набережной никто не едет и в доме не стучат дверьми. Но скоро после случилось несчастье с нашим инструментом: взявши высоту солнца и рассматривая деление на дуге секстанта у окна, где стоял инструмент прохождения, я нечаянно задел локтем за спиртовой равнитель (лежавший на верху инструмента), коим мы приводили инструмент в горизонтальное положение, а после позабыли снять, при падении его разбилась стеклянная трубка и спирт вытек, – в колонии же не было мастера, способного починить или вновь сделать такую вещь. После сего случая мы поверяли свои хронометры по большей части соотвествующими высотами. Коль скоро англичане узнали, что мы имеем особенное место на берегу для астрономических наблюдений, то многие из капитанов военных ост-индских корбалей просили меня принять их хронометры для поверения и после были очень благодарны и довольны нашими трудами. За сие они обязаны неусыпному попечению г-на штурмана Хлебникова, в полном управлении коего находилась маленькая наша обсерватория. Помогали же ему делать наблюдения штурманский помощник Новицкий и ученик Средний, люди очень прилежные и искусные в своем деле.

Назначенный главнокомандующим эскадры на станции мыса Доброй Надежды вице-адмирал Барти (Bartie) прибыл в Симанскую губу 21 июля. На другой день его прибытия я был у него с почтением. Принял он меня чрезвычайно учтиво, сожалел о нашем неприятном положении, в какое завели нас обстоятельства войны, обещал немедленно рассмотреть наше дело, положить свое решение: продолжать ли нам путь или ждать повеления из Англии. Однако ж, несмотря на его обещание, я за нужное почел представить ему письменно несправедливость их поступка и требовать, чтобы он так как главнокомандующий, назначенный верховным правлением, рассмотрел бы наше дело и уведомил бы меня письменно о своем решении. На сей конец отправил я к нему письмо 23 июля с лейтенантом Рикордом; оно писано на английском языке.

Между тем вице-адмирал Барти отправился в Капштат, главный город колонии и обыкновенное место пребывания губернатора, главнокомандующего войсками и начальника над морскими силами. Расстояние между Симансштатом и Капштатом 21½, английских миль, коих в градусе 69½. Пять дней не получая никакого ответа от г-на Барти, я решился сам поехать к нему и 28 июля отправился в Капштат. Прием он мне сделал учтивый, но объявил, что в рассуждении моего дела он еще ни на что решиться не мог и что ему нужно посоветоваться об оном с губернатором, обещая притом дни чрез два письменно меня известить об окончательном решении, что он действительно и исполнил 1 августа коротеньким письмом. Ответ его был, что дело предместником его, а потому и им представлено со всеми обстоятельствами правительству, без воли коего он не имеет права нас освободить; итак, мы должны были дожидаться решения из Англии. Другого делать нам ничего не оставалось, как только опять вооружиться терпением. 4-го числа возвратился я на шлюп и нашел все в своем порядке. Будучи в Капштате, я посетил губернатора лорда Каледона, главнокомандующего войсками генерала Грея, коменданта города генерала Ведерала и фискала Ван-Риневельда[76]76
  Фискалом здесь называется гражданский начальник города; он же бывает главный судья и полицмейстер.


[Закрыть]. Губернатор принял меня и бывшего со мною мичмана Мура очень вежливо, разговаривал с нами более получаса и наконец сам лично пригласил нас на бал в день рождения принца Валлийского¹²² (31 июля/12 августа). Приемом генерала Ведерала я также очень доволен; он обошелся со мною с отменной лаской и звал к себе обедать.

Дни за два до отъезда моего в Капштат забавный случай повстречался с нами. Некоторые из наших офицеров, будучи на берегу, нашли нечаянным образом странного человека – поселившегося здесь русского. Они позвали его на шлюп, и он, к нам приехав, сказал, что зовут его Ганц-Русс, что он живет ныне в долине, называемой здешними колонистами Готтентотская Голландия, в расстоянии от Симансштата на 10 или 12 часов ходу. Сначала ему не хотелось признаться, что он русский, и он выдал себя за француза, жившего долго в России. А для поддержания этого самозванства вот какую историю он про себя рассказал. Отец его француз был учителем в России, которое звание он на себя принял после кораблекрушения, претерпенного им у Выборга на корабле, где он находился пассажиром, желая путешествовать по Европе. Несчастье это случилось в 1764 году. Ганцу-Руссу тогда было четыре года от роду, и он находился со своим отцом, который после сего приключения учительскую должность отправлял в Нижнем-Новгороде, где он содержал пансион и обучал детей у губернатора. Жил он, Ганц-Русс, десять лет в России, был в Астрахани, откуда приехал в Азов, а из сего места отправился в Константинополь; потом из Турции пустился морем во Францию, но какими-то судьбами зашел в Голландию, где его обманули и он попался на голландский ост-индский корабль, на котором служил семь лет, ходил в Индию и был в Японии. При взятии англичанами мыса Доброй Надежды оставил он море и для пропитания пошел в работники к кузнецу, где выучился ковать железо и делать фуры, нажил денег и поселился в Готтентотской Голландии, потом женился; имеет троих детей и промышляет продажей кур, картофеля, огородной зелени и изюма.

Справедлива ли последняя часть сей истории, нельзя было нам знать; что же касается до происхождения его, то не оставалось ни малейшего сомнения, чтобы он не был настоящий русский крестьянин, потом, может быть, казенный матрос, бежал или каким-нибудь другим образом попался на голландский корабль, где и дали ему имя Ганц-Русс, то есть настоящий русский. Французских пяти слов он не знает, а русские слова выговаривает твердо и произносит крестьянским наречием; все выражения его самые грубые, простонародные, которые ясно показывали, что он низкого происхождения. В первое его с нами свидание он не хотел открыться, кто он таков, и уехал от нас французом; но напоследок некоторым из наших офицеров со слезами признался, что он не Ганц-Русс, а Иван Степанов сын Сезиомов; отец его был винный компанейщик в Нижнем-Новгороде, от которого он бежал; по словам его, ему 48 лет от роду, но на вид кажется 35 или 38. Просил он у меня ружья и пороху, но как в здешней колонии никто не смеет без позволения губернатора иметь у себя какое-нибудь оружие и ввоз оного строго запрещен, то я принужден был в просьбе его отказать.

Мы сделали ему некоторые другие подарки, в числе коих я дал ему серебряный рубль с изображением императрицы Екатерины II и календарь, написав на оном имена всех наших офицеров, и сказал ему, чтобы он их берег в знак памяти и не забывал бы, что он россиянин и подданный нашего государя. Он чрезвычайно удивлялся, что русские пришли на мыс Доброй Надежды. Здесь на Симанском рейде стоял транспорт, шедший в Новую Голландию с преступницами¹²³; на том же самом судне возвращался из Англии в свое отечество сын одного владетеля новозеландского. Владетель сей есть король северной части Новой Зеландии¹²⁴. Королевство его жителями называется Пуна (на карте, кажется, Рососке), а англичанами Bay of islands¹²⁵. Имя его Топагхи. Он весьма ласков и доброхотен к европейцам, а потому англичане стараются сделать ему всякое добро: научили его разным мастерствам, снабдили инструментами, построили ему дом и сделали разные подарки. Сын его, о котором здесь идет речь, по имени Метарай, по желанию отца своего жил для учения несколько времени между англичанами в Новой Голландии, откуда на китоловном судне привезли его в Англию, и он жил в Лондоне 12 месяцев, а ныне возвращался домой. Нам хотелось познакомиться с его зеландским высочеством, и для того мы позвали его к себе обедать вместе с лекарем, бывшим пассажиром на том же транспорте. Они у нас были, и мы их угостили так хорошо, как могли, лишь не салютовали принцу.