Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945"

2 июля
Воскресенье

Вчера получили наконец-то целую пачку газет. Как всегда, события в них излагаются крайне скупо, но все равно новости прекрасные! В середине прошлого месяца возобновились бои на Ленинградском фронте, и 20 июня нашими войсками взят город Выборг! На Карельском перешейке фронт приближается к довоенной границе с Финляндией!

Интересна заметка о состоянии вооруженности советских войск. Германский Вермахт словно бы оправдывается в своих неудачах постоянно возрастающей экономической и военной мощью Советского Союза. В заметке с горечью и с неудовольствием говорится о том, что в настоящее время советской военной промышленностью производится столько вооружения, в том числе танков, самолетов, различных орудий, а также авиабомб, снарядов и мин, которые полностью, и даже с избытком, удовлетворяют потребности всех советских фронтов.

В отношении же «второго», союзнического, фронта с новостями, увы, негусто. Англо-американцы не спешат и пока все еще топчутся возле города Кан. В статье, где описываются бои с союзниками, хвастливо сообщается, что в настоящее время немецкое командование делает все для того, чтобы в ближайшие же дни сбросить десантные войска в море и ликвидировать вражеский плацдарм на побережье Франции.

Ничего себе заявочка! Но как говорит Леонид: «казала Настья – як удасться».

И еще одна заметка под кричащим заголовком «Оружие возмездия» насторожила и обеспокоила всех. Оказывается, гитлеровский Вермахт отреагировал на открытие нашими союзниками второго фронта тем, что начал «массированное воздушное наступление» против Англии. Не об этом ли «секретном, сверхмощном оружии» уже не раз пробалтывалась газета и намекал нам Шмидт? Что это такое – «крылатые ракеты»? Наверное, все-таки что-то страшное – ведь в газете говорится, что с начала первого дня обстрела Лондона, а это произошло 16 июня, там уже разрушены тысячи домов, убиты многие тысячи людей.

Гады, сволочи, проклятые кровожадные убийцы! Зная о своей неизбежной гибели, они стремятся уничтожить как можно больше человеческих жизней. А может быть, хотят вызвать этим панику и страх у наших союзников, добиться того, чтобы Англия и Америка вышли из войны? Ведь заикался же, и не раз, Шмидт, что, мол, недалек тот день, когда англо-американцы порвут с нами отношения и пойдут с ними, немцами, против нас.

Ну ладно. Как говорится, поживем – увидим, хотя на душе очень-очень и неспокойно, и тревожно. Но может быть, «не так страшен черт, как его малюют»? Может быть, в газете специально сгущены краски, чтобы и мы, «восточники», уверовали в мощность Вермахта и продолжали оставаться послушными рабами? Узнать бы подробности от пленных англичан – ведь наверняка им известно что-то большее. Но Миша и Леонид сегодня работали и не смогли сходить к Степану, а мне теперь дороги туда нет…

Уж не знаю, каким образом, но наша русская братва словно бы по наитию распознает наличие у нас новостей. Сегодня опять в нашем доме перебывало много народу с ближних и дальних хуторов. Естественно, всех заинтересовала заметка, где говорится о загадочном «оружии возмездия». Иван-Великий даже высказал предположение – не украдено ли это оружие у нас, не наши ли «катюши» переименованы немцами в «крылатые ракеты»?

С самого утра околачиваются у нас уже успевшие надоесть до чертиков своими бесконечными дурацкими перебранками Франц с Генькой. Зеленоглазого нахала не волнуют, как я теперь поняла, никакие мировые проблемы – ему бы только поесть досыта, попить сладко да постараться всеми способами увильнуть от работы. Он весь напичкан скабрезными анекдотами, шуточками и прибаутками, которые сыпятся из него, как из «рога изобилия». Сегодня Франц вздумал в пику Геньке поухаживать за Верой, вследствие чего, когда та ушла, между любящими «супругами» разразился громкий скандал.

Вера звала меня пойти с нею в Литтчено, а потом зайти к Люсе (по пути к нам она встретила Галю, которая отправилась туда и сказала, что будет ждать нас), но мне не хотелось никуда вылезать из дома, и я, дождавшись, когда она ушла, уединилась в кладовке, засела за свою поэму. Сегодня уже приступила ко второй части, в которой предполагается освобождение моего героя из плена и уход его при помощи сына охранника к партизанам.

 
…Уже десятый день пути,
И нет возможности уйти…
Как прежде пыль пологом душным
Вздымается от многих ног,
И солнце в мире безвоздушном
Следит в молчанье равнодушном,
Как движется людской поток.
 
 
В упряжке тарахтит повозка,
Уныло колесо скрипит.
Седой, как лунь, с лицом из воска,
На козлах белорус сидит.
 
 
Он исподлобья и несмело
На стражу взор свой обращал,
Рукой дрожащей то и дело
Попону сзади оправлял.
 
 
Но что встревожило седого,
К чему дрожанье робких рук?
Зачем в чертах лица худого
Видны и жалость и испуг?
 
 
А там уже у смерти в лапах,
Борясь, хоть силы и ушли,
Вдыхая кислый конский запах,
Лежал один из тех, что шли.
 
 
Дней семь назад старик убогий
В пути телегу поломал.
Его оставили в дороге,
Сказав, чтоб к ночи догонял.
 
 
Исправив все, что было нужно,
Возница вновь пустился в путь.
Уже стемнело. Конь послушный
Бежал, в мечтах овса жевнуть.
 
 
Но вдруг телега резко встала,
Конь прянул в сторону, захрапел.
Старик, нагнувшись, человека
В пыли дорожной разглядел.
 
 
Он слез, хоть мертвый человек —
Не новость в наш проклятый век,
Таких, как он, худых, как тень,
Десятками бросали в день.
 
 
Шел человек, упал, и молча
Его старались обойти.
Он просто был одним из многих,
Чья жизнь затеряна в пути…
 
 
Старик костлявые колени
Пред павшим воином склонил,
В кармане старенькой шинели
Нащупал спички, засветил.
 
 
И вспыхнувший огонь на миг
Из мрака вырвал юный лик…
И тотчас старый оживился,
Рукой дрожащей торопился
 
 
Он спички новые зажечь,
И, вглядываясь жадным взором,
В лицо, где пыль легла узором,
Он бормотал бессвязно речь:
 
 
«Сомненья нет… Тебя узнал я…
Великий Боже! Сколько лет
Прошло с тех пор, как увидал я
Очей твоих задорный свет…
 
 
Пять лет назад… Да, пять… Конечно…
Как растревоженный улей,
 
 
Мой край гудел. И войско спешно
Бежало в тыл, гоня людей.
Мы, несколько семей с села,
Ушли в болота и в леса…
 
 
…Еще не стихли звуки боя.
Шальной снаряд, визжа и воя,
Еще ложиться заставлял,
Когда, окрест все разрушая,
С корнем деревья вырывая,
Он столб земли крутой взрывал.
 
 
Тогда пришли они, с Востока,
И между ними был один —
Как солнце весел, смел, как сокол,
Его все звали – Константин…
 
 
Я помню, как мы шли несмело
Домой обратно, из болот…
Я помню, как село гудело,
Как к площади спешил народ…»
 

9 июля
Воскресенье

Какой ужас! Два дня назад повесилась жившая у Клееманна русская эмигрантка – та самая старуха-прачка с постоянно красными, обветренными руками и с таким неприветливым, угрюмым, даже злым взглядом. Представляю, как страшно теперь Гале находиться ночами рядом с пустующей каморкой висельницы. Вдвойне страшно еще и потому, что она же, Галя, первая и обнаружила ее – висящую перед своей дверью, с криво съехавшим на лоб платком, с вывалившимся наружу сизым языком. Ужас!

В то утро старуха-эмигрантка долго не спускалась вниз, где ее ждала обычная работа – груда намыленного в корыте хозяйского белья, а также узел снятых Галей со столиков бара салфеток и полотенец. Слегка встревоженная фрау Клееманн – ведь до этого дня прачка никогда не болела и всегда своевременно вставала к своему корыту – послала Галю наверх узнать, в чем дело? Та подошла к двери, тихонько стукнула – ответа никакого. Тогда Галя нажала ручку. Дверь приоткрылась, и перед ее глазами вдруг возникли две покачивающиеся ноги в серых, сплошь заштопанных чулках. Один чулок почти совсем сполз, обнажив старческую с ороговевшей, растрескавшейся кожей пятку.

– Вот эта желтая, сплошь в темных трещинах пятка теперь так и стоит у меня постоянно в глазах, – поеживаясь, словно от озноба, говорит Галя. – Господи, мне стыдно сейчас сказать, что я не любила эту старуху. Наверное, поэтому так тошно на душе и так страшно. Хоть бы поскорей кто-нибудь поселился в ее комнате.

Отчего русская эмигрантка ушла из жизни – остается загадкой. Возможно, устала от тяжести нелепо прожитых лет, а возможно, причиной явилось одиночество – то бесприютное душевное одиночество, когда некому сказать слово и не от кого услышать ответа. А мне почему-то вспоминается сейчас та старухина фраза, что в ярости была брошена мне в лицо во время нашего первого и единственного с нею разговора. Что-то наподобие – «Ненавижу всех вас и твою треклятую Россию тоже».

Неужели она, эта прожившая почти полжизни батрачкой на чужой стороне, некогда богатая русская барыня, решила добровольно уйти из жизни только из-за того, что проклятая ею «Красная» Россия не задушена фашистами, как ей того, быть может, хотелось, а наоборот – она, Россия, живет, здравствует, и не только живет, а еще и сама поломала хребет, казалось бы, непобедимому, несокрушимому фашизму, и это ее российские сыновья скоро победно вступят (если уже не вступили) на германскую землю. Неужели из-за этого?

На похоронах русской эмигрантки никого из ее близких родных не было. Да и вряд ли затерявшиеся где-то в огромном, растерзанном мире ее сын и дочь узнают скоро о кончине матери. В вещах старухи фрау Клееманн обнаружила бумажку с каким-то данцигским адресом. Она телеграфировала туда, и на другое утро из Данцига прибыли две русские женщины в черном одеянии (похоже, монахини), которые и сделали все, что надо. Они же и забрали позднее, при отъезде, скудные пожитки умершей. Между прочим, Галя сказала, что все столь бережно хранимые старухой платья, шубки, жакеты, в том числе и меховая беличья горжетка, – оказались сплошь иссечены молью. И с бывшего, наверное, некогда белоснежного, элегантного боа, едва одна из монахинь тронула его рукой, стали осыпаться желтые, помятые перья. Да, можно, пожалуй, понять злобное неприятие старой эмигранткой «Красной России». Все у нее пошло прахом… Вся жизнь – прахом…

Последним приютом русской помещицы – прачки стала бедная могила за оградой кладбища, почти в самом углу пустыря. Сегодня мама, Сима с Ниной и я отправились навестить Аркадия, заодно зашли и к ней. Павел Аристархович еще не успел привести ее могилу в надлежащий порядок – просто на холмике вокруг простого деревянного креста разложены зеленые лапки ельника. Из прикрепленного к кресту куска картона я впервые узнала имя несчастной русской эмигрантки, и отчего-то неожиданно кольнуло сердце: «Весенина (урожденная Минская) Наталия Евграфовна. 1871–1944».

Ну что же, Наталия Евграфовна, пусть для вас эта немецкая земля будет (только будет ли?) пухом, и пусть хотя бы короткая память о вашей жизни сохранится в чьем-то родственном сердце. Я совсем не знаю вас, но отчего-то мне грустно стоять здесь, перед вашей могилой, и еще почему-то непонятное, похожее на смутную вину, чувство саднит сейчас мою душу.

15 июля
Суббота

Вот и началась снова «золотая» пора – уборка озимой ржи. С утра занимались во дворе разными хозяйственными делами, а после обеда Шмидт выгнал всех в поле – вязать и ставить в услоны вслед за жнейкой снопы. Я открыла для себя маленький немецкий «секрет» – все наиболее важные работы – уборку зерновых, копку картофеля, молотьбу – они, немецкие бауеры, начинают, как правило, в субботу. И пусть будет затрачен хотя бы один час, но чтобы обязательно начало было положено именно в субботу. Примета у них, что ли, какая?

Мне и Мише довелось вязать и ставить снопы в услоны вместе с Францем и Генькой. Франц бессовестно всячески отлынивал от дела. Дождавшись, когда Шмидт на своей грохочущей косилке скроется за поворотом огромного поля, он тут же бросался плашмя на свежескошенную рожь, притворяясь, что спит, принимался громко, словно загнанный конь, всхрапывать. Тут и Генька, конечно же, тоже оставляла работу и, присев рядом с Францем, заботливо отгоняла от него назойливых мух, нежно водила золотыми колосьями по его обнаженной, лоснящейся потом бронзово-загорелой спине.

– Правда, мой Франтишек гарный хлопак? – спросила Генька, настороженно и с тревогой глядя на меня своими ярко-желтыми с редкими коричневыми крапинками глазами.

– Гарный, але не по моему нраву, – небрежно успокоила я ревнивую польку и добавила громче, чтобы бронзовый лодырь услышал: – Знаешь, я терпеть не могу тех хлопаков, которые способны всю работу переложить на другие плечи, а сами в это время бездельничают, дурака валяют.

До Франца, конечно же, дошла моя реплика, и он по-своему отреагировал на нее. Неторопливо, вальяжно перекатившись с живота на спину, он картинно заложил руки за голову, скрестил согнутые ноги в коленях и, покачивая в воздухе грязной пяткой, и подмигнув мне своим охальным серо-зеленым оком, запел во всю мочь что-то наподобие:

 
Я есть-десь хлопец млодый,
Не мам венсов, не мам броды.
На коня вискочил, востру саблю наточил,
Бенде зе мной пани ра-а-ды.
 

– Не шуми на него. Hex отдохнет, – миролюбиво сказала Генька и, скабрезно хихикнув, добавила, с обожанием глядя на Франца: – Але вин ночью гарно працуе.

Бронзовый хлопак благосклонно выслушал сей недвусмысленный комплимент в свой адрес и, шумно хлопнув Геньку по заднему месту и подмигнув еще раз мне своим зеленым глазом, снова озорно запел другое, на этот раз уж совсем неприемлемо-нахальное:

 
Пытала се я вчора певнего доктора,
Чи лепе дать з вечора, чи лепе дать з рана?
– Лепе дать з вечора – бенде добже спалось,
А з ранку се повтожить – бенде поменталось.
 

Но тут из-за бугра показались разгоряченные лошадиные морды, за ними медленно, словно на киноэкране, выплыло клетчатое Шмидтово кепи, послышалось уже близкое тарахтенье жнейки, и Франц быстренько, в один миг, вскочил, демонстрируя неуемное старание и трудолюбие, принялся сгребать и вязать крепкими руками саженные охапки жита. За что и получил одобрительный панский взгляд и милостивый кивок. Ай да ловкач этот гарный хлопак!

Особых новостей за прошедшую неделю нет. В газетах – прежнее перепевание на все лады храбрости и отваги гитлеровских вояк. Правда, сообщается, что на Ленинградском фронте продолжаются упорные бои, в результате которых советским войскам удалось «незначительно потеснить немецкие соединения».

Получили сегодня письмо от Маргариты, в котором она сообщает, что доехали до места благополучно и что Гренадка теперь всем рассказывает о своей поездке к нам и хвастается перед своими немецкими друзьями, какие у нее бабушка и тетка, и еще «сествуха Нина» (это Нина сказала Гренке, что доводится ей «сеструхой»).

«Недавно услышала во дворе громкие ребячьи крики, – пишет Маргарита, – выглянула в окно и прямо обомлела: несколько пацанов с Гренадой во главе скачут по лужайке на палках – „конях“ и вопят что есть мочи: „Бей фашистов!.. Бей фашистов!..“ Пришлось матерям срочно растащить воинственную детвору по домам. И где они только, – заключает Маргарита, – набрались таких слов?!»

Мама, читая письмо, в испуге качала головой, потом с осуждением взглянула на меня: «Твоя работа?»

Я не стала отпираться: скорей всего, действительно – моя. Мне сразу вспомнилось, как в один из вечеров, когда мама, Сима и Марго вели в кухне какую-то беседу, мы трое – я, Нинка и Гренка – примостились в жаркой тесноте на моей кровати и я вдохновенно рассказывала притихшим девчонкам замечательную, запомнившуюся мне почти наизусть с детских лет, светлую сказку-быль о славном Мальчише-Кибальчише. Только героями в ней в моем изложении были, естественно, не щедрые, храбрые бедняки и жадные, трусливые буржуины, а отважные советские воины, с ними смекалистые юные разведчики-партизаны, и подлые, кровожадные фашисты. Я заметила, что этой обновленной сказкой заслушались тогда даже Мишка с Леонидом, сидевшие молча, не шевелясь, на диване.

Но глубже всех отреагировала на приключения бесстрашного Мальчиша-Кибальчиша и на его героическую смерть Гренада. Дождавшись, когда я умолкла, она с полными слез глазами проворно перелезла через мои и Нинкины ноги и, подхватив брошенный Мишей на стул брючный ремень и тут же преобразовав его в «коня», с гиканьем и с возгласами «Бей фашистов!» принялась скакать вокруг стола.

Вместе с письмом в конверте оказалась Костина фотография – та самая, которую я в первый вечер дала Гренаде, а потом не смогла никак у нее отобрать. Тогда мы сидели вокруг стола в комнате и снова рассматривали захваченные мною второпях из дома фотоснимки. Я показала сидящей рядом Гренке фотографию Кости, что он прислал нам в последнем своем письме из армии.

– Это – твой папа, – сказала я притихшей девчонке. – Правда, какой он у тебя хороший? Ты помнишь его?

– Помню, – уверенно ответила она и, настороженно взяв из моих рук карточку, принялась внимательно рассматривать ее, затем вдруг приложила к своим губам. – Мой папа?!

Я подождала, пока Гренада вдосталь насмотрится на фотографию (и нацелуется с ней), затем предложила ей:

– Ну, давай сюда карточку. Мы положим ее вместе с остальными. А когда ты захочешь снова посмотреть на своего папу – я опять достану ее.

Но маленькая упрямица, поджав губы, быстро сунула карточку в карман передника, крепко прижала ручонками к животу: «Не отдам! Это – мой папа!»

– Правильно, – твой, – согласилась я и попыталась было разъяснить ей, почему она должна послушаться и вернуть мне фотографию. – Правильно, этой твой папа, но он же – и мой брат, и бабушкин сын. Понимаешь ты это? Твоя мама говорит, что в вашем альбоме есть почти точно такая же карточка. Если ты возьмешь у нас еще и эту, у тебя тогда их будет много, а у нас с бабушкой – ни одной… Понимаешь, это – несправедливо. Ты должна вернуть ее мне. И пожалуйста, не мни фотографию, не жми так свой карман! Ну, давай ее сюда…

Но не помогли ни мои уговоры, ни уговоры затем мамы и Маргариты. Гренка соглашалась со всеми нашими доводами, вытирая ладошками слезы, послушно кивала головой, а когда доходило до дела – тут же крепко цеплялась за свой карман, твердила непреклонно:

– Это мой папа!

Наконец мама сказала сердито:

– Оставь девчонку в покое. Пусть все уляжется. Она забудет и…

Но не тут-то было. Когда поздно вечером Гренка наконец угомонилась, раскинув в стороны тонкие, загорелые до плеч ручонки, умиротворенно засопела на маминой кровати, – я сунула руку в карман ее фартучка. Там было все, что сумела собрать хозяйственная девчонка за день, – обрывок засаленного шнурка, несколько овальных камешков, осколок толстого зеленого стекла, какая-то засохшая косточка, кривой гвоздь, воронье перо – и не было только одного – Костиной фотокарточки. Куда же она ее спрятала?

Маргарита, подумав, осторожно запустила руку под подушку спящей Гренады и вытащила оттуда сверток. «Своего папу» Гренка завернула (как куклу в пеленку) в подаренную ей днем Нинкой клетчатую тряпицу, вдобавок перевязала крест-накрест черной катушечной ниткой. Развернув тряпицу и оттерев осторожно носовым платком с лицевой стороны фотографии следы девчоночьих слюней и соплей, Маргарита протянула карточку мне: «Убери».

Я посмотрела на маму. В ее глазах таилась жалость. И мне тоже стало вдруг невыносимо жалко всех – и безотцовщину Гренадку, и не вдову – не мужнюю жену Маргариту, и себя, и маму, и эту уже слегка помятую с краев, замусоленную детскими поцелуями фотографию. Кто знает, увижу ли я когда-нибудь еще своего самого любимого брата? И если все-таки его уже нет и мне никогда-никогда не придется встретить его – тогда, если я не возьму сейчас карточку, у меня не останется даже этого жалкого кусочка бумаги с его изображением… Нет, не отдам, – решила я, но тут же вспомнила упрямо насупленные шнурки-бровки над полными слез глазами, услышала упрямое: «Это мой папа!»

– Ладно. Не надо. Заверни, как было, и положи туда же. Пусть останется у нее… Я знаю: Костя жив, мы еще встретимся с ним!

Если ты, мой брат, действительно жив и судьбе будет угодно, чтобы мы снова увиделись с тобой, – я дам тогда тебе прочесть эту запись. Ничего не скажу, просто дам прочесть эту запись.

17 июля
Понедельник

Вчера Миша с Леонидом были у Степана, принесли замечательную новость – освобождена столица Литвы – Вильнюс. Советские войска полным ходом продвигаются по Прибалтике, не сегодня завтра вступят в Латвию. Можно ли этому верить? Я – верю и снова, и снова провозглашаю громогласную здравицу в честь наших славных воинов.

После обеда случайно столкнулась возле водоразборной колонки с Митой и не удержалась, сказала ей: «Слышала? Вильнюс – снова советский. Скоро и Рига станет свободной… Представляю, какая это радость для тех, кто сейчас там».

Мита надулась, покраснела от злости, вскинула на меня настороженный взгляд: «Откуда у тебя такие сведения? В немецких газетах, например, об этом – ни слова. Где ты узнала о Вильнюсе?»

– Слышала вчера по радио у Гельба, – соврала я и сразу пожалела, что затеяла этот разговор. – Ты же знаешь, есть такие ежевечерние передачи на русском языке специально для нас, «восточников».

К счастью, в этот момент к колонке подошла Эрна с ведрами в руках, и Мита прекратила свой допрос. Но Эрне все же, видимо, удалось уловить суть нашего разговора, и она, между прочим, недолюбливая Анну и Миту не меньше, пожалуй, чем нас, «остарбайтеров», спросила со своей обычной насмешкой в голосе: «Вот вы бежали от русских из своей Латвии к нам, в Германию, а куда же теперь нацелитесь?»

Мита, покраснев еще больше и не удостоив Эрну взглядом, направилась, вихляя бедрами, к своей каморке, а я, подождав, пока Эрна наберет воды, пошла с нею рядом.

«Пророчество» Эрны в отношении запроектированного «Манфреда» с лихвой осуществилось. Коротышка Фриц, отъезжая после отпуска на фронт, оставил ей по себе память, с каждым днем увеличивающуюся в объеме. За последнее время Эрна заметно «расползлась» вширь. Она изменилась внешне и, кажется, еще больше порыжела. Глаза потемнели, приобрели какой-то мягкий свет, а на лбу, на скулах, и на подбородке появились некрасивые коричневые пятна.

По дороге Эрна рассказала, что вчера получила очередное письмо от Фрица. Он сейчас воюет во Франции, а до этого находился в Югославии, где чуть было не попал в плен к партизанам. Собственно, он уже и попал к ним, и даже был вместе с другими пленными препровожден в лагерь, в горы, но вскоре этот лагерь отбило прибывшее в их часть подкрепление.

– Мужикам-то что? – сказала с тяжким, раздраженным вздохом Эрна, – воюют себе, словно бы в игры играют. Надоест в одном месте – в другое перебросят. Попадут в плен, тут же их освободят. И никаких-то тебе забот… Вон, Фриц пишет – свободного времени между боями навалом – загорают, купаются, по лесу гуляют… А тут… Каждый день – в тревогах, в заботах. С утра уже ломаешь себе голову – чем сегодня накормить детей, что им припасти на завтра, во что их одеть, обуть… Не-ет, быть в наше время женщиной, да еще и матерью – это все равно что тяжкий воз по булыжникам в одиночку тащить.

А вечером мы все впервые были в гостях у итальянцев. Бангер поместил их в «работном» доме, где отвел довольно большую, гулкую от пустоты комнату. Всю обстановку составляют здесь четыре узкие кровати, стол и четыре стула. Три кровати застланы скромными, пестрыми байковыми одеялами, и лишь четвертая под розовым ажурным покрывалом выглядит воздушно-нарядной. В центре ее сидит тряпичная кукла с фиолетовыми бровями и ярко-малиновыми щеками (мне сразу мысленно представилась Генька), на стене красуются вырезанные из каких-то иллюстрированных журналов картинки – несколько жгуче-брюнетистых, слащаво улыбающихся синьоров и томных, золотоволосых синьорит. Я поняла, что розовая кровать – мир надежд и мечтаний Кончитты.

Мы сидели за накрытым белой скатертью столом (наверное, синьора Амалия расстаралась), угощались традиционными спагетти, сушеными финиками, абрикосами и персиками. В завершение пиршества Катарина открыла банку с янтарными, засахаренными, пересыпанными корицей, гвоздикой и еще какими-то ароматными пряностями апельсиновыми корками. Между прочим, вкусная вещь. Мне подумалось: умеют же итальянцы, так же как и немцы, использовать, в отличие от нас, русских, продукты почти без отходов. Ведь если до войны в нашем доме иногда появлялись апельсины или мандарины – все корки без сожаления выбрасывались.

Вечер пролетел незаметно. По просьбе Джованни Миша захватил из дома карты, и мы, умирая от смеха над беспрерывно «зевающей» Катариной, поиграли в «осла» и в «Акулину». Затем синьора Амалия обучала меня, Симу и маму какой-то благородной игре, которая мне показалась и нудной, и скучной. Конечно, Джованни опять виртуозно играл на банджо и пел свои прекрасные итальянские песни. Тут и мы не ударили в грязь лицом, дурачась, спели с Мишкой несколько довоенных «блатных» песен – «Гоп со смыком», «Мурку», «Кирпичики».

Под конец у меня отчего-то страшно разболелась голова, и я едва добралась до своей кровати.