Текст книги "Родительский день"

Триада девятнадцатая
Он просто не знал, как кусаются мертвые

1

– Вот и всё... Кира теперь меня... – Марина не договорила и зарыдала.

На ее светлых летних брючках, в районе промежности, медленно набухало кровавое пятно. Темное, почти черное, липкое.

Выкидыш...

Все кончено...

ВСЕ КОНЧЕНО! – ей хотелось прокричать, проорать эти слова, кричать их снова и снова, и с каждым криком биться головой о кирпичи печки, – чтобы хоть так уйти, ускользнуть из этой реальности, – неправильной, жестокой и несправедливой: отключиться, нырнуть в бесконечное черное ничто...

Не кричала...

Не билась...

Сидела и рыдала – негромко, без истеричных, рассчитанных на публику выплесков. Без подсознательной попытки избавиться от стресса, – той же истерикой.

Рыдала горько и безнадежно, – как человек, для которого и в самом деле всё кончено...

Потом в событиях случился непонятный провал: Марина вдруг обнаружила, что уже лежит на кушетке, полуголая, что ее окровавленные брючки рядом, повешены на спинку стула, – зачем-то очень аккуратно, ни единой складочки... Что ее трусы бесследно исчезли, а между ног запихана какая-то большая смятая тряпка, чистая и белая, не то наволочка, не то даже простыня... Вернее, не совсем уже чистая. И не совсем уже белая.

На продолжающие кровоточить раны на ноге Марина не обращала внимания.

Для чего?.. Если все кончено...

...На самом-то деле главным кошмаром, главным пугалом в ее жизни был отнюдь не энцефалит. Нет, его брат-кошмар, тоже с греческим именем (точно, с греческим, вот она и вспомнила... только зачем?..) – эндометриоз.

ЭНДОМЕТРИОЗ.

Эн-до-мет-ри-оз-з-з-з-з... Даже на слух звучит страшно. Словно грохочут марширующие сапоги – черная форма, черные каски, черные лица, а потом: з-з-з-з... воздух сверлит пуля – прямо в тебя.

Эндометриоз... Страшное слово. Марина впервые услышала его на двадцать третьем году жизни. А может, слышала и прежде, но тут же забывала, зачем запоминать сложные слова, которые никак тебя ни касаются и никогда не коснутся...

На двадцать третьем... До того кошмар звался иначе: «тяжелый первый день», или «болезненные месячные», – и кошмаром не казался.

Мама успокаивала Марину-подростка: пойми, доченька, и не пугайся, – у каждой девушки организм устроен чуть по-своему, у некоторых это протекает неприятно, но ничего страшного, не болезнь – легкое недомогание...

Она понимала. Она не пугалась. Ничего страшного, неприятно, но не смертельно, главное, не забыть заранее положить в сумочку или портфель упаковку таблеток; да и в школьном медпункте всегда относятся с пониманием, однажды Марина даже удачно откосила очень неприятную контрольную по алгебре...

Мамы! Глупые мамы! Никогда не успокаивайте дочек, сразу отправляйте к врачу.

Потом ей не раз говорили: начинать лечение надо было на ранних стадиях. Эх, мама, мама...

Но мама была женщиной старой закалки: насморк, к примеру, не повод, чтобы пропускать учебу. Температуры нет? – капли в нос, и марш за парту! А к врачам здоровые люди не ходят, ходят больные.

И до замужества Марина визитами к гинекологам, скажем откровенно, не злоупотребляла. Скажем еще откровенней: попросту пренебрегала. Зато позже наверстала с лихвой...

В первые месяцы брака они не предохранялись. Не старались зачать, но и не предохранялись. Марина первой заподозрила неладное, Кирюша очень хороший, но совсем не догадливый...

Эндометриоз, буднично сказал их участковый гинеколог, надо лечить. Она не помнила его лицо (сколько же их потом будет!), запомнила пальцы – толстые, с рыжеватыми волосками, с некрасивыми короткими ногтями; запомнила из-за своего возмущенного отвращения: этим – в меня?! Понимала – не этим, есть же инструменты, зеркала... есть перчатки, в конце концов, – все равно чуть не стошнило...

Надо лечить... И она лечила. Шесть лет.

Кирюша ничего не узнал... Он до сих пор не слышал страшного слова «эндометриоз», или слышал, но тут же забыл, зачем запоминать сложные слова, которые никак тебя ни касаются. Откуда ему знать, что «противозачаточные таблетки», демонстративно принимаемые Мариной, – всего лишь поливитамины, регулярно пересыпаемые в баночку с замысловатым названием на этикетке... Милый глупый Кирюша, он даже не знает, как фасуют настоящие таблетки...

До того приснопамятного визита в консультацию она относилась к вопросу обзаведения потомством спокойно. Не равнодушно, именно спокойно: придет время – рожу; наверное, даже не одного, ни к чему зацикливаться, какие наши годы...

Зато потом... Ох, как приманчив виноград, до которого никак не дотянуться... А вслух приходилось, как той лисе: зеленый! Зеленый!! Зеленый!!! Чужие, в глотке застревающие слова о нормальных людях, живущих для себя и планово рожающих в тридцать пять... Если б знал Кирюша, отчего на самом деле она отдалялась от подруг, едва у тех появлялся малыш... Если б знал ее сны, после которых приходилось переворачивать мокрую от слез подушку...

Он не знал. Она боролась в одиночку.

Наверное, надо было сказать сразу... Потом стало поздно. Кирюша рос в многодетной семье, а некоторые жизненные установки приобретаются исподволь, незаметно, на подсознательном уровне, никакие логичные слова про нормальных людей и про тридцать пять лет их не поколеблют...

В последний год (или даже два) она чувствовала: все не так, как раньше, Кирюша другой...

И знала, в чем причина...

И очень боялась: он догадается, и все у них кончится.

Она обязана была успеть, пока он не разобрался, не понял, отчего его вдруг неосознанно, инстинктивно потянуло к глупым сисястым клушам, глупым, но способным рожать...

Лечение затянулось – начали поздно, и наложилась еще одна болячка, сущий пустяк, но получилось нехорошее сочетание, не позволявшее применить многие методы...

Марина успела. И не уберегла...

И все теперь кончено.

Ей хотелось рыдать, и она рыдала, но все когда-то заканчивается, прекратились и ее всхлипывания, и лишь слезы беззвучно катились по лицу...

Она уже не ждала Кирилла с нетерпением. Она страшилась его прихода.

Простыня, засунутая между ног, напитывалась кровью.

2

Мертвецы были всюду... Все Загривье кишело ими – медлительными, зловонными, распухшими, тяжело шагающими трупами.

Всюду... И все стремились к нему, Кириллу... Неторопливо стремились, он пока легко опережал их, легко уходил в отрыв – но на пути, словно из-под земли, вырастали новые... Впрочем, что значит «словно»? Из-под земли, из-под топкой болотной земельки...

Неизвестно, способны ли думать мертвые мозги. Большой вопрос, способны ли они даже к самой банальной, присущей животным, хитрости. Когда на тебя идет охота, лучше такими вопросами не озадачиваться. Лучше оставить их будущим поколениям исследователей.

Но Кириллу, в панике мечущемуся по Загривью, казалось: мертвецы хитры, неимоверно хитры. Существенно уступая ему в скорости, они всякий раз преграждали путь, заставляя сворачивать, бежать в другую сторону, порой назад, терять выигранное расстояние и время...

(На самом деле все было не так. Если бы кто-то в тот момент взглянул на Загривье с высоты птичьего полета, обладая соответствующей ночной оптикой, картина предстала бы иная... Несколько десятков темных силуэтов двигались по деревне достаточно бессистемно, тыкаясь от одного дома к другому. Их притягивал запах живых, но одновременно отпугивали и отталкивали доносящиеся из-за запертых ставень звуки. На Кирилла мертвецы реагировали, лишь когда он оказывался достаточно близко. И все-таки в их хаотичном движении некая система просматривалась. Потому что на одном-единственном доме в Загривье ставен не было. И «музыка» в нем не звучала. Оказавшиеся поблизости мертвецы дальше уже не спешили, постепенно скапливались у дома Викентия Стружникова. А со стороны Сычьего Мха подтягивались запоздавшие...)

Как только выдавалась возможность, Кирилл стучал в двери, в окна, кричал, умолял впустить, угрожал, требовал, снова униженно умолял... Черт раздери, есть же тут нормальные люди?! Не замешанные в мертвячьей свистопляске?!

Похоже, нет таких...

Он не смотрел на часы, но казалось, что эти сумасшедшие пятнашки с трупами продолжаются бесконечно долго... Стоит подумать, как их завершить, раз уж мозг кое-как смирился с новой реальностью и вновь стал способен мыслить...

Поначалу мыслей не было... Ни одной... Лишь инстинктивное чувство: бежать, бежать, бежать... И он бежал... А сейчас практически не мог восстановить в памяти подробности того безумного бега. Не помнил, где потерял фонарь и швейцарский нож... Не помнил, как и когда лопнула под мышкой куртка... Куда делась барсетка с деньгами, ключами и документами, тоже не имел понятия...

Но до утра ему не пробегать... На свою беду, он слишком энергично пытался проснуться... Зацепил какой-то кровеносный сосуд. Не бедренную артерию, но достаточно крупный... И кровотечение продолжается до сих пор... Торопливо наложенный жгут из брючного ремня делу не помогает, постоянно сбивается... Рано или поздно кровопотеря сделает свое черное дело.

Так что думай... Главный твой козырь не ноги – мозги. Хотя нет, внутри мертвых черепов тоже что-то болтается... Скажем так: способные мыслить мозги. Думай...

В дом Викентия стремиться незачем. Туда сегодня наверняка стремятся слишком многие... Марина, без сомнения, уже получила свое, получила сполна и за всех – за него, за Калишу, за Клаву... Он и сам-то жив лишь потому, что волею случая встретил ночь вне дома-ловушки...

А ведь его спасла Клава, понял Кирилл. Мертвая Клава... Если бы не она – успел бы вернуться до пришествия болотных тварей, пусть и под ливнем... И сдох бы рядом с Маринкой.

Впрочем, пока не спасла... Далеко не спасла...

И надо что-то делать, если хочешь дожить до рассвета. Хватит бездумно метаться, искать помощь, которой нет и не будет.

Не для того их сюда заманили, чтобы помогать. Не для того сломали машину (кто б теперь в том сомневался?). Не для того убили Клаву – останься жива, спасла бы его по-настоящему, в домике-зомбоубежище, какое там «гнездышко любви», не смешите...

А теперь спасайся сам. Самостоятельно. В одиночку.

Вариантов немного. Собственно говоря, один. Убежать как можно дальше от Загривья, затаиться, залечь, как следует перевязать рану. И дожить до рассвета.

Убежать – но куда? Кто там говорил, что у беглеца сто дорог, а у погони – одна? Сюда бы этого умника, в Загривье, на одну ночку...

На запад и север нельзя, как раз через гриву прут с болота мертвяки... На юг, в поля? Опять тащиться через всю деревню... А ведь безучастие местных может оказаться не беспредельным... надоест упрямство беглеца, да и пальнут из дробовика в спину. Отложим вариант про запас...

Остается восток... Но там кладбище... Не стоит... Бутербродики крохотные, на один зубок...

И тут он даже сбился с ноги... Понял, что значили найденные Маринкой зубы... Не Викентий их вынимал да складывал... Ему их выдрали другие, уже мертвому. Обычай тут такой – хоронить без зубов.

Умно, ничего не скажешь... Предусмотрительно. Хотя можно, как Юрок-ангелочек – косточки колуном в мелкую крошку. Но это лишь с крысами. С родителями негоже...

...И все-таки он угодил к кладбищу, несмотря на то, что собирался обогнуть его дальним обходом, выйти к Рыбешке, пересечь ее вброд, затаиться где-нибудь на том берегу – хоть какое-то лишнее препятствие для бродячей нежити...

Не сложилось, выбранный путь преградили какие-то вовсе дикие буераки, кучи камней чередовались с глубокими рытвинами, но все неровности скрадывали густые заросли бурьяна, бежать невозможно, идти нормальным шагом тоже, даже медленно пробираться без фонаря проблематично...

Волей-неволей он оказался на холме, с которого открывался вид на погост. Слабый, вытягиваемый рефракцией из-за горизонта свет летней ночи не попадал туда, протяженная котловина тонула во мраке. Но вошедшей в поговорку кладбищенской тишины здесь не было и в помине. Ночь переполняли звуки...

Именно переполняли, сливаясь в один мегазвук. Не были слышны отдельные скрипы либо шорохи, в воздухе стоял ровный гул, идущий отовсюду и ниоткуда. Никакого движения во мраке различить не удавалось, но казалось, что движется сам мрак – пульсирует, перекатывается волнами. Кладбище жило своей жизнью – если такой глагол применим к месту, созданному для мертвецов и мертвецами населенному. Но, подумалось Кириллу, отдельных мертвецов тут и не было. Ни относительно свежих, сумевших выдраться из объятий земли и плутающих в лабиринте свастик... Ни истлевших, разложившихся, способных лишь слабо шевелиться в могилах... Не было. Огромный единый мертвый организм жил своей не-жизнью – единственную ночь в году, когда был способен к этому...

И вот тогда разум Кирилла дал трещину... Именно там и тогда... Непонятно, вроде бы мертвец, ползущий к тебе на карачках или шагающий во весь рост, – куда более разрушительное для психики зрелище...

Но, может, и нет тут ничего непонятного... Может, есть-таки польза от бесконечных фильмов-ужастиков – все, что может предстать глазу гнусного, мерзкого, отталкивающего, ты уже видел на экране и получил некий иммунитет...

А вот ауру таких мест киношники передавать не умеют. К счастью.

Как бы то ни было, мозг Кирилла дал трещину именно здесь и сейчас.

К речке он не пошел. Вломился в кусты дикого малинника, забрался далеко, как можно дальше от кладбища, не обращая внимания на колючки, раздирающие одежду и тело. Выбрал крохотную прогалинку, опустился на землю. Он дождется рассвета здесь.

С Кириллом творилось нечто странное...

Нет, не так... Странное творилось и с ним, и с окружающими давно, с самого приезда в Загривье... А сейчас, когда рядом происходило уже не то что странное – кошмарное и непредставимое – на него странно отреагировал мозг Кирилла.

Кириллу стало смешно.

Представить трудно, но сейчас все происходящее вокруг казалось ему неимоверно смешным... Сработала какая-то защитная цепь в мозгу. Предохранитель, спасающий от безумия... Люди зачастую реагируют одинаково на противоположные раздражители: сильный холод обжигает, а сильный ужас порой вызывает истерический хохот...

Вслух он не хохотал... Пока не хохотал... Но мысленный процесс явно шел по нарастающей. Так примерно:

Ну и что там говорил о трупах Билли Бонс? Мертвые не кусаются? Ха-ха, да он просто плохо знал мертвецов, он швырял их в море, привязав к ногам пушечное ядро, и быстренько уплывал с того места, – предусмотрительно, но есть способы лучше, – выдрать перед похоронами зубы, и сложить в бронзовую шкатулочку, беззубый рот кусает не больно... Они ж не со зла, они всего лишь хотят кушать, не часто, раз в году, много ли мертвому надо, живые куда прожорливее... Беззубые рты будут долго-долго мусолить кусочек сырого мяса, до утра, до рассвета, потом – снова в землю, до следующего родительского дня... Тут какой-то приезжий чудак недоумевал, отчего на погосте не растут кусты и деревья? Хе-хе-хе-хе... Куст малины засыхает, когда под его корнями роется один-единственный крот... А если десять тысяч? А если не кротов?

И совсем неважно, откуда все пошло и как все началось... Объяснений может быть масса... Куча... Груда никому не нужных объяснений...

До рассвета долго, и до рассвета не надо никуда ходить, до рассвета тут ходят другие, и пусть себе ходят, а он тихонько полежит в колючих кустах, никого не трогая, и его трогать не надо... Он не вредный, он не опасный, этот лежащий в кустах человек, он всего лишь занят невинной такой интеллектуальной игрой – сочиняет ответы на вопрос: отчего по земле бродят мертвецы? Именно здесь? Именно в этот день?

Ну, например... Например, отчего русские сказки так упорно твердят о живой и мертвой воде? Сказка ложь, да в ней намек, – намек на жившую здесь когда-то чухонскую народность водь... Водь – вода, что может быть проще, правда? Толстый такой намек и прозрачный... И было у той народности святилище, болотце типа священное, Сучий Мох называлось, потом картографы в Сычий перекрестили, для благозвучия... А в том болоте – два озерца небольших таких, кругленьких, вовсе уж священно-сакральных, в топях укрытых, лишь Главный Водский Жрец дорогу знал, перед смертью преемнику на ушко шептал... Ну а вода в тех озерцах понятно какая... Сюда-то и летал ворон с двумя скляночками для Ивана-царевича... Дальше сказку рассказывать? Намек вроде уж вылез, как шило из мешка...

Что? Не актуально – Иваны-царевичи в наш технотронный век? Посовременней бы? А легко: эйн-цвэйн-дрэйн! Бегемот, делай! Маэстро, урежьте марш!

Значится, так... Давным-давно, в далекой галактике, бушевали... А может, вполне даже недавно... А может, в соседней галактике... Да почему бы и не в нашей? – чай, не хуже других... Но бушевали: лазеры, станнеры, бластеры, скорчеры, фазеры, мазеры, патеры, ностеры... короче, все горит и взрывается. Убитых – миллиарды. И раненых – миллиарды. А раненых надо лечить. Да что там раненых – у нас галактика продвинутая, у нас и убитых лечат – и в строй, если, конечно, не скорчером тело на атомы распылили и не патерностером мозги дотла выжгли... И, короче, небольшой военно-полевой реанимационный госпиталь – мертвых воскрешать, и вообще (летучая такая тарелка на восемь тыщ койко-мест), – рухнул в болото здешнее, то ли трамблер у них накрылся, то ли еще беда какая...

Он сжал пальцы в кулак, отвел как можно дальше – и ударил себя в лицо. В правый глаз. Изо всех сил.

О-у-у-у-х...

Еще? Добавить?

Пожалуй, хватит... Бессвязный поток идиотских мыслей прекратился. Мысленный понос иссяк. И все происходящее перестало казаться смешным.

Тебя убьют, сказал он себе. Без вариантов. Тебя привели сюда не для того, чтобы ты ушел. И не для того, чтобы ты привел сюда кого-то еще. Ты просто-напросто бутерброд: огромный бутерброд с огромным шматом сырого мяса. И, вдобавок, – громадный стакан свежей крови... И все это оставлено на столике – не для родителей, для левых, чужих мертвецов, не тронутых тлением в своей болотной жиже, сохранивших полный комплект зубов...

И если хочешь, чтобы тебя не сжевали, не выхлебали, – думай. Пойми, что здесь творится, – без хаханек, без Иванов-царевичей. Пойми и найди слабое место во всей бесовщине... Вычисли, где кнопка, способная остановить взбесившуюся карусель мертвецов. Думай, ты сумеешь. Или умрешь...

И он стал думать.

Всерьез, без хаханек.

3

Был у Кирилла не то чтобы приятель, скорее неплохой знакомый, – некий Антон Райзман.

(Ну да, еврей... кто ж в этом мире без недостатков... И даже немного гордился своим довольно-таки условным еврейством, – хоть и не знал ни слова ни на иврите, ни на идиш, да и о вере предков имел смутное понятие, будучи стопроцентным атеистом-агностиком. Но – еврей, все-таки некая особость: кто-то вот на «мерсе» катается, а я хоть чуть, да богоизбранный...)

Так вот, Антон тоже писал на военно-исторические темы, причем профессионально (как журналист-профессионал, не как историк). И оттого его статьи, по мнению Кирилла, зачастую грешили поверхностностью и верхоглядством.

Однако время от времени они общались, и не только в интернете – с Антоном было интересно поговорить, рассказчик идеальный, умело сплетающий нить рассказа: все лишнее отсекал, все нужное не забывал помянуть... Писал он не про одни лишь загадки минувшей войны – но и про тайны советско-американской космической гонки; и про оккультные науки в СССР, – громогласно осуждаемые, но негласно развиваемые с одобрения самых верхов...

В тот раз – на квартире у Кирилла, под армянский коньячок – разговор зашел о воскрешении мертвых.

Чушь? Ерунда, достойная внимания лишь авторов голливудской бредятины? Может и так...

Но, по мнению Антона, люди, вставшие во главе молодой Советской России, материалистами были весьма условными. Скинув боженьку с пьедестала, вечно норовили впихнуть туда кого-нибудь или что-нибудь: обожествить теорию Маркса, или ее создателя, или самих себя, на худой конец... Ну и матушку-науку, понятно – уж ей-то точно приписывали самые божественные черты: всеведение, всемогущество, всеблагость... И чудес от нее ждали как минимум божественных, а то и покруче...

Пример: девятнадцатый год, холод, голод, белые наступают – а в Москве собирают ученых-физиков. И объединяют в организацию с чудным названием Компоат: вот вам теплое общежитие, вот вам усиленный паек, что еще потребуется – пишите в Малый Совнарком, предоставим. А вы работайте. Изобретайте. Цель: создать бомбу. Ядерную. Срок: два месяца, дольше никак, белые наступают. Сами же писали в статьях, какая великая сила в уране да в радии сокрыта, – вот и изобретайте, товарищи бывшие профессора и приват-доценты. Что там хлеба, что там рыбы...

С воскрешением мертвых та же история. Нет, нам мелкие некромантские фокусы с воскресшими сотниками Лазарями не нужны, мы казачьих сотников к стеночке, хоть Петры, хоть Павлы, хоть Лазари... Но вот пламенным революционерам, в Кремле ныне сидящим, личное бессмертие не помешает.

А потом умер самый пламенный из революционеров. Тот, картавый, с добрым прищуром... И товарищ Красин с товарищем Дзержинским тут же ставят вопрос: как же мы без вождя-то? И сами же отвечают: воскресим! Кто такая старуха с косой против воли миллионов пролетариев? Против мощи пролетарской науки? Товарища Красина (человека и ледокола) и товарища Дзержинского (человека и паровоза) поддержал товарищ Сталин (человек и генеральный секретарь), – а вы, вдова, отойдите в сторонку, ваш мертвый муж не ваша личная собственность – достояние всего прогрессивного человечества.

Своих специалистов не нашлось. Не беда, выписали иностранного консультанта – немецкого профессора-парабиолога Пауля Каммерера, черного оккультиста и автора книги «Смерть и бессмертие». Воланда помнишь? – хитро прищурился Антон за линзами очков. – Был, был прототип, и не тот, что с хвостом и рогами... Они ж все открыто, не скрываясь, делали. Статья в «Правде»: крупный, мол, ученый, борец, дескать, с буржуазной лженаукой. Митинги по заводам: воскрешу, клялся профессор через переводчика, и не только дорогого Ильича, – всех павших за светлое будущее. Когда из земли встанут миллионы советских мертвецов, это будут самые пролетарские, самые революционные мертвецы в мире! Щенок наш Грабовой... Шавка мелкая.

Но дальше все пошло наперекос... Не с воскрешением мертвых – с разговором Кирилла и Антона. Нет, разговор-то продолжался, и даже становился все более интересным и оживленным, в баре нашлась еще одна бутылочка коньяка... В общем, слегка они перебрали в тот вечер. И многие имена и подробности не задержались в памяти Кирилла. Он фамилию-то Каммерера, если честно, запомнил по ассоциации с персонажем любимых в юности книжек...

Вспоминались остатки, обрывки: вроде еще раньше и от старика Бадмаева добивались почти того же, – воскрешающей пилюли, и Богданов в своем институте проверял, что выйдет, если кровь живого мертвецу перелить... И Бокий со спецотделом ОГПУ в стороне не остался... Вполне вероятно, что Дзержинский, как инициатор темы, даже загранотдел своей конторы подключил: Гаити не дальний свет, в конце концов...

Что черный оккультист, ставший красным некромантом, – проще говоря, Каммерер – Ильича не воскресил, понятно. Даже если б мог – не дали бы. Уже через пару лет никому в Политбюро не улыбалась такая картинка: дверь распахнется, и на их заседание ввалится самый человечный человек: ну, как вы тут без меня? Нет уж, пусть вечно живой, – но в Мавзолее. А второе пришествие мессии-вождя – как-нибудь попозже, к всеобщему коммунистическому воскрешению поближе. Вот как будет повергнут антихрист-капитал, как утопим дракона частной собственности в огненном озере – тут уж, ясное дело, Ильича в сверкающих белых одеждах, да на горний престол, как же без него... А пока погодим, на кошках потренируемся.

Остался ли Каммерер в России, были ли у него ученики, Кирилл не мог сейчас вспомнить. Знал бы, как все обернется – включил бы диктофон при первых признаках опьянения, потом послушал бы на трезвую голову...

Но главный факт это никак не меняет: работы по воскрешению мертвых в СССР велись. Всерьез. С размахом.

А теперь версия уже Кирилла. Своя, оригинальная. Вполне логичная.

Итак:

Дело иностранного консультанта продолжалось и в тридцатые... Не с тем уже энтузиазмом, но продолжалось. Исследовательский центр – где-нибудь в бывшем монастыре, под Гдовом. Не слишком щедрое финансирование; иногда – доклады на стол товарища Сталина.

Товарищ Сталин результатам не радовался: половинчатые и не убедительные... Туповаты получаются воскрешенные товарищи, и медлительны, и не мировую революцию на уме имеют, а чисто мелкобуржуазный интерес: мясца сырого откусить, да с кровушкой... А у страны с животноводством проблема: перерезали вредители, кулаки с подкулачниками, скотину, – лишь бы в колхозы не вести. Ну, кулаков-то ликвидировали как класс, но проблема осталась. Маловато мяса в стране, живым едва хватает. Так что полежите еще немного, дорогие павшие товарищи...

Однако тему товарищ Сталин не прикрывал: вдруг какой прорыв наметится?

А потом наступил сорок первый. И все изменилось. Разгром, немцы прут вперед, кадровой армии почти не осталось, за любую соломинку хвататься приходится... И те десятки и сотни тысяч убитых, что с июня по лесам у западных границ лежат, ох как пригодиться могут... Ничего, что медлительные, ничего, что тупые, – зато много. Ничего, что мяса сырого хотят, не наше уже мясо вокруг, немецкое... Пока Гитлер эту беду в своем тылу расхлебает, мы хоть дух переведем, хоть фронт стабилизируем...

И грузовики – в Гдов, в старый монастырь: эвакуация! Аллюр четыре креста!

Не успели... Чуть-чуть не успели... Остался товарищ Сталин без мертвых дивизий, живыми пришлось обходиться. А секреты гдовских алхимиков канули в болоте под Загривьем.

Почему мертвецы лезут из Сычьего Мха лишь раз в год, в конце июня? Это уже вопрос к профессору Каммереру... Может, им для успешного процесса световой день такой нужен, один из самых длинных в году. Может, грозы июньские виноваты. Может, еще фактор какой наложился...

Что же столь ценного было в спасаемом, да не спасенном оборудовании для воскрешения мертвых? Или среди реактивов, служащих той же цели? До чего добрались потом загривцы, и за что они платят в родительский день жизнями приезжих чужаков?

Да какая разница, собственно... Платиновые ступки с алмазными пестиками, для измельчения красной ртути, – чем не вариант... Или, например, другой...

Другой вариант Кирилл продумать не успел.

Услышал, как кто-то шумно ломится к нему сквозь заросли дикого малинника.