Текст книги "Янки при дворе губернатора"

Американские педагоги глазами местной поварихи

Пока няня Груня ходила за интернатской поварихой, Альберт не только напился чаем, но и немного с дороги соснул. Такой сон сегодня годился ему куда больше любого другого, поскольку хоть и был он весьма коротким, но глубоким – чрезвычайно. После него, как после бокала шампанского, на некоторое время во всём теле воцарялось какое-то общее нетерпеливое возбуждение и иногда казалось, что вот-вот ты почувствуешь себя совершенно счастливым и вполне готовым ехать куда-то далеко-далеко, где тебя непременно любят и ждут. А приснился Альберту огромный малиновый куст, усыпанный крупной сочной ягодой, за которой он тянулся через заросли крапивы. И чем заманчивее была малина, тем злее жалилась противная крапива. Альберт даже задумался: может, довольствоваться мелкой ягодой, которую крапива почти и не охраняла? Но жутко тянуло к крупной и сочной ягоде, прямо как магнитом. Вдруг из-за куста выглянула весёлая незнакомая девушка и, поманив Альберта пальчиком, заговорщически проговорила: «Да брось ты этот куст, он всегда такой неприступный. А с моей стороны и малина нисколько не мельче, и крапивы никакой. Просто, к цели надо продвигаться наиболее правильными путями». Альберт и продвинулся, но девушка после этого утратила всё своё лукавство и, обречённо закрывшись от него руками, стала вдруг на глазах увядать и чахнуть, как не политая в срок герань на солнце.

Грустно зевнув, Альберт рассеянно присел на край раскладушки, преобразованной им в полевое кресло. Няня Груня с Ксенией в полголоса разговаривали на крыльце и, видимо, терпеливо ждали, когда он, наконец, проснётся. Подумав так, Альберт неторопливо встал на несколько затёкшие ноги и осторожно двинулся к женщинам.

– Здравствуйте, Ксения! – Приветствовал Альберт девушку в лёгком цветастом платке и таком же летнем халате, слегка расклешённом от груди к коленям, до которых нижний край подола не доставал каких-нибудь сантиметров десять. Но именно они, эти несколько сантиметров, выпукло обозначали всю волнующую прелесть буквально точёных круглых коленей и изящный изгиб загорелых икр, и красивую маленькую ступню со следами недавно наложенного педикюра… А ещё у Ксении были яркие зелёные глаза и длинные светлые волосы. Невольно залюбовавшись Ксенией, Альберт и не заметил, как легко завязался столь нужный ему разговор.

– Ксюша, – начала исподволь няня Груня, – вот племянник мой Альберт, о котором я тебе как-то рассказывала, в газете областной работает и пишет там разные волнительные истории о нашем житье – бытье. Недавно про дом престарелых написал: о том, как там инвалиды войны и труда живут в одних палатах с бывшими рецидивистами, которые пьют и над бывшими фронтовиками издеваются…

– Я читала, няня Груня. Ты ведь сама мне этот номер «Курьера» принесла в столовую. Я потом долго не могла успокоиться. Как только представила, что вот над прадедом моим эти негодяи стали бы издеваться, так и плохо мне стало. Да, помер он уже пять лет назад, – и, слава Богу, в своей постели и в окружении родни. А соседа вон, что мальчишкой снаряды точил в блокадном Ленинграде, в прошлом году точь-в-точь в такой же дом престарелых определили, поскольку некому за ним стало ходить, а у него ноги отнялись… Я бы не отказалась помочь, да у самой бабушка немощная и сад с огородом…

– Вы ведь в университет собирались, Ксения? – С неожиданной для себя тревогой в голосе спросил Альберт. – А как же бабушка тут одна? Неужели больше некому за ней ухаживать?

– А я на заочное попробую. Расскажу в приёмной комиссии всё, как есть. Думаю, они поймут. Люди ведь, а не только, там, «доценты с кандидатами».

– Нет, конечно. Там и такие простые смертные, как я, например, иногда работают. И я берусь вам помочь, потому что каждое лето работаю в приёмной комиссии университета. Я тоже там когда-то учился и даже преподавал несколько лет. Нет, я думаю, что вы и без моей помощи справитесь, но мало ли что? Билет неудачный попадётся или вдруг занервничаете, или блатника какого-нибудь протаскивать возьмутся… Увы, и такое нередко бывает. Коррупция, она разные формы и степени имеет, в том числе и в преподавательской среде.

– А вот за это спасибо, потому что поварить для меня скорее хобби, чем профессия. А вообще, я всегда мечтала быть учителем русского языка и литературы, как наша Марья Ванна, которая так и не избавилась от чернильной ручки и учила нас чистописанию тушью и плакатными перьями. Всегда говорила, что человеческое мастерство и фантазия превзойдут любой компьютер…

– И, по-моему, она права, – заключил Альберт. – Вон Бондарчук так отснял «Войну и мир», что никаким Спилбергам он не по зубам, потому что компьютерную графику сразу видно. Она, что твои декорации в опере: музыку и пение слушать в удовольствие, а смотреть на сцену скучно…

– Бондарчук… А что про молодого Бондарчука скажете, про Фёдора? Он, по-моему, за папой погнался, когда решил «Сталинград» снимать. А в нём компьютерной графики больше, чем у Спилберга! И что?

– Что… Ну, «Сталинград» я бы с «Войной и миром» сравнивать не стал. «Сталинград» Бондарчука заметно слабее, например, «Жизни и с судьбы» Василия Гроссмана, отснятой недавно Урсуляком… Что же до вашей руссистки, то я, конечно, слышал про Марью Ивановну. И, как мне помнится, именно она наперекор и мнению Вашей администрации, и даже мнению областного департамента образования была категорически против этого… как бы это лаконичней выразиться… американского вмешательства в учебно-воспитательный процесс в вашем интернате?

– Вы очень точно выразились. Именно вмешательство, а не сотрудничество и уж совсем не краткосрочная стажировка двоих американских педагогов… Я некоторое время вела в средних и старших классах занятия по домоводству. Учила девочек готовить, делать припасы на зиму, сажать овощи, клубнику, бороться с колорадским жуком и прочее. Ну, и на кое-что пришлось обратить внимание.

– Вы нас с няней Груней интригуете. И что же это за краткосрочная стажировка двоих американцев?

– Краткосрочная стажировка? Да, звучит безобидно. Но на самом деле, всё куда серьёзней. Во-первых, американцы торчат у нас уже более пяти лет. А во-вторых, не стажируются они, а практически заправляют всем, как вы выразились, учебно-воспитательным процессом, а, проще говоря, держат и директора, и завуча по воспитательной работе на самом коротком поводке. Меня, например, как только я высказала некоторые сомнения по поводу их этой самой стажировки, тут же лишили всех занятий и предупредили, что если я ещё хотя бы раз усомнюсь в полезности нашего сотрудничества с американцами, тут же буду уволена и из поваров. И потом, американцев не двое, а, если считать их постоянных гостей, то, как минимум – полдюжины, а то и больше. Причём, первые двое так и продолжают краткосрочно стажироваться… уже несколько лет подряд. Они уже и по-русски говорят почти без акцента, и одеваться научились по-нашему, то есть совершенно не бросаются в глаза, абсолютно ассимилировались.

– Ну, последнее понятно. То же происходит и с нашими на Брайтон Бич.

– То же, да не то же. Наши учатся выживать, а эти больше похожи на разведчиков или, как это пишут в умных политических статьях, – на «агентов влияния». Понимаете, внешне, по форме они совсем как наши, к ним даже проникаешься доверием. На детей это оказывает очень сильное воздействие.

– А внутренне?

– Внутренне, по сути, они совсем другие. Я случайно слышала обрывки их бесед с детьми и с нашими руководителями. Грубо говоря, детей они соблазняют красивой жизнью на Западе. Это ладно… А вот с нашими руководителями они разговаривают свысока и вообще… как уверенные в себе работодатели с неуклюжими работниками.

– О чём-то подобном я уже слышал. Кажется, один депутат Госдумы говорил о том, что США круто финансируют деятельность своих агентов влияния в России, в том числе, и в образовательно-воспитательной сфере. Возможно, здесь именно такой случай. Но надо всё детально проверить. Ксения, кстати, вы, кажется, говорили о том, что американцев не двое…

– Да, якобы в гости ездят, но весьма надолго. Среди них – две женщины. Вроде бы психологи, но похожи они больше на этаких экстрасенсов или ясновидящих. Не знаю, как точнее назвать. Одна из них, которая здесь живет, Сарой зовут, посмотрела на меня – и словно током ударило. Я потом долго в себя прийти не могла.

– А мужчины на кого похожи?

– Один, он у них вроде бы главный, очень похож на шпиона. Всё чего-то высматривает, выспрашивает и даже нюхает. Ходил снимать пробы на кухне, потом долго щупал детские постели и даже заглядывал в тумбочки. Как-то остановил меня в коридоре и бесцеремонно спрашивает, много ли ворую из котла. А когда я от неожиданности стушевалась, он покровительственно потрепал меня по плечу и сказал, что шутит, но взгляд при этом у него был стальной. Из этого я сделала вывод, что он меня попросту запугивал…

– А зачем, Ксения? – Настороженно спросил Альберт.

– Думаю, что ему про меня наши руководители наплели в том смысле, что мне вся эта американская деятельность в интернате не нравится. Вот он и решил, на всякий случай, меня на пушку взять: вдруг сработает?

– А вот это уже интересно! – Подхватил догадку Ксении Альберт. – Похоже, в Вашем интернате и в самом деле затевается что-то «из ряда вон». Точнее, уже давно затеяно и, видимо, распространяется по всей российской глубинке. Соглядатаев здесь – не в пример Москве и Питеру – совсем немного: добивайся расположения местных чиновников – и вперёд.

– Альберт Эдуардович, а зачем им это надо? – В голосе Ксении слышался неподдельный интерес.

– А зачем одно государство начинает войну против другого? Затем, чтобы подчинить все основные ценности этого государства своим интересам. И это не только финансы и экономика, но и людские ресурсы. Между прочим, Ксения, знаете, из кого состояли самые боеспособные части турецкой армии 18 – 19 веков? Из янычар, то есть принявших ислам славян. Нечто подобное было и в Золотой орде, и у Ивана Грозного. Так, Новгород в 16-ом веке вместе с Иваном Четвёртым брала татарская конница, созданная в Казани, которую незадолго до этого русский царь взял и разорил. Вот и америкосы ничего лучшего не придумали, как прибегнуть к опыту прежних удачливых захватчиков. Как говорится, в разгаре третья мировая война, при ведении которой главную роль играют не пушки и пулемёты, а банки, информационные центры и пропаганда.

– Считать чужие деньги, конечно, некрасиво, но здесь не тот случай. По моим наблюдениям, денег у них – куры не клюют: чуть что, едут в город и снимают с карточек.

– А чуть что – это что? – С иронией в голосе спросил Альберт.

– А по-разному бывает. Сначала они всё чаще на интернат тратились, положительный имидж себе зарабатывали. А в последнее время, мне так кажется, приплачивают нашему руководству…

– И за что же?

– Ну, чтобы на всю их деятельность здесь оно смотрело не слишком пристально, и вообще… Например, выделяло им больше времени для общения с нашими детьми, не препятствовало ведению факультативов по изучению американской истории и истории их религии и культуры и прочее…

– История и культура – это вообще-то неплохо, – с сомнением в голосе заметил Альберт.

– Это, смотря как преподавать. Они это делают в очень агрессивной форме. Главная идея всех этих факультативов – это убедить наших детей в том, что США – это самая свободная и демократичная в мире страна, а соль – в том, что она намного лучше России. Например, они очень много говорят о победе США над СССР в ходе экономического и военного соперничества в 70 – 80-е годы прошлого века. Убеждают наших детей в том, что вторжение советских войск в Афганистан – это самая чёрная страница новой истории и прочее в этом же духе. Со многими вещами мне трудно спорить… Может, многое из того, что они внушают нашим детям, и действительно было в нашей и их истории, только это наши дети, а их эти американские миссионеры пытаются сделать не нашими! Это что, справедливо?

– Нет, конечно. Это не только не справедливо, но и незаконно! – Альберт явно переживал это обстоятельство не менее болезненно, чем Ксения. – Это, в сущности, иностранная пропаганда против нашего государственного порядка, нашей нации в целом, да ещё и в стенах нашего учебно-воспитательного заведения. Времена, конечно, изменились, но вмешательство во внутренние дела государства иностранных лиц по-прежнему является преступлением и карается, по меньшей мере, высылкой из страны. Хотя мне думается, что эти господа заварили кашу куда по круче! И вы, Ксения, должны мне помочь. Это, если хотите, наш с вами гражданский долг. Звучит хоть и громко, но, по сути, очень точно. Альберт невольно глянул на загорелые Ксеньины ноги, и в груди у него сладко заныло.

А в голове Альберта роились мысли…

После этого разговора няня Груня вновь предложила племяннику отдохнуть, но на сей раз «в теньке», под пологом, раскинутым в сенцах просторной пятистенки. Отгородившись от комаров и прочей сосущей гнуси, Альберт невольно вспомнил Пушкина: «Ох, лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной да пыль, да комары, да мухи». Потом пришла неприятная мысль о том, что, в общем, разговор с Ксенией получился каким-то назидательным, не свойственным ему в принципе. Ну что это значит: «Вы должны мне помочь», «Это – наш гражданский долг»? Какая-то «Молодая гвардия» получается… 21-го века. Нет, здесь надо действовать иначе, под прикрытием что ли, как говорят нынешние оперы… И, прежде всего, собрать максимум информации об этих америкосах, об их миссии, о целях деятельности и ожидаемых результатах сотрудничества. Но редактор Швед ждёт статью в ближайший номер. А я, если напишу какую-нибудь поверхностную ерунду, то только спугну. Они затаятся, и тогда фиг к ним подберёшься. Нет, со Шведом придётся договариваться насчёт долгой перспективы, а пока отбояриться какой-нибудь времянкой. Ну, очерк что ли напишу какой-нибудь судебный. Или статью о незаконной порубке лесов. Тут, кстати, лесничество недалеко, надо будет туда проехать и какой-нибудь репортаж прямо с делянки организовать. Вот тебе и оправдание командировки… В груди Альберта колыхнулись радость и предвкушение предстоящего расследования. В этом приятном состоянии он и уснул… Пробуждение было не совсем приятным, как это обычно бывает перед закатом солнца. Лениво посмотрев на часы, Альберт понял, что проспал около трёх часов. «Однако! Что же я ночью-то делать буду?», – посетовал он на самого себя. А няня Груня, завидев его пробуждение, уже разводила самовар.

– Алик! – Окрикнула она племянника. – Ты давай скорёхонько умывайся и дуй в боры за шишками. У меня, однако, все кончились… Заодно малину там посмотришь. Может, завтра с тобой по утру и сходим. Она в сосняке дюже крупная и мошка к ней не липнет. Тут Альберту вдруг вспомнился недавний сон про малину…

Альберт утвердительно махнул няне – дескать, хорошо и стал переодеваться в «лесное», то есть в защитные рубаху, брюки и шляпу с сеткой от комаров, которую, впрочем, редко опускал на лицо, предпочитая хоть и проблемную, но свободу для осязания, обоняния и слуха. Так легче и дышалось, и думалось. А подумать ему предстояло о многом.

В это время из раскрытого окна тёткиной избы донесся обожаемого Альбертом голос Коли Расторгуева: «Я думал о многом, я думал о главном, смоля папироской во мгле…». Песня в руку, – решил Альберт и, прихватив на веранде выгоревший рюкзак под шишки, двинулся к сосновой опушке. А в голове его уже роились разные варианты происходящего в школе-интернате.

Во-первых, и это самое простое и вполне возможное, американцы, войдя в профессиональный педагогический раж, решили построить детский рай, так сказать, в одном, отдельно взятом интернате. Добиться успеха любой ценой – это у них главное и, пожалуй, резко отличающее их психологию от нашей, с одной стороны, более размытой и даже рыхлой, а с другой – более объёмной, полифоничной. И это уж как кому и что нравится. Если это так, то американцы должны были увлечь своим энтузиазмом многочисленные общественные организации США. Иначе, откуда деньги? В то же время, изрядная доля этих фондов кормится из рук Госдепа и напрямую – ЦРУ. Во-вторых, и это куда более сложное, но возможное почти наверняка, американские педагоги – это, на самом деле, и не педагоги, а профессионалы американской разведки, которых можно весьма быстро «заточить» и под педагогов, и под инженеров, и даже под членов Академии Наук Российской Федерации. С этими играть в их игры не только неперспективно, но и опасно. Впрочем, можно и выиграть… хотя бы за счёт своей нестандартности. Так, порой, случается. Ну, и, в-третьих, и самых простых, формально договор между сторонами более-менее выполняется. Просто, Ксении, выросшей на наших российских блинах, изначально не нравится это американское присутствие в её селе. Тут и антиамериканская пропаганда, в основном в области культуры, сыграла свою роль. И конечно, эти массовые убийства в школах США…

Бегство от огня

Между тем, аккуратная лесная тропка привела Альберта к густым зарослям малинника, сплошь облепленного крупными спелыми ягодами, но ужасно колючего и поросшего по низу злющей крапивой. Альберт съел в охотку десятка два ароматных малинин и от греха ретировался к исполинскому муравейнику, опоясанному метровой косой песка, по которой мураши проворно тащили в своё жилище разных букашек и червяков, листики, палочки и ворсинки. Альберт чрезвычайно любил наблюдать за мурашами, которые напоминали ему людей. Ещё в детстве дядя, просидевший за антисоветчину десять лет, рассказывал про огромные таёжные муравейники, каждый из которых, в сущности, был отдельным тоталитарным государством, где всё велось по чётким правилам огромного государственного общежития. Все в нём работали на общее благо, чётко выполняя свои функции. Альберт подошёл к муравейнику и привычно, как ему вдруг показалось, погрузил в него руку. Когда мураши облепили её до самой кисти (выше он их стряхивал веточкой рябины), он неторопливо достал руку и, наслаждаясь лёгкими муравьиными укусами (толстую кожу рук они фактически не прокусывают), стал аккуратно «обивать» их второй рукой. Выдавая толики своей кислоты, насекомые падали в траву и убегали по своим неотложным «государственным» делам. Когда процесс был завершён, Альберт поднёс ладонь к ноздрям, осторожно вдохнул и поплыл «в ту страну, где тишь и благодать». Ему было хорошо и спокойно. Слёзы медленно текли по его щекам, а мысли – в одном необходимом сейчас направлении. Он вдыхал муравейник ещё и ещё, и всё чётче понимал, что интернат – тот же муравейник, только маленький, более слабый, а потому в него и сумели проникнуть «внешние организмы», как выражался его дядя Роберт Нидерквель, умерший два года назад в сосновом бору на берегу Рейна.

Альберт отошёл от муравейника, поскольку его обитатели уже добрались до его чувствительных щиколоток, и, натянув носки повыше, стал прикидывать план ближайших предприятий. «Сначала, – думал он, – я переговорю ещё хотя бы с одним – двумя работниками интерната с тем, чтобы в случае чего не попасть впросак. А вот дальше, видимо, придётся „засвечиваться“ в качестве корреспондента областной газеты, которому поручено написать о том, как тут все чрезвычайно готовы к приближающимся лесным пожарам. Всё равно, через день – другой слух о моём появлении станет фактом местной, в том числе и интернатской жизни. А, стало быть, кто-то сделает соответствующие выводы и станет действовать по неизвестному, но скорее всего не приятному для меня сценарию.»

В это время резко пахнуло дымом, и Альберт понял, что к селу и интернату приближается большой лесной пожар. Он проворно набрал шишек и побежал к няне Груне, которая, как ему казалось, наверняка знала всю местную пожарную обстановку.

Вначале Альберт спутал тропки. Две из них казались совершенно одинаковыми. Он пошёл по одной, но быстро понял, что ошибся, поскольку по ходу запах дыма только усиливался и скоро уже стал не только лезть в ноздри, но и упрямо ввинчиваться в лёгкие. Альберт повернул, но, пробежав метров двести, понял, что опоздал: впереди, в аккурат на пересечении тропинок, уже стояла плотная стена иссиня-чёрного дыма. И Альберт уже слышал треск приближающегося пламени. Под сердце метнулся страх, а в животе стало пусто… до самых пяток. Повернувшись на девяносто градусов, Альберт побежал вправо от пожара, туда, где, по его мнению, находился интернат. Сосновые лапы то и дело хлестали его по голым локтям, но он не чувствовал ровным счётом ничего, только едкий запах дыма да шум верхового пожара за спиной. Примерно через версту, когда дым стал уже не так навязчив, Альберт выскочил на ухоженную просеку с протоптанной тропинкой по серёдке и отчётливыми следами автомобильных протекторов. Поняв, что, кажется, спасён, Альберт потрусил по просеке, на ходу вытирая мокрый лоб носовым платком и инстинктивно поглаживая посечённые хвоей локти. Наконец, слева от просеки заблестела прогалина, и совершенно запарившийся Альберт с неожиданной радостью услышал дремотный крик петуха.

Нырнув в прогалину, Альберт неожиданно вывалился на сосновую опушку, усеянную ярко-красными мухоморами, тут и там торчащими из плотных ковров брусничника. Он устало сел на старый растрескавшийся пень и понял, что рюкзак с шишками потерян где-то по дороге. Лишь теперь до него со всей ясностью дошло, что в этом смолистом сосняке он мог сгореть в считанные мгновения, если бы, например, вовремя не свернул с тропы вправо. А ведь запросто мог и влево взять в такой-то запарке. В это время с просеки донеслись вопли пожарных машин, а прямо у него над головой разогнал сизую дымовую завесу огромный «Ми-8» с продольной красной полосой по фюзеляжу. Альберт облегчённо поднял голову и увидел вдали на пригорке местное лесничество с парой «уазов» и вездеходом возле крыльца. За лесничеством просматривались сараи, где очевидно и размещался курятник. И словно в подтверждение этой догадки до Альберта вновь долетел петушиный крик, оповещавший округу о наступлении вечера.