Текст книги "Der Kamerad"

Черт, но я ведь даже не запомнил, как она выглядит…

Ничего особенного, идентифицировать ее я смогу без труда.

Она высокая, стройная и будет одна…

По крайней мере, в этот вечер будет одна.

И у меня есть возможность сразу познакомиться с нею и привязать к себе…

Я даже не спешил пить свой бренди, чтобы было чем занять и взбодрить себя, когда она наконец спустится вниз.

Но она так и не спустилась.

Публика разошлась, я остался один.

Как последний дурак, в безнадежной ситуации надеющийся на чудо.

Голландцы так и не появились. Впрочем, я вдруг вспомнил, что они еще днем планировали уехать вчетвером на дорогую дискотеку в центр города.

Которая называлась «Подводная лодка» – или еще как-то в подобном духе.

А почему бы и мне не отправиться туда же? – вдруг подумал я. – Чем я хуже их и всех прочих, развлекающихся всю ночь?

Поставив почти полный стакан прямо на эстраду, я поспешил к выходу из отеля. Деньги я всегда носил с собой и сейчас ощущал себя вполне пригодным к приключениям.

В будке привратника сидел мой любимый турок, бритый наголо и похожий на негра. Около одного из двух бронзовых львов, украшающих вход, лежала его белая собака. Рядом с ней львы казались переросшими котятами.

Я вышел на край тротуара. В этот час, наверное, еще ходили маршрутные такси. Я понятия не имел, где расположена дискотека. Но был уверен что стоит лишь доехать до центра города, и я найду ее без труда. Сам не знаю, что придавало мне уверенности. Ведь в город я никогда не выезжал и не знал его совершенно.

Шумели под ветром твердые листья кустарника, за противоположной стороной дороги, под спускающимся вниз пляжем, ощутимо шумело море. Желтые фонари сияли, подчеркивая мрак южной ночи. Остров турецкой крепости неподвижно плыл вдалеке, как огромный океанский пароход.

Какие-то автобусы проезжали мимо, но ни один из них почему-то не останавливался.

– Как мне добраться до дискотеки… «Подводная лодка»? – наконец спросил я у охранника.

– «Ночной навигатор», – поправил он и вышел из будки.

Ободренная появлением хозяина собака поднялась и обошла вокруг, приветливо ударяя меня хвостом.

– Это далеко, – неторопливо сказал турок. – Маршрутные автобусы уже не ходят. Обычное такси стоит десять евро в один конец. Дорого. К тому же вы без мадам, и у вас возникнут проблемы… Не советую.

Добродушный и явно симпатизирующий мне турок сказал осторожно «будут проблемы» вместо того чтобы прямо напомнить что меня туда просто не пустят.

В самом деле, я совершенно забыл, что на турецкие дискотеки в одиночку пропускали только женщин. Мужчинам же продавали билеты лишь в том случае, если при них имелась партнерша. Нехватка женщин в этих райских краях дошла до полного абсурда.

– Спасибо, – сказал я. – Тогда Gute Nacht!

– Gute Nacht! – вежливо поклонился рассудительный турок.

Из меня махом ушел весь пыл.

Я постарел сразу лет на десять.

Или даже двадцать.

Точнее, вернулся в свой возраст.

Хотя еще минуту назад, как мальчишка, был готов куда-то ехать, с кем-то знакомиться, искать себе приключений.

Ловить было больше нечего.

Все-таки я еще раз прошел мимо бассейна. Там царила пустота. Никто не появился. И даже мое бренди нетронутым стояло на краю эстрады. Бармены тоже давно уехали спать.

Я взял свой стакан.

Такой же одинокий, как и я сам.

Выпил залпом и поставил на холодный пластиковый столик.

Разом принятая доза мгновенно вызвало ощущение бреющего полета.

И еще не дойдя до лестницы, я чувствовал себя свободным от надежд.

Я забыл про все, как будто и не было ничего.

Забыл про безымянную женщину, которая так и не спустилась ко мне, забыл про свой злосчастный день рождения.

VII

Зной сгущался. Под зонтиком, наверное, было еще жарче, чем снаружи. Правда, сюда по крайней мере не попадало солнце.

Но все равно, если бы не ветерок, который постоянно дул с моря, я бы не смог высидеть на этом пляже и получаса.

А сейчас, искупавшись в кишащем людьми море – попрыгав на волнах среди женщин, детей, загорелых турок и одетых турчанок, перекинувшись парой привычных фраз с бородатым Ибрагимом и попытавшись достать со дна красивый камешек – я ополоснул глаза пресной водой из душа и сидел в тени на лежаке.

Медленно обсыхая на ветру и почти блаженствуя.

Крикнув «гутен таг», мимо прошел толстый усатый немец.

С которым мы случайно познакомились, оказавшись за одним столом в ресторане. И который, подобно турку, продавшему мне сланцы, сначала спросил не немец ли я, а когда узнал, что русский, высказал предположение, что я работаю в Германии. Сам он по-русски не говорил, хотя много раз работал на Украине. И перечислил мне несколько названий, призрачно и тревожно звучавших в немецких устах – Александровск, Ужгород, Воловец… Я кивал; Украина была для меня страной более чужой и далекой, нежели Турция или сама Германия.

С тех пор мы почти каждый день виделись на пляже и приветствовали друг друга.

– Guten Tag! – ответил я, помахав рукой.

И снова откинулся на свое красное египетское полотенце: в нашем четырехзвезднике пляжных полотенец не выдавали.

А кругом народ по-разному проводил время.

Большинство слушали плеер, заткнув уши и полностью отключившись.

Кто-то решал кроссворд – я в жизни не мог представить себе более дебильного занятия.

Кто-то читал. В основном дешевые детективы. Это было ясно даже относительно немецких книжек.

Одна женщина средних лет – всплывшая невесть из какой эпохи – вязала на спицах…

Я всегда брал на отдых одну книгу.

Только одну – но из любимых.

Которую можно было перечитывать несколько раз от начала до конца. Два раза, три раза, даже четыре – в зависимости от объема и продолжительности отдыха.

В эту поездку я взял «Drei Kameraden».

* * *

Разумеется, читал я русский перевод.

Мой немецкий был пригоден лишь для общения, отдачи команд на расстрел и переговоров с турками в магазинах.

Да и вообще я не любил напрягаться при чтении хорошей книги.

Просто энергичное созвучие согласных в словах “Drei Kameraden” нравилось мне куда больше, нежели аморфное русское «Три товарища».

Впрочем, общепринятый, укоренившийся перевод названия этой книги грешил глубокой неточностью, поскольку значение русского слова «товарищ» абсолютно не соответствовало немецкому “Kamerad”.

В этом я не видел ничего странного; в любом языке всегда существ. en понятия, не имеющие полного соответствия в другом.

Со школы я помнил, как пример определения слитного или раздельного написания слов: «старый недруг» и «не друг, а товарищ». А потом подчеркивали, что в русском языке есть четыре восходящих степени близости отношений между людьми.

Знакомый, приятель, товарищ и, наконец, друг.

Высшей степенью, следовательно, оказывался «друг».

А слово «товарищ», имевшее в дореволюционные времена вполне конкретный характер: обозначало определенную должность, весьма близкую современному понятию «заместитель» – слово «товарищ» налилось эмоциональной окраской только при коммунистах. А теперь, с уходом оных, стало восприниматься как-то призрачно.

Если подумать глубже, ничего не стоило вспомнить, что в немецком языке существовал точный аналог нашего «товарища». Ставший притчей во языцех «партайгеноссе», означал ни что иное, как просто «товарищ по партии».

Но Ремарк все-таки не назвал своей роман “Drei Genossen”.

Сама мысль о таком варианте вызывала у меня смех.

Ведь роман был не о товариществе, а о дружбе.

В немецком имелось и точное слово «друг», однако Ремарк не написал “Drei Freunden”… или “Freunde” – я не помнил рода немецкого слова “Freund” и не мог правильно образовать множественного числа.

Он выбрал название, с абсолютной точностью выражавшее суть книги: “Drei Kameraden”.

Поскольку высшая для русского степень близости «друг» немцу таковой не казалась.

Хотя тут существовала уже полная языковая параллель: «друг» соотносился с «дружба», у немцев имелась пара: “Freund – Freundschaft”. Но понятие «фройндшафт» для немца было таким же затасканным идеологическим штампом, как «товарищ» для русского. Даже для меня звучание слова «фройндшафт» ассоциировалось с фальшивым, наигранным добродушием брежневских времен, эпохи социалистического содружества, когда шестая часть суши голодала в то время, как «фройндам» на запад шли эшелоны с мясом, маслом и даже икрой. Подкормкой для тех, кто был оплотом социализма в Восточной Европе. Думаю, что сами немцы ощущали фальшь еще острее.

А вот аналога слова “Kamerad” в русском языке просто не имелось.

“Kamerad” означало не друг и не товарищ, а нечто неизмеримо большее.

Даже турки запросто окликали меня – «хай, фройнд». Но представить себе, чтобы кто-то из них назвал меня камрадом… я просто не мог.

В слове имелся такой мощный заряд смысла и энергии, какие не снились русскому языку.

Однополчанин… Пожалуй, по смыслу это слово оказывалось ближе прочих.

«Три однополчанина»?…

Нет, так не звучало вообще. Русское слово оказывалось длинным и бесформенным, как медуза. И не несло в себе абсолютно никакой силы.

Камрад – совсем иное дело.

Кам-рад – звук взводимого затвора.

Камрад… в этом слове звенела латунь и слышался стук кованых сапог.

Камрад – не просто друг и не просто товарищ и даже не однополчанин.

Камрад – этот тот, чью спину ты готов заслонить своей грудью. И кто надежно прикроет твой тыл, когда ты слепо отстреливаешься в безнадежной круговой обороне. Камрад поделится с тобой последним глотком водки. Отсыплет половину своих патронов.

В конце концов, именно камрад нажмет за тебя кнопки сброса, если самолет успел выйти на точку бомбометания и, подбитый, еще сохраняет курс и высоту, а ты лежишь на полу около операторского пульта – кровавый мешок полный раздробленных костей – и меркнущее сознание последним усилием удерживает тебя над черной водой смерти, отсчитывая оставшиеся секунды, когда еще можно поразить цель…

Странно, – вдруг подумалось мне.

Все, связанное со словом «камрад», у меня почему-то пахло порохом и смертью.

Хотя что в том странного? Истинной мужской дружбы, основанной на иных категориях, не существовало никогда.

Тем более в России и тем более сейчас.

Люди поделились на кланы, нищий дружил с нищим, богатый с богатым. Никто никому ни в чем не мог и не хотел помочь.

Быть может, лишь война, где ничто не значат ни деньги ни положение в обществе, а важны вовремя снаряженный магазин и прикрытая спина – быть может только она способна вернуть все на свои места.

И только там можно ощутить на себе мужскую дружбу…

Найти камрада.

Я открыл книгу.

Ремарка я любил без купюр.

Причем самым сильным романом считал «Время жить и время умирать»: там не было ни излишнего юмора, ни ненужной романтики. Только черная, как ночь, безысходность.

Но «Три товарища» все-таки оставались моей самой любимой книгой.

Она была зачитана до дыр, отдельные места я помнил наизусть.

Но всякое новое погружение в книгу оживляло ее вновь.

И я не боялся признаться, что у меня подступали слезы всякий раз, когда я читал описание того, как бывший автогонщик Отто Кестер бешено гнал машину, чтобы привезти профессора к заболевшей возлюбленной своего камрада…

В моем издании это была станица номер 177, и книга сама раскрывалась на этом месте.

Но я не стал перечитывать любимый фрагмент.

Я начал читать сначала – во второй раз за эту поездку.

«Небо было желтым, как латунь, и еще не закопчено дымом труб…»

Однако сегодня книга действовала на меня угнетающе.

Читая знакомые строки, я ни с того ни с сего начал примерять описываемое на себя.

Да, на себя – хотя что общее могло найтись между тремя молодыми немцами эпохи предгитлеровской Германии и мною, доживающим свои годы россиянином XXI века?

Однако параллель имелась.

Причем вполне однозначная.

Ремарк писал о потерянном поколении.

Сейчас я читал и думал, что мое поколение тоже потеряно для жизни.

Что, подобно героям Ремарка, на нашу долю тоже пришлась война. Пусть не мировая – всего лишь Афганская – но такая же лживая и подлая, абсолютно несправедливая и выгодная лишь политикам, каковой оказалась Первая мировая для простых немцев.

Что нас готовили к одной жизни, а попали мы в другую. Причем удар пришелся в самый расцвет, когда нами уже было вложено невероятное количество сил в формирование начало жизни.

И когда оказалось поздно менять что-то в дальнейшем.

Более того, моему поколению, как теперь стало совершенно ясным, вообще не стоило появляться на свет.

Поскольку пока мы оставались молодыми, в стране царил культ маразматической старости, и если тебе не исполнилось пятидесяти лет, тебя вообще не воспринимали всерьез.

Но когда мы сделались зрелыми, все успело повернуться на обратный курс и в чести оказалась безмозглая молодость, и на людей старше сорока стали смотреть как на кандидатов в покойники.

Пожить достойно, с минимальным самоуважением, мы так и не успели.

Фактически у нас украли саму жизнь.

Ведь то, что происходило с нами сейчас, назвать жизнью мог только благодушный идиот.

Ремарковские герои жили в нищете, неурядицах, неустроенности. В разбитой, задыхающейся после поражения стране.

Я имел счастье быть гражданином вполне благополучной России.

Страны, где буйно цвела жизнь – где согласно официальному информационному дерьму, уровень жизни повышался с каждым днем.

Где полуграмотные лейтенанты ДПС оставляли в казино каждый вечер по 200–300 тысяч рублей, собранных в течение дня с водителей.

Где даже в нашем, довольно задрипанном городке, открылся автосалон «хаммер», а на улицах появились новые «кадиллаки» американской сборки.

Где отовсюду лилась реклама богатства и достатка…

И где половина населения жила ниже официального уровня бедности. То есть прозябала в нищете.

Где зрелые люди, не успевшие наворовать денег или пристроиться к нефтяному бизнесу, влачили существование, подобное моему.

С этой точки зрения мое поколение было еще более потерянным, нежели ремарковские герои.

Потому хотя бы, что те были молоды.

И еще хоть что-то имели впереди.

Приход Гитлера, возрождение Германии.

Жизнь с Гитлером – или борьба против Гитлера.

В любом случае, их ждала какая-то динамика, реальная надежда на будущее, пусть и не оправдавшаяся в конце концов.

У меня же не было ничего.

Ни надежд, ни перспектив.

Ничего кроме вынужденной необходимости дожить свою никчемную жизнь.

И еще…

Камрадов было трое.

Я был один.

Да.

Погружаясь в любимую книгу, невольно отождествляя себя с ее героями, я отмечал, что сам един в трех ипостасях. Что во мне хватало всего. До сих пор хватало всего. И наивного романтизма Роберта, и судорожного великолепия Готтфрида, и способности к трезвому расчету, которой обладал Отто. Я был един в трех лицах – и в то же время один как человек.

Их было трое; они держались друг за друга и оставались несокрушимы, пока в их жизнь не вошла женщина…

Впрочем, женщина – разрушительница по самой своей сути. Она способна разбить явления и более прочные, нежели дружба трех бывших однополчан…

Но они трое до последнего момента крепко держались друг за друга.

Я был один – всегда один, только один.

Я не мог примерить на себя бытие трех камрадов.

Понятие дружбы отсутствовало в современной России.

В поганой стране, где все мерилось количеством денег.

Где даже отношения между мужчинами строились на взаимном сравнении достатка и успехов.

Если ты был более успешен, на тебя смотрели снизу вверх, стараясь получить что-то за твой счет.

Если ты был менее успешен, на тебя плевали, спеша унизить и сровнять с дерьмом.

А люди равного уровня исподволь присматривались друг к другу, терпеливо ожидая, когда один пойдет ко дну и второй сможет возвеличиться в собственных глазах на его фоне.

И что уж было говорить о возможности дружбы для меня…

Настоящий неуспех, истинное поражение в жизни служило в России отпугивающим фактором.

Таких, как я, просто сторонились.

Возможно, конечно, я был не прав.

И где-то, для кого-то существовала даже в России крепкая мужская дружба.

Для кого-то – не для меня.

Мне же, наверное, просто не стоило появляться на свет.

Я закрыл книгу.

Сегодня она не дарила мне покоя. А отнимала последние силы сопротивляться жизни.

VIII

Однозначно этот отпуск выпал мне как испытание.

Точнее – как наказание за неизвестно какие грехи.

Поскольку что могло быть более мучительным, нежели здоровому и полному сил мужику оказаться на пляже в окружении десятков женских тел?

Особенно доставала меня одна женщина лет тридцати.

Довольно высокая – точнее кажущаяся высокой из-за хрупкого сложения и тонкой талии – и светловолосая. И очень белая, с не воспринимающей загара кожей. Отдыхавшая с обычным, хоть и довольно симпатичным низеньким пузатым мужичком. И на пляже и в ресторане, где я нередко проходил мимо, они разговаривали так тихо, что я не мог разобрать ни слова; но по каким-то неуловимым чертам догадывался, что женщина и не русская и не немка. Зная достоинства своей фигуры, она носила всегда один и тот же, идеально подобранный купальник очень яркого голубого почти бирюзового цвета. С тесемочкой стрингов, полностью утопавшей между белых ягодиц. Я практически не обращал внимания на ее грудь, поскольку в общем-то ни разу ее по-настоящему не видел: женщина всегда шла – что к морю, что обратно – держа перед собой надувной матрац. Но ягодицы ее…

Когда она шла мимо казалось что она вся состоит из одних только ягодиц Они не были ни толстыми, ни большими, ни просто оттянутыми назад. Просто они имели столь совершенную форму, они так естественно завершали ее нижнюю часть, начиная ненавязчиво, но уверенно расширяться сразу после талии… Что казалось: природа создала данную женщину лишь для того, чтобы продемонстрировать всем, сколь совершенной может быть эта часть тела. Всегда различимый след от решетчатого пляжного лежака, отпечатавшийся красноватым пунктиром – почему-то обычно на левой ягодице – давал образу последний штрих и наполнял томительной законченностью.

Лежали они с мужем – или кто он там ей был – всегда в последнем ряду, справа от входа на пляж. Спуск к морю занимал у нее минуту. Когда она шла, держа двумя руками свой прозрачный матрас, я чувствовал ее приближение спиной и, стеснясь обернуться и взглянуть в ее лицо, поднимал голову, чтобы посмотреть хотя бы вслед.

И потом до самого моря провожал ее изумительные, подрагивающие, белые, не тронутые вульгарным солнцем ягодицы. Абстрактно – хоть и сильно – завидуя ее спутнику. Но подспудно зная, что эта женщина не досталась бы мне, даже если бы отдыхала одна.

Потому что мне было сорок восемь лет и потому, что во мне уже не осталось реального активного запала.

Который в иной ситуации позволял парой взглядов отбить совершенно неподступную девицу, состоящую из грудей и ног, у кого угодно – хоть у двадцатилетнего гладкого качка. Причем не просто отбить, но и накрепко привязать к себе.

Однако все то бывало давно и теперь уже полностью кануло в прошлое.

Но задницы – пусть даже в почти несуществующих стрингах – еще можно было стерпеть.

А вот груди били меня наповал.

Хотя чисто теоретически зрелищем голой женской груди меня было трудно поразить.

Двадцать с лишним лет назад, в немецкой интербригаде я – разумеется, тайком от командира и комиссара, поскольку все, связанное не только с сексом, но даже просто эротикой в СССР считалось запретным; русский за границей имел право лишь наливаться пивом и потом блевать под каждый куст по дороге… – в городе Дрезден я регулярно посещал ФКК. То есть, говоря, современным русским языком, нудистский пляж.

Где увидел голых грудей – и не только грудей, хотя именно молочные железы почему-то представляли для меня наиболее манящую часть женского тела – столько, сколько не видел, наверное, целый взвод солдат за всю свою жизнь в СССР.

Просто наблюдать чужие женские груди – в обилии, разнообразии и с возможностью сравнения – оказалось удовольствием, в чем-то даже более острым, нежели заниматься сексом с обладательницей любой пары в одиночку.

Но с тех пор я постарел на четверть века и у меня, видимо, в корне изменилось восприятие самого явления.

В Германии, двадцати с чем-то летний, при виде сонма грудей я испытывал богатейший, не сравнимый с реальным сексуальным удовольствием комплекс щекочущих чувств: возбуждение, страх и одновременно жгучую потребность его проявить, зрительное удовольствие, мучительное желание и… и туманное ощущение, точнее предощущение общего счастья, заключавшегося в том, что мне было именно двадцать с чем-то лет.

Что практически вся взрослая и полноценная жизнь у меня еще оставалась впереди. И если уж не такое количество, то по крайней мере десятую долю разнообразнейших молочных желез я еще успею и увидеть и пощупать и оценить на вкус.

А здесь и сейчас…

Здесь и сейчас вид голой женской груди двигал глубоко засевшую занозу. Посылал импульс боли, напоминая о том, что эти груди – уже не про меня. Что несмотря на то, что я жив, здоров и имею на месте руки, ноги и прочие члены тела, я уже не смогу узнать их мягкость…

Никогда, ни за что и ни при каких условиях.

Впрочем, отель наш был семейным, половина постояльцев имела детей. И топлесс загорали в основном приходящие купальщицы. И еще несколько самых независимых из наших.

Но их было достаточно.

Когда я после купания спешил промыть глаза пресной водой из душевой колонки, что торчала около Шарифова склада на краю пляжа, мне всегда приходилось миновать группу немцев, облюбовавшую место между колонкой и ларьком с напитками. Среди них была одна женщина лет пятидесяти с лишним, которая однажды едва не облила меня супом в ресторане, в результате чего между нами произошел короткий и очень вежливый обмен репликами на языке Шиллера и Гете. После которого она, видимо, искренне посчитала меня немцем: она налетела на меня, как торпеда, а я сказал всего несколько успокоительных слов на своем неподражаемом саксонском наречии. Мы не общались, но при случайной встрече приветствовали друг друга. И на пляже она тоже весело улыбалась и махала загорелой ладонью. Совершено не смущенная тем, что загорала топлесс. Несмотря на серьезный, по российским меркам, возраст, загорелые груди ее, формой и размером напоминавшие небольшие длинные дыньки, с сосками темно-красного цвета, вызывали вполне нормальный аппетит. Я знал, что она отдыхает тут не одна, а с мужем: они всегда сидели одной компанией и на пляже и в ресторане – и от этого колыхание ее дынек вызывало во мне жгучую досаду от их недоступности.

По другую сторону от дорожки, обычно за моей спиной, загорала другая немка. Молодая, лет тридцати. Относительно стройная в верхней части, но зато имевшая каждую ляжку толщиной в четыре моих. Когда я видел ее в ресторане, когда она, в невероятно ярком платье – белом с красными цветами – несла себе еду на тарелочке, медленно двигаясь между столов, то нижняя часть ее казалась просто чудовищной и по объему и неподъемной на вес. И вся она вызывала в памяти легендарное «Изделие 202» – хрущевскую атомную бомбу в 100 мегатонн. Впрочем, аналогия не могла считаться точной, это скорее казалось образом: немка походила на грушу, а огромная бомба имела форму хоть и обтекаемую, но более близкую к цилиндрической.

Таких, разумеется, не было на нашей авиабазе; вообще эта бомба была изготовлена и взорвана в единственном экземпляре исключительно для устрашения западных друзей. Но я видел фотографии, которые висели в нашем учебном классе. И читал лекции об этой бомбе вновь прибывшим солдатам; супербомба считалась гордостью наших ВВС, кроме того конструктивно по габаритам рассчитывалась именно под тот бомбардировщик, который мы обслуживали.

Впрочем, с «Изделием 202» безымянная немка ассоциировалась лишь в одетом виде; на пляже мне приходило на ум иное сравнение. И вообще женщин с невыносимо тяжелой нижней частью кругом имелось пруд пруди, эта обратила на себя внимание лишь потому, что тоже загорала топлесс. В узеньких едва заметных трусиках, замотав голову косынкой: она специально убирала с лица густые и длинные черные волосы, подставляя кожу солнцу. Из под косынки спускались только провода от наушников. Приехала эта немка, видимо, давно и загорала, как бешеная, с первого часа. Потому что когда я увидел ее впервые, загар ее уже не радовал глаз, а просто пугал. Да, именно пугал, поскольку иссиня коричневым цветом кожи она напоминала обгоревший труп, вытащенный из охваченного пожаром здания и уложенный на лежак, как на морговские носилки. Сходство с трупом увеличивалось, когда она открывала глаза: черные, они смотрели из глазниц на коричневом лице, словно с того света. И груди ее – очень крепкие на вид, даже в лежачем положении смотревшие вверх, словно две аккуратно перевернутые воронки – тоже сделались темно-коричневыми. Лишь чуть более темные, едва различимые на обоженной коже соски были проткнуты палочками с серебряными шариками на концах. Я не выносил пирсинга, особенно на интимных местах. Глядя на эти блестящие железки, невозможно было даже представить, как можно гладить, ласкать… а тем более сосать эти груди.

Но тем не менее и они возбуждали мой голодный глаз.

И уж окончательно доканывала меня одна чисто русская пара, которая почему-то всегда – где бы я в этот день ни устроился – оказывалась в поле зрения.

Женщине выглядела лет на тридцать пять, мужик обгонял ее лет на двадцать. Вряд ли даже самый наивный человек решил бы, что это отдыхают дочь с отцом, да и на мужа с женой они походили мало, поскольку, лежа на соседних матрасах, оказывали друг другу знаки внимания, странные для супругов в их возрасте. И купались они обычно своеобразным путем: стояли по плечи в прибое, и она висела у него на шее, а он поддерживал ее… И хотя вода скрывала, я не сомневался, за какое именно место покоилось в его ладони.

Мужик мне не нравился. Это был тяжелый, крупный мужчина с густыми бровями и красным лицом; вероятно, добродушный – как и все, кому сопутствует успех. В иной ситуации он запросто мог оказаться моим собутыльником, как уехавший несколько дней назад Саша. Или как тот же Кристиан. Этот не нравился по определению, поскольку обладал женщиной. Которая мне, в общем, тоже не нравилась.

Достоинствами фигуры она не обладала; разве что живот иногда виднелся в приятном ракурсе. Она имела короткие очень черные и сильно кудрявые волосы. Ее лицо, с прямым вертикальным лбом, небольшим носом и таким же прямым, продолжающим линию подбородком, казалось несовременным и напоминало фотографии двадцатых годов. Это лицо носило на себе трудно объяснимый, но невероятно сильный отпечаток порочности. Порочности столь глубокой, что когда она шла по ресторану, неся еду для своего мужчины, мне казалось, что от нее распространяется нехорошая волна. Я знавал в своей жизни нескольких женщин подобного типа. Совершенно непохожих внешне, но так же распространявших вокруг себя черное поле. Я никогда не только не сближался, но даже не знакомился ближе необходимого с подобными женщинами. И признаться честно, я бы отказался от курортного романа с этой, даже если бы она отдыхала одна и бросилась мне на шею прямо на пороге отеля. Но она тоже загорала топлесс. И питая отвращение к ней самой, я невольно вожделел ее груди. Небольшие, но очень широкие, куполообразные в лежачем положении – кажущиеся гораздо больше благодаря очень маленьким соскам правильной круглой формы…

И все эти груди, режущие глаза, наполняли душу еще более пустой безысходностью.

Со стороны такое мое отношение могло показаться глупым, мальчишеским, недостойным зрелого мужчины и вообще несерьезным.

Но для чего люди едут на курорт, если не для отдыха? И что есть самый лучший и самый жизнеутверждающий отдых для одинокого зрелого мужчины, если не короткий продуктивный роман – точнее, состоявшаяся мимолетная связь со случайной и малознакомой женщиной.

Ведь никакие текущие жизненные успехи – которых у меня в общем и не осталось – по силе положительных эмоций не сравнятся с восторгом обладания случайной женщиной, о чьем существовании вчера еще и не подозревалось!

И не за этим ли я летел сюда?

Не этим ли древним, но безотказным способом мечтал подпитать себя и вернуть себе жизненные силы?

Но время шло, а ничего не получалось.

Женщины роились кругом, оставаясь не более доступными, чем звезды с порносайтов.

И каждый взгляд, брошенный на голую грудь, к которой мне не было суждено прикоснуться, отнимал у меня еще кусочек жизненных сил.

Которых и так осталось немного.

* * *

– So bis zum Abend! – Ибрагим приложил ладонь к козырьку красной кепки и пошел дальше.

– Bis zum Abend! – вслед подтвердил я.

Между нами только что состоялся обычный диалог.

Он, как всегда, звал меня в ресторан – я, как всегда, соглашался, зная, что все равно не пойду. Он, вероятно, об этом тоже догадывался, но не терял надежды.

Во всяком случае, мы общались с ним и, похоже, взаимно уважали друг друга.

За твердость.

Я проводил ресторатора глазами. Он нравился мне, даром что родился турком.

Нравился куда больше, чем, например, пробежавшая к морю компания немцев. Совсем молодых парней, едва ли отметивших второй юбилей.

Они были какими-то…

Я даже не мог подобрать слов.

Мысленно я сразу обозвал их четверкой педерастов. Потом подумал, что такая аттестация обидит гомосексуалистов, к которым я, по большому счету, не питал враждебных чувств.

Особенно противным казался мне один из них. Белотелый – не жирный, а какой-то неестественно, по-женски гладкий, с расчесанными на пробор жидкими волосами до плеч и омерзительной бородкой. Словно приклеенной к его пухлому лицу для доказательства, что оно принадлежит-таки мужчине.

Вообще если женщины в основной массе своей казались нормальными и в общем приятными, то примерно половина мужиков на пляже вызывала брезгливую тошноту.

Видимо, я очень сильно отстал от жизни, навсегда оставшись в том прямом и жестком ХХ веке, в котором она начиналась.

Навязываемый нынешней модой унисекс был мне явно не по душе.

Мужественные – точнее неженственные – женщины и женственные мужчины… Что могло быть более абсурдным относительно самих законов природы?

Но если женщины, раздевшись на пляже, несмотря на все свои железки и татуировки все-таки не могли скрыть вторичных половых признаков и воспринимались женщинами, то с мужчинами дело обстояло хуже.

Благодаря нынешней моде из всех этих гладких, хвостатых, утыканных железками мужчин исчезла главная их черта – мужественность.

Ну, пусть не сама мужественность, но внутренняя готовность ее проявить в случае необходимости.

Я понимал что внешнее есть внешнее. И внутри эти мужчины, возможно, были такими же нормальными, как я.

Хотя я с трудом представлял себя в подобном облике.

И я не мог перебороть себя и считать их полноправным братьям по полу.

Этих так называемых мужчин хотелось назвать «третий пол».