Текст книги "Уильям Блейк в русской культуре (1834–2020)"

Мой друг Ангел со своего места забрался в мельницу; я остался один, и тогда явление исчезло; и я очутился сидящим на благоприятном берегу у реки при лунном свете, слыша музыканта, играющего на арфе и поющего, и пение его было о том, что: „Человек никогда не меняющий своих мнений подобен стоячей воде, и в мыслях своих рождает гадов“.

Но я встал и отыскал мельницу, и в ней нашел своего Ангела, который, удивленно, спросил меня, каким образом я спасся.

Я отвечал: „Все, что мы видели, нам было зримо лишь благодаря твоей метафизике; ибо когда ты сбежал, я очутился сидящим на берегу при лунном свете, внимая арфисту. Но теперь, увидев мой вечный жребий, не показать ли мне тебе твой?“ – Он засмеялся моему предложению, но я силою, внезапно схватил его в свои объятья, и в ночи полетел на запад, пока мы не поднялись над тенью земли; тогда я вместе с ним бросился прямо в тело солнца. Здесь я оделся в белое и, взяв в руки книги Сведенборга, из этого лучезарного дивного погодья погрузился, и миновал все планеты, пока не достиг Сатурна. Здесь я остановился для отдыха, и потом бросился в пустоту между Сатурном и недвижными звездами.

„Здесь, – сказал я, – находится твой жребий, в этом пространстве – если можно это назвать пространством“. Скоро мы увидели хлев и церковь, и я повел его к алтарю и открыл Библию и вдруг! – это был глубокий колодезь, в который я вошел, толкая Ангела перед собой. Скоро мы увидели семь кирпичных домов. В один из них мы вошли; в нем было несколько обезьян, мартышек, и иных этой же породы, они были прикреплены цепями посреди туловища, и улыбались друг другу и друг на друга кидались, но были сдерживаемы короткими цепями. Но все же я заметил, что иногда число их возрастало, и тогда сильные ловили слабых, и в улыбающемся виде, сначала совокуплялись, а затем пожирали их, отрывая сперва один член, потом другой, пока от тела не оставалось лишь беспомощное туловище. Улыбаясь и целуя его с кажущейся любовью, они пожирали и это туловище; там и тут я видел, как некоторые из них лакомо срывали мясо со своих собственных хвостов. Так как вонь весьма была нам обоим неприятна, мы вошли в мельницу, и я в руке своей держал скелет, который в мельнице оказался Аналитикой Аристотеля.

Тогда Ангел сказал: „Твоя причуда мною овладела насильно, и ты бы должен был стыдиться!“

Я отвечал: „Мы друг другом овладели насильно, и говорить с тобой, чьи труды одна лишь Аналитика, потеря времени“».

Я всегда находил, что Ангелы так тщеславны, что говорят о себе как о Единственно Мудрых. И это говорят они с самонадеянной наглостью, истекающей из систематического мышления.

Так, Сведенборг хвастается тем, что его писания новы, тогда как они лишь Содержание или Указатель уже появившихся книг.

Некий человек носил напоказ мартышку и, будучи немного умней мартышки, стал тщеславным и вообразил себя мудрее семи людей вместе взятых. Так и Сведенборг: он показывает безумие церквей, и обличает двуличных и, наконец, воображает, что все люди религиозны, и он на свете один когда бы то ни было разорвавший сети.

Теперь послушайте простое положение: Сведенборг не написал ни одной новой правды. И послушайте еще одно положение: он написал все старые неправды.

А теперь послушайте причину того. Он говорил с Ангелами, которые все религиозны, и не говорил с Дьяволами, которые все ненавидят религию, ибо на это в своем тщеславии он был неспособен.

Итак, писания Сведенборга – собрание всех поверхностных мнений, и других, более возвышенных – и только.

Вот вам еще простое положение. Любой человек с механическими способностями может из писаний Парацельса или Якова Бёме составить десять тысяч книг равных по ценности книгам Сведенборга, а из писаний Данта и Шекспира – бесконечное множество.

Но если он подобное сотворит – пусть не говорит он, что знает все лучше своего учителя – ибо он лишь держит свечу перед солнцем.

ДОСТОПАМЯТНАЯ ПРИЧУДА

Однажды я увидел некоего Дьявола в огненном пламени, явившегося перед Ангелом, который сидел на облаке, и Дьявол произнес следующие слова:

«Поклонение Богу состоит: в Почитании его даров в других людях, согласно их гению, и больше всего любить великих людей: те, кто завидуют великим людям или клевещут на них, ненавидят Бога, ибо иного Бога нет».

Услышав это, Ангел сделался почти синим; но, овладев собой, он стал желтым и, наконец, белым, розовым и улыбающимся, и тогда ответил:

«Ты – Идолопоклонник! разве Бог не Один? и разве не видим Он в Иисусе Христе? и не дал ли нам Иисус Христос свое подтверждение закону десяти заповедей? и разве все другие люди не глупцы, грешники и ничто?»

Дьявол отвечал: «Истолки глупца в ступе с пшеницей, не вытолчешь из него его глупостей. Если Иисус Христос – величайший человек, ты должен любить Его величайшим образом. Послушай же теперь, как Он дал свое подтверждение закону десяти заповедей. Разве Он не глумился над субботой, этим глумясь над субботним Богом; не убивал ли Он тех, кого убивали ради Него; не отвратил ли закона от женщины, пойманной в прелюбодеянии; не похищал ли труд других, поддерживавших Его; не лжесвидетельствовал ли, когда не стал Он защищаться перед Пилатом; не желал ли, когда Он молился за Своих учеников, и когда Он учил их отряхать прах от ног их у отказывающих им в ночлеге? Я говорю тебе, нельзя иметь никакой добродетели без того, чтобы не преступить этих десяти заповедей. Иисус был весь добродетель и поступал по побуждениям, а не по правилам».

Когда он кончил говорить, я увидел, как Ангел протянул руки, обнимая пламенный огонь, и огонь испепелил его и он вознесся, как Илия.

Примечание. Этот Ангел, ставший теперь Дьяволом, мой особый друг. Мы часто читаем вместе Библию в ее адском или дьявольском смысле, который мир познает, если будет хорошо себя вести.

И у меня есть Библия Ада, которую мир получит – несмотря на то, хочет он этого или нет.

Один Закон для Льва и Вола – Притеснение.

Уильям Блейк

Песня свободы

Поэма в переводе Ремизовой-Довгелло С. П.

Перевод приблизительно датируется 1920–1930-ми годами. Автограф A. M. Ремизова (черн. чернила) с правкой Ремизовой С. П. (автограф, син. чернила, прост. карандаш). 2 лл. Поэма написана на пожелтевших листах в клетку A4, разборчивым почерком старой орфографии, как список (пронумерованы строки в начале). Написано на одной стороне листа.

Вечная Жена простонала! ее услышала вся Земля.

Берег Альбиона безмолвен. Поляны Америки туманны!

Тени Пророчества дрожат вдоль озер и рек и шепчут через океан: Франция, разрушь свою темницу!

Золотая Испания, размечи преграды старого Рима!

Брось ключи свои, о Рим! пусть упадут в глубину, пусть упадут в вечность,

И плачь.

В свои дрожащие руки взяла она новый ужас, завывая.

На этих бесконечных горах света, загражденных теперь Атлантическим морем, новорожденный огонь встал перед звездным королем!

Овеваемые седовласыми снегами и громовыми лицами, ревнивые крылья волновались над глубиной.

Копьеносная рука горела в выси, отстегнут был щит; рука Ревности прошла в горящих волосах, и бросило новорожденное чудо в звездную ночь.

Огонь, огонь упадает!

Смотрите ввысь! смотрите ввысь! Гражданин Лондона, увеличь свою вместимость! О Еврей, перестань числить золото! вернись к маслу твоему и вину. О Африканец! черный Африканец! Иди, крылатая мысль, расширь его чело!

Огненные руки, горящие волосы пронеслись, как заходящее солнце в западном море.

Пробужденный от вечного сна, дряхлый элемент умчался, громыхая.

Напрасно взмахивая крыльями, ревнивый Король бросился вниз; его седовласые советники, громоносные бойцы, завитые ветераны, среди шлемов и щитов, и колесниц, и коней, слонов, стягов, башен, пращей и камней,

Падая, несясь, уничтожая! похоронены в развалинах, в пещерах Уртоны;

Всю ночь под развалинами; и вот – когда поблекли их хмурые пламени, восстали они вокруг пасмурного Короля.

Громом и огнем, ведя свои звездные силы через бесплодные пустыни, он объявляет свои десять заповедей, лучистыми веками глядя над глубиной в темном недоумении,

Где сын огня в своем восточном облике, пока утро оперяет свои золотые груди,

Отталкивая облака, исписанные проклятиями, обращает в пыль каменный закон, освобождая вечных коней из пещеры ночи, восклицая:

Нет больше Царствия! и теперь не будет более Льва и Волка.

Хор

Да не проклянут сынов радости Жрецы предрассветного Ворона, в смертельной черноте, сиплыми голосами! Да не кладут границы и да не строят крыши его принятые братья, которых он, тиран, называет свободными! И да не называет бледное Набожное распутство Девством то, что желает, но не действует!

Ибо каждое живущее существо Свято!

Обратимся к анализу переводческого решения Серафимы Ремизовой. Поскольку в сохранившихся рукописях есть некоторые исправления, мы можем следить за движением переводческой мысли. Перевод ключевых элементов текста показывает любопытные различия между существующими вариантами переложений поэмы на русский язык.

Поэма Блейка имеет название «The Marriage of Heaven and Hell»; понятие marriage, как следует из текста, напрямую связано с понятием алхимического союза, что в русском варианте получило традиционное название «химической свадьбы» (термин восходит к манифестам розенкрейцеров). У Ремизовой заголовок поэмы – «Венчание Неба и Ада». В наиболее известных переводах, Сергеева и Степанова, marriage переводится как «бракосочетание»; в переводе Чухно – как «союз»; только в переводе Ремизовой использовано слово «венчание». Таким образом, в основном переводчики подчеркивают «юридический» статус брачного союза, используя официальное слово «бракосочетание», в то время как Ремизова использует название церковного таинства, акцентируя мистический характер объединения противоположных сторон бытия.

Название первой, вводной части поэмы Блейка – «Argument». С этим многозначным словом переводчики испытывали сложности, передавая его то как «Смысл» (Сергеев), то как «Предварение» (Степанов), то как «Единоборство» (Чухно). Вероятно, здесь Блейк отсылает к жанру предисловия, краткого содержания, предпосылаемого тексту; в этом отношении перевод Ремизовой, «Содержание», близок к замыслу автора (в рукописи перечеркнут более ранний вариант, «Прение»).

Некоторые части поэмы обозначены у Блейка «Memorable Fancy». В переводе Сергеева эти подзаголовки переводятся «Памятный сон», у Степанова – «Достопамятное видение», у Чухно – «Памятное видение». В переводе Ремизовой используется жанровое обозначение «Достопамятная причуда», – этот вариант, хотя и отходит от наиболее очевидного значения слова в данном контексте (видение воображения), акцентирует «причудливость» фантазий-видений автора, в которых он то идет среди адских огней, то беседует с ветхозаветными пророками.

В передаче на русском языке подзаголовка «Proverbs of Hell» все переводчики фактически единодушны: «Пословицы ада»; только Степанов в своем архаизирующем переводе пишет «Притчи ада», что кажется достаточно обоснованным, поскольку в русском языке отсылает к библейским «Притчам», к которым, несомненно, восходит блейковский текст.

Таким образом, сопоставительный анализ перевода ключевых слов текста, – названия, подзаголовков, – позволяет предварительно предположить, что у Ремизовой представлен самостоятельный и уникальный по контексту вариант поэмы Блейка, опирающийся на традиции русской дореволюционной словесности и в то же время весьма близкий оригиналу.

В основном перевод по-ученически близок к подстрочнику, выполнен с точным соблюдением смыслов оригинала. Можно сказать, что здесь эквивалентность (точность) перевода берет верх над адекватностью (соответствием художественного воздействия); и если можно упрекнуть данный перевод к излишнем буквализме, то надо сказать и о его методологической близости к западной школе перевода, в которой текст перевода не столько стремится быть конгениальным оригиналу, сколько приглашает к знакомству с ним.

Так, первая строка поэмы, «Rintrah roars and shakes his fires in the burden'd air», передается дословно: «Ринтра рычит, и потрясает огнями в обремененном воздухе». Та же строка в классическом переводе Сергеева звучит следующим образом: «Ринтра ревет и пылает в тяжелом небе»: образность оригинала сглаживается, синтаксис русифицируется. В переводе Ремизовой текст оригинала «просвечивает» сквозь русскую лексику, обращая внимание читателя не столько на поэтическое совершенство перевода, сколько на смыслы и образы исходного текста.

Ремизова, как правило, соблюдает характерный для оригинала порядок слов, стремится подбирать точные лексические эквиваленты, а не перефразировать: «Without Contraries is no progression» – «Без Противоположностей нет продвижения»; «The history of this is written in Paradise Lost, & the Governor or Reason is call'd Messiah» – «Повесть об этом написана в Потерянном Рае, где Правящий или Разум зовется Мессией».

Временами этот перевод откровенно слаб, представляя собой кальку с оригинала: «Till the villain left the paths of ease» – «Пока злодей не покинул тропы легкости»; «Now the sneaking serpent walks / In mild humility» – «Теперь крадущийся змей ходит / В кротком смирении».

Однако есть и переводческие успехи. Близость к оригиналу не позволяет переводчице «спрямлять» мысль автора, что способствует более точной передаче его афористических выражений: «…Man has two real existing principles: Viz: a Body & a Soul» – «…Человек имеет два истинных действительных начала: а именно: Тело и Душу» (ср. у Сергеева: «…Человек разъят на Тело и Душу»). В переводе Сергеева мы видим тенденцию к большей антагонизации образа, чем в оригинале. Русский образ европейского романтизма вообще несколько подвержен влиянию немецкого романтизма, и существующая тенденция к тотальному поиску «романтического двоемирия» в данном случае влияет на переводческое решение Сергеева.

Ремизова последовательно сохраняет образы оригинала, может быть, где-то в ущерб гладкости текста; но сквозь ее перевод просвечивает поэтическое неистовство оригинала: «Bird that cuts the airy way» – «Птица, прорезывающая воздушный путь» (ср. у А. Сергеева: «птица на лету», В. Чухно: «птиц, несущихся в полете»).

Особое место в поэме занимают «Proverbs of Hell», своего рода афористический центр произведения. Этот мини-цикл высказываний всегда представлял трудности как для перевода, так и для интерпретации. С. Ремизова, придерживаясь максимальной близости к оригиналу, нередко получает более точные высказывания, чем другие переводчики.

«Eternity is in love with the productions of time» – «Вечность влюблена в творения времени». Этот перевод остается одним из самых адекватных в истории русской адаптации «Пословиц Ада» (ср. полная потеря смысла у Сергеева: «Вечность – это любовь, закаленная временем»; неоправданная архаизация языка у Степанова: «Плоды бренного возлюблены Вечностью»; обессмысливание выражения у Чухно: «Вечность обожает творения бесконечного времени»). Перевод Ремизовой точно и без излишеств передает мысль Блейка о единстве конечного и бесконечного, и это единство – в любви.

«The soul of sweet delight can never be defl'd» – «Душа сладкого наслаждения никогда не сможет быть осквернена». Этот точный и безыскусный перевод, однако, выглядит выигрышным на фоне других вариантов. Так, у Сергеева образ абстрагируется: «душа сладкого наслаждения» становится «душевной благодатью»: «Душевную благодать нельзя замарать». Эта подмена противоречит взглядам Блейка, для которого наслаждение – понятие скорее чувственное, телесное, никак не соотносящееся с клерикальной «благодатью».

«Improvement makes strait roads; but the crooked roads without Improvement are roads of Genius» – «Усовершенствования выпрямляют дороги; но кривая дорога без усовершенствований – дорога Гениев». Практически подстрочный перевод Ремизовой здесь значительно выигрывает в точности мысли у поэтического и краткого перевода Сергеева: «Человек выпрямляет кривые пути; Гений идет кривыми». У Сергеева на место противопоставления «прямые дороги – кривые дороги» приходит противопоставление «Человек – Гений», которого нет и не может быть у Блейка, считавшего, что все божества живут в груди человека. Подобным образом у Степанова на первый план выходит противопоставление учения и гения: «Ученье уравнивает пути; Гений же идет кривыми».

Некоторые из переводов Ремизовой хороши прежде всего в силу их лаконичности: «Expect poison from the standing water» – «Жди яда от стоячей воды» (ср. Сергеев: «Знай, что в стоячей воде отрава»; Чухно: «Опасайся стоячей воды: в ней таится отрава»).

И в этом цикле у Ремизовой можно найти достаточно неудачные переводы, близкие к курьезам. Так, «Damn braces. Bless relaxes» она понимает как предложения повелительные: «Прокляни подпоры. Благослови ослабления», в то время как значительно более оправдана их трактовка как повествовательных (ср. более точно у Степанова: «Проклятие укрепляет. Благословение расслабляет»).

Отметим, насколько точно звучит в переводе Ремизовой ключевое место поэмы Блейка: «If the doors of perception were cleansed every thing would appear to man as it is, infinite» – «Если бы двери восприятия были очищены, все показалась бы людям таким, какое оно есть – бесконечным». Соблюдаются основные понятия авторской философии, выдержаны противопоставления, в то время как, например, в переводе Сергеева понятие восприятия подменяется познанием, и исчезает идея того, что вещи бесконечны в себе, по своей сути: «Если б врата познания были открыты, людям открылась бы бесконечность».

Нужно отметить, что в отличие от Сергеева первая переводчица поэмы Блейка не сокращает «неудобные» моменты блейковского текста: так, ее перевод предпоследней «Достопамятной причуды» представляет Блейка во всей его красе: неудобного, бунтующего поэта, аллегорика и философа, стремящегося во что бы то ни стало открыть читателю бесконечность во всем. Приведем отрывок в ее переводе, подстрочно точном: «Скоро мы увидели семь кирпичных домов. В один из них мы вошли; в нем было несколько обезьян, мартышек и иных этой же породы, они были прикреплены цепями посреди туловища, и улыбались друг другу и друг на друга кидались, но были сдерживаемы короткими цепями. Но все же я заметил, что иногда число их возрастало, и тогда сильные ловили слабых, и, в улыбающемся виде, сначала совокуплялись, а затем пожирали их, отрывая сперва один член, потом другой, пока от тела не оставалось лишь беспомощное туловище. Улыбаясь и целуя его с кажущейся любовью, они пожирали и это туловище; там и тут я видел, как некоторые из них лакомо срывали мясо со своих собственных хвостов. Так как вонь весьма была нам обоим неприятна, мы вошли в мельницу, и я в руке своей держал скелет, который в мельнице оказался Аналитикой Аристотеля». Сопоставление данного текста с переводом Сергеева демонстрирует, что последний вариант насколько литературно правилен, настолько и сглаживает неукротимые аллегории автора: «…я погнал по нему Ангела к семи кирпичным домам и ввел в один дом; мартышки и обезьяны в нем, скалясь, бросались друг на друга, насколько пускали их цепи, сильные, ухватив слабых, отгрызали им ноги и руки, целовали беспомощные тела и тотчас их пожирали; и мы от смрада сбежали на мельницу, и я принес с собою скелет, который был „Аналитикой“ Аристотеля».

Таким образом, основными чертами перевода Ремизовой можно назвать верность оригиналу и ориентированность на традицию дореволюционной русской словесности. Этот текст представляет Блейка скорее неуравновешенным и пламенным мистиком, чем мудрецом и классиком (каким предстает английский романтик, например, в переводах Маршака). Возможно, переводческие установки Ремизовой связаны с тем, что она переводила труды Блейка не столько как поэта, сколько как мистика и визионера: если переводить поэму как алхимический трактат, точность важнее, чем поэтические красоты, и значительнее, чем языковая правильность.

Сегодня, когда русское зарубежье постепенно возвращается в Россию, обнаруживаются и новые страницы рецепции английского романтика в русской культуре. Остается лишь удивляться, что поэма «The Marriage of Heaven and Hell», которая так успешно трактовалась и как антиклерикальная, и как революционно-освободительная, была впервые опубликована на русском языке так поздно, в 1975 году. Очевидно, причиной тому стала репутация поэта как мистика, прочно закрепившаяся в символистской критике.