Текст книги "Ошибка"

Не знаю, что хорошего она нашла во мне, но я сделался действительно ее самым близким другом: мне она рассказывала абсолютно обо всем. И, как ни странно, я и сам незаметно привык считать взрослую девочку своим другом. Заменившим остальных, исчезнувших из моей жизни.

Со временем я узнал, что привязанность ее далеко не случайно; по ее словам, она с детства испытывала тягу не к ровесникам, а именно ко «взрослым дяденькам», как трогательно и совсем по-детски продолжала она именовать мужчин моего возраста. Вероятно, она в самом деле недополучила от отца всего, нужного нормальным детям…

Как, впрочем, и я. Только у меня отца просто не имелось, а у нее был, но не такой, какой требуется маленькой девочке.

Войдя глубоко в Наташину жизнь и узнав, что она живет в убогой двухкомнатной квартире с родителями, но, получая тысячу долларов, спускает все на бары и всякую дрянь типа карманного компьютера, я стал уговаривать ее переосмыслить жизнь. Выражаясь ее же языком, промывать мозги. И добился того, что она урезала ненужные расходы, взяла на работе кредит: отличаясь надежностью, она была там на исключительно хорошем счету – вступила в ипотеку и купила двухкомнатную квартиру. С черновой отделкой и рассрочкой на двадцать лет, но все-таки свою и отдельную. У меня появилось занятие: за пару месяцев я помог Наташе сделать дешевый, но пригодный к жизни ремонт. Теперь я ощущал, что действительно принес девушке пользу: у нее появилось жилье, шанс выйти замуж за ровесника и начать нормальную жизнь.

Но до этого она все еще не доросла; вьющиеся вокруг парни оставались придурками, и она по-прежнему не бросала меня.

К тому времени в моей жизни произошли некоторые перемены к лучшему. Устав быть последним нищим в магазине, я начал искать другую работу. Я уже понял, что по объявлению ничего путного не найти, требовались хоть какие-то связи. Вытащив старые записные книжки – которые сохранил при крушении вместе с небольшим количеством личных вещей, – стал обзванивать всех подряд, часто натыкаясь на давно изменившиеся номера, но все-таки продолжая поиски. В конце концов дозвонился до одного из своих совсем старых, давно забытых друзей, с которым двадцать лет назад работал в нефтехимическом НИИ, и мне улыбнулась удача. Он сумел устроиться хоть и не совсем по специальности, но относительно близко к ней. Работал на огромном газовом заводе и помог мне получить место системного администратора в одном из отделов. Работа была знакомой – ведь и будучи директором своего магазина, я всегда обходился без программиста, сам поддерживал свою сеть, объединявшую отделы, склад, бухгалтерию и стол заказов, сам следил за техникой, боролся с вирусами и выполнял полностью все обязанности сисадмина. Хотя и мог нанять на это место какого-нибудь пацана за гроши – просто мне было интересно всем этим заниматься.

Это была рядовая должность, такая же низшая, как и в компьютерном салоне. Но на заводе платили хорошо – получая свое, я прикидывал, какие огромные деньги присваивают стоящие у руля. У меня снова появился мобильный телефон, я перестал ходить пешком. К тому же мне дали общежитие.

В принципе, конечно, я мог и дальше снимать квартиру. Но мне расхотелось это делать. Квартира означала хоть и временный, но дом. У меня же больше не могло быть дома, семьи, нормальной жизни. И общежитие как нельзя больше подходило нынешнему ощущению себя.

Конечно, в общежитии – даже таком неплохом, каким оказалось заводское, смахивавшее на гостиницу, – нельзя было поддерживать постоянную чистоту, к которой я привык. Но я не то чтобы опустился, а стал как-то по-иному относиться к прежним привычкам. Возможно, просто постарел. Но скорее всего, Анечкина смерть и крушение жизни сдвинуло все во мне самом.

К тому же теперь я стал часто жить у Наташи. По несколько дней подряд, иногда даже неделями. Где без устали стирал и гладил свои вещи.

Временами в ее жизни возникали новые, и вроде перспективные парни, и я уходил, невзирая на ее возражения. Через некоторое время она находила меня и говорила, что все напрасно, и лучше бы я вернулся. И все продолжалось с того же места.

Мы вели совместное хозяйство, и я видел, что она станет чудесной женой. И иногда думал, что, будь я способен начать новую жизнь, сам бы женился на ней. Если бы она не была такой маленькой в душе…

В жизни Наташа оставалась парадоксально инфантильной. Не считая времени, без цели сидела за компьютером, никогда не выключала мобильники, которых у нее было целых два. И часто среди ночи нас будил какой-нибудь придурок, с которым она обменивалась парой пустых, совершенно никчемных фраз о погоде и настроении. Так общались в наше время тинэйджеры, а не люди, разменявшие третий десяток.

После такого звонка Наташа тут же снова засыпала, а я, вырванный из пустого убежища сна, уже не мог так просто туда вернуться. Пил снотворное, если оно оказывалось под рукой. В противном случае шел на кухню. Сидел там тупо, потом наливал водки или джину: Наташа не пила ничего крепче пива, но для себя я всегда держал нормальное питье – и возвращался в постель. Но обычно не мог уснуть раньше рассвета.

На следующий день я пытался объяснить ей, что неразумно держать свою жизнь открытой для всех круглые сутки: даже в пору бизнеса я всегда отключал на ночь связь, зная, что нервам и рассудку нужны часы абсолютного покоя. Тем более, что ее ночные абоненты – какие-то патлатые хакеры, до утра дымящие сигаретами у компьютеров ради часов льготного интернета, не могли принести своими звонками никакой пользы.

Наташа меня не понимала; она спокойно отвечала, что всегда принимает любой звонок, и они не мешают ей жить. И я смирялся, по-взрослому осознавая, что она должна еще дорасти до необходимости защиты своего мира.

Впрочем, сама она действительно не страдала, отличаясь неимоверно крепкими нервами и хорошим сном.

А меня каждое ночное пробуждение выбивало из колеи.

Однажды, разбуженный невольно очередным Владом или Максом, я достал мешочек с Анечкиными драгоценностями, – с которым по-прежнему не расставался – пересыпал их из ладони в ладонь, и вдруг с ужасом осознал, что не могу вспомнить лица своей умершей жены…

Потом ко мне стали приходить сны, и там появлялась Анечка, почти всегда именно такая – ускользающая и без лица.

Я просыпался, чувствуя неприятное сердцебиение и холодный пот. И тихо шел пить снотворное или водку. Которые помогали все меньше.

И как-то раз, сидя на кухне, погруженный в высасывающее космическое одиночество, я услышал явно, как в окружающей меня вселенской пустоте зазвучал несуществующий голос:

 
… А в небе голубом горит одна звезда.
Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда…
 

Эта песня, символ умершей жизни, после смерти жены пришла ко мне впервые.

Я закрыл глаза и зажал уши – ничего не изменилось; голос звучал не снаружи, а внутри меня. Призрачно, но так сильно и явственно, что казалось – стоит открыть глаза, и я найду себя унесенным обратно на двадцать лет.

И увижу темноту своей комнаты на четвертом этаже общежития Московского авиационного института. Сладкую, полную нежности и дурмана темноту, пробиваемую лишь аккуратным прямоугольником света, проходящего в щели расшатанного косяка. И на груди моей, совсем невесомая, будет лежать теплая головка маленькой Анечки, и все снова окажется впереди – абсолютно всё, вся последующая жизнь и даже возможность избежать своих страшных ошибок.

Я огляделся.

Горел свет. Тихо пульсировали электронные часы над плитой. На столе лежал оставленный Наташей дискмэн. Я снова был здесь, а не там.

И вдруг совершенно неожиданно, без всяких усилий и намеков в памяти всплыл один из финальных кадров этого фильма, который я и смотрел-то всего один раз: выстрел в спину и кровавое пятно, стекающее по стене…

Выпив залпом три больших рюмки джина, я пошел спать.

Но понимал, что дальше будет хуже. Что жизнь с Наташей, спокойная работа на заводе и относительно устоявшееся существование – лишь эфемерная передышка.

Что мне нужно-таки наконец убить Хаканова. Внутренне я уже решился, и теперь лишь размышлял, каким образом это лучше сделать.

10

Мои запятнанные вещи, ежась и распадаясь в желтом пламени, постепенно превращались в прах.

Я вдруг почувствовал, что от меня страшно воняет бензином. Зачерпнув чистого снега, я оттер ладони, потом пошевелил вмиг замерзшими пальцами. Взглянул на свои руки. «Руки музыканта», как восторженно называла их давным-давно одна из моих институтских любовниц… Впрочем, до самого конца моей жизни в нашей квартире стояло фортепьяно и я время от времени играл для Анечки разные вещицы. Не по нотам – ноты я давно уже позабыл, – а по памяти и на слух подбирая мелодии.

Руки мои остались такими же: худыми, нервными, с туго перекатывающимися под кожей венами и жилами. Только это были уже руки не музыканта, а убийцы.

Убийцы…

Я усмехнулся. Всю жизнь мне казалось, что нормальный человек не способен на убийство. Зная себя прежним, я даже всерьез намеревался покончить с собой сразу после убийства Хаканова. Я был твердо уверен, что моя с детства слабая и расшатанная последними годами нервная система не позволит пережить даже нескольких минут груза, обрушившегося на душу вместе со страшным грехом. Сейчас я вспомнил все, что испытал после того, как пристрелил этого ублюдка.

Было желание спокойно и быстро замести следы и уйти от возможного преследования. Даже рвоту свою я вызывал искусственно, начитавшись книг и вдоволь покопавшись в себе; на деле никакого реального позыва я не ощутил. Я убил своего врага так, как сделал бы это в какой-нибудь компьютерной игре. В «квэйке», «думе» или вообще совсем простенькой стрелялке.

И в то же время кто-то иной, которого я никогда не подозревал тихо сожительствующим в оболочке ни во что не верящего Виктора Барыкина, еле слышно шептал мне, что я нарушил главную божью заповедь. Убийца привыкает к возможности убийства и к нему быстро приходит удовольствие убивать. И убив себе подобного, я встал на нечеловеческий, дьявольский путь, с которого уже не смогу сойти, пока меня самого не убьют. Возможно, так же, выстрелом в спину и даже без контрольного в голову…

Мне было удивительно и даже смешно слушать свое второе «я». Чушь собачья, конечно – я не собирался становиться убийцей, я убил всего один раз – как на войне, или как настоящий борец с преступностью, неискоренимой законными методами. И не намеревался этого повторять. Я ведь даже револьвер сразу утопил, хотя его можно было так же по частям закопать в лесу, чтобы потом, при необходимости найти и воспользоваться вновь.

Я не собирался когда-либо снова брать в руки оружие. Убийство Хаканова было лишь актом справедливого возмездия за мою сломанную жизнь. И, возможно, предотвращения других его бесчинств.

Я ведь долго и мучительно готовился к тому, что совершил. Задумав уничтожить Хаканова, в мыслях прогонял разные варианты. Сначала все они были связаны с автомобилем. Приходили самые разные идеи: от примитивного перерезывания тормозных шлангов его «тойоты» до абсолютно фантастических вроде мины с дистанционным управлением или ракеты типа «стингер». Но первые не казались надежными, вторые требовали таких денег, каких у меня его не было. Потом я – совершенно случайно, надо сказать, – обзавелся револьвером и понял, что должен просто застрелить Хаканова. Вогнать в него пулю движением своей руки и увидеть своими глазами его смерть… Чтобы приходящая во снах Анечка снова обрела лицо и перестала меня тревожить.

Теперь Хаканов был мертв, а я – жив. И даже свободен от могущих погубить меня улик.

Но все-таки… Во мне опять шевельнулся кто-то незнакомый. Я знал, что со смертью Анечки моя собственная жизнь кончена и ее уже не восстановить. Убийство врага отнюдь не открывало перед мной новых перспектив, а лишь ставило точку в не до конца завершенной истории. Жить по-новому я уже не мог в принципе – так зачем же сейчас я был жив? Почему, в самом деле, не покончил с собой рядом с его трупом? Для чего скрывался с места преступления и заметал следы? Из инстинкта самосохранения, которого у меня в общем-то не осталось? Из желания жить назло всему, в насмешку над убитым врагом, пусть эта жизнь и не нужна была мне самому. Или… Или выстрел в живого человека на самом деле необратимо перевернул мою душу, и теперь я стал уже совершенно иным Виктором Барыкиным – и…

И – ничего.

Будущее покажет, сказал я сам себе.

Я еще раз посмотрел на догорающий костер и понял, что можно уезжать.

Вернувшись в машину, я включил свет и открыл ящик с компакт-дисками. Валькирии сделали свое дело, помогли преодолеть непроезжую снежную трассу. Теперь мне требовалось нечто совершенно иное. Легкое и прозрачное вроде вальсов Шопена или камерных квартетов Вивальди – чтобы я успокоился и пришел в себя. И въехал в Медногорск уже таким, каким должен был показаться перед администратором гостиницы.

Я замер над откинутой крышкой подлокотника, мучаясь в секундном бессилии выбрать из Шопена, Вивальди и бросившихся в глаза славянских танцев Дворжака – и вдруг мой взгляд наткнулся на коричневую чужую барсетку, валяющуюся на полу у заднего сиденья.

Барсетку убитого Хаканова, которую я прихватил с собой, имитируя убийство с целью ограбления, и абсолютно забыл о ней. И в общем рисковал сейчас одной мелочью обвалить весь тщательно выстроенный готический собор своей криминальной операции.

В самом деле, я начал быстро и неузнаваемо меняться. Прежний Виктор Барыкин, неврастеник с полными слез глазами и дрожащими кончиками пальцев, оставался чудовищным педантом, всегда тщательно раскладывал свои вещи и не забывал о малейших мелочах.

Перегнувшись через спинку, я поднял барсетку с затоптанного резинового коврика.

Я уже чувствовал подступающую смертельную усталость, у меня не осталось сил на дополнительные действия, к тому же время уже действительно поджимало, и я сначала хотел просто бросить эту вещь в догорающий костер. Но потом мгновенно очнувшимся, снова напряженным и готовым к обороне рассудком осознал, что в сумочке могут оказаться предметы, которые не сгорят и потом могут быть идентифицированы именно как Хакановские – например, какая-нибудь фирменная зажигалка с его монограммой. И решил сначала проверить содержимое.

Барсетка была закрыта на цифровой код. Я хотел сразу достать из инструментального ящика отвертку и взломать замок, не мучаясь, но потом подумал, что весь этот с виду надежный товар всегда имеет заводской и самостоятельно не переставляемый шифр «два нуля», и вряд ли такой урод, как Хаканов, ходил к мастеру менять код. Я набрал номер, которым в советские времена обозначались туалеты, и замок послушно открылся.

Перевернув сумку, я высыпал на сиденье ее содержимое. Ничего приметного там не оказалось. Пачка долларов: толстая и ровная, с идеальным обрезом, скрепленная банковской ленточкой – наверняка если и не полная, то все равно почти десять тысяч; я не думал, что он постоянно носит при себе такие большие суммы. Несколько коробочек дешевых презервативов, перетянутые тонкой денежной резинкой, с подсунутыми туда же визитными карточками проституток, которые сутенеры в последнее время постоянно оставляли на ветровом стекле любой машины на любой стоянке… Я хмыкнул, никогда прежде не подозревая Хаканова в таких склонностях и вообще считав его давним импотентом. Замызганные донельзя права, обычный фиолетовый техпаспорт на машину и коричневый общегражданский, тоже весь измятый и затертый. Сложенный вчетверо, тускло сверкнувший алюминиевой прошивкой договор страхования автогражданской ответственности, еще какие-то бумажные листы. В общем, ничего интересного или опасного сумочка не таила.

Я тщательно осмотрел саму барсетку в поисках какой-нибудь не замеченной мною именной пластинки или инициалов, выцарапанных на металлических частях. Ничего подобного тоже не обнаружилось. Я держал в руках безликий и безымянный ширпотреб. Турецкую дешевку из прессованной кожи, хотя и стоившую солидных денег. Я знал, что такую барсетку достаточно закинуть подальше в лес, где еще громоздились сугробы. И уже к сходу прошлогоднего снега она успеет наполовину сгнить, потеряв не только возможность идентификации хозяина, но и вообще товарный вид.

Однако ненадолго вернувшийся педант Барыкин вылез из машины, снова достал канистру и, кляня паскудного Хаканова, который даже мертвый продолжал гадить, понуждая вторично пачкать руки, наполнил барсетку бензином, застегнул ее и точным броском отправил в кратер догорающего костра.

Снова хлопнуло пламя, кожа начала с треском распадаться – так, словно сейчас на этом огне горел и корчился в адских муках труп самого Хаканова.

С трудом оторвавшись от этого, неожиданно притянувшего меня зрелища, я открыл дверцу машины, чтобы сгрести Хакановские документы и быстро, пока бензин не догорел, отправить их в огонь следом.

До сих пор я не думал о найденных деньгах. Но сейчас, увидев снова эти десять тысяч долларов, вдруг подумал – а почему я должен их сжигать?

Хаканов сделал мне столько зла, что меня оправдал бы высший суд даже в том случае, если бы я сделал из его мозгов ваксу и начистил ею свои сапоги. И уж какие претензии могли быть ко мне, забравшему его деньги – каких-то десять тысяч долларов, по сути составлявшие лишь ничтожную долю того, что он отобрал в свое время у меня.

Быстро пряча в карман доллары, я подумал, что на эти деньги смогу поставить Анечке хороший, роскошный и одновременно нежный, какой она была при жизни, памятник из белого мрамора… А остаток отдам Наташе для внесения за квартиру.

Все остальное не представляло для меня никакого интереса. Я взял документы и вылез наружу. Костер еще ждал и даже самая твердая бумага сгорела бы сейчас без следа.

И вдруг я испытал дьявольское, какое-то дикарское и необоримое желание раскрыть паспорт убитого мною Хаканова, посмотреть в его лицо – которого я не видел мертвым – и… и выколоть чем-нибудь острым ему глаза. Это было похоже на людоедство или какую-то черную магию в стиле кровавых вуду, но я знал, что хочу это сделать и сделаю обязательно.

Я открыл паспорт, с трудом разлепил засаленные страницы и вздрогнул.

Прижатый сверху красным уголком, из-под исцарапанного и уже местами оторвавшегося ламината на меня смотрел не Хаканов.

11

Этого не могло быть.

Ведь я пошел убивать его не на авось.

Задумав расправу, я выслеживал его, как охотник выслеживает какого-нибудь редкого и опасного зверя. Впрочем, я никогда не мог быть охотником, и не стал бы убивать никакого зверя, пусть даже редчайшего и опаснейшего. Хаканов был не зверем – он оказался двуногим хищником. Для отстрела которого не требовалось ни охотничьего призвания, ни лицензии.

Я готовился к уничтожению Хаканова глубже, чем какой-нибудь Гитлер или даже Наполеон, планирующий захват России.

Я не упускал из рассмотрения ни единой мелочи. Чего стоила лишь хитрая комбинация с бросками из города в город. Обдумывая место приведения приговора в исполнение, я пришел к выводу, что лучше и проще всего убить мерзавца в его же дворе, где он расслаблен и не ждет опасности. Доводя план до совершенства, я взял в заводской медсанчасти больничный – при моем, теперь постоянно скачущем туда и сюда внутричерепном давлении, мне сразу выписали его на целую неделю – и несколько дней подряд осторожно следил за Хакановым, выясняя его распорядок. Узнал, что сейчас – словно специально чтобы помочь мне! – у него болел отец, тот самый бывший и едва не посаженный директор универмага, живший теперь отдельно в другом районе города. И каждый вечер, около девяти часов, закончив свои грязные – иными они не могли быть – дела, Хаканов, как примерный сын, выходил из дому и ехал его проведать. Я знал, где и как подстеречь своего врага с минимальным риском; и блестяще осуществил операцию. Я выследил его и убил точно в соответствии с разработанными планами.

И этого не могло быть, потому что не могло быть никогда…

12

Опасаясь и не желая верить своим глазам, пытаясь продлить еще на секунду счастливый обман, круживший меня несколько последних часов, я вгляделся в фотографию. Мужик не казался знакомым, однако на Хаканова не походил: тот был просто одутловатым, этот же имел совершенно круглую физиономия, свидетельствующую об общей полноте. К тому же Хаканов никогда – и я думаю, даже при фотографировании – не снимал очков…

Я мгновенно и отчаянно вспомнил последние секунды перед выстрелами: вышедший на крыльцо Хаканов сразу показался мне чересчур толстым, но я тут же списал это ощущение на то, что слишком давно его не видел.

Чувствуя, как внутри все необратимо рушится и стремительно падает куда-то вниз – хотя куда еще ниже могло что-то упасть? – я наконец взглянул фамилию.

«Решетов Михаил Николаевич», – равнодушно сказали мне слепые буквы, отпечатанные не очень качественным принтером.

Но может быть… Может быть, он просто нес куда-то паспорт этого, Решетова, замыслив очередную подлую комбинацию, – ухватился я за последнюю спасительную мысль.

И, метнувшись к машине, стал лихорадочно перебирать документы, торопясь найти доказательство того, что все остальные бумаги равно как и сама барсетка принадлежали нужному мне человеку – убитому мною мерзавцу по фамилии Хаканов.

Техпаспорт был зарегистрирован на фамилию некоего Андриенко, и в нем значился джип «тойота-лэндкрузер-80» черного цвета.

Чувствуя уже полностью захлестнувшее меня отчаяние, я фотографически вспомнил: в самом деле, в угловом проезде двора около кустов, чуть ближе Хакановского паршивого «авенсиса» был припаркован большой черный джип. И опять пришло мое ощущение перед спуском курка – не зафиксированное тогда, но сохранившееся в подсознании: человек, в которого я стрелял, шел гораздо ближе, чем я рассчитывал. К Хакановской машине была натоптана от подъезда кривая, но почти обсохшая тропинка. А этот ступал прямо по снегу, едва не задевая кустов и подставив мне спину почти в упор – он срезал угол по прямой к своему черному джипу, теперь это стало очевидным.

Я все-таки просмотрел другие бумаги. Нашел генеральную доверенность на этот «лэндкрузер», выданную официальным хозяином Андриенко все тому же Решетову. И в полисе автогражданки тоже фигурировали только две этих фамилии.

Теперь легко ложились на место и презервативы, и визитки продажных девок: это был в самом деле совершенно другой человек.

В довершение я обнаружил расписку, выданную Хакановым в том, что он взял у этого самого Решетова сто тысяч долларов под три процента в месяц на полгода. Расписка была датирована сегодняшним числом. И больше сомнений не осталось.

Я действительно убил не Хаканова, а Решетова. Который пришел к нему с делами как раз перед вечерним Хакановским визитом к отцу. Вероятно, поэтому тот и погасил свет в своем кабинете сразу после завершения переговоров. Сделав дела с Решетовым, тоже собрался и уехал. Минутой или двумя позже. Но я его не дождался. Прикончил Решетова и, совершенно счастливый и самоудовлетворенный, поспешил скрыться.

Но откуда, откуда я мог догадаться о таком совпадении? Тем более, что и одеты они были практически одинаково, и сложением мало отличались друг от друга.

Я в отчаянии стиснул виски кулаками.

Отстраненно отметилось: во мне нет ни ужаса, ни раскаяния от того, что я случайно убил абсолютно незнакомого мне Решетова. Портрет его не казался располагающим; кроме того, человек, имевший денежные дела с Хакановым да к тому же пользующийся очень дорогой машиной, оформленной на чужое имя, по определению не мог не быть таким же мерзавцем. И с его смертью мир вряд ли лишился капельки добра…

Возможно, во мне уже заговорил неожиданно проснувшийся настоящий, профессиональный убийца, которого раньше я в себе и не подозревал – но единственным чувством оказалась досада. Жестокая досада. Да еще злость – на Решетова, на Хаканова. И еще больше на себя. Снова допустившего ошибку.

Я зачем-то спрятал Хакановскую расписку, остальные документы сжег на костре.

Снова сел за руль и выехал на поле. Спешить в Медногорск, искать проститутку, обеспечивать алиби было уже незачем. Я никогда не знал Решетова, сегодня впервые прочитал эту фамилию – и никакое расследование не могло вывести на меня, ведь я не оставил нигде ни одного личного следа.

Выехав на полевую дорогу, я повернул назад – к своему городу. И тут же остановился. Усталость отчаяния обрушилась с такой силой, что это был уже не тот я, который меньше часа назад, словно заправский раллист, пересекал темный лес в объезд городского КПМ. За эти несколько минут у догорающего костра я будто постарел лет на десять. Сейчас я чувствовал полную неспособность на что-либо экстремальное и знал, что засяду вглухую на этом поле, не доехав даже до деревни. Мне следовало просто выехать на шоссе около Медногорска – до него оставалось всего ничего – и без приключений возвращаться домой. Ведь теперь и хронометраж тоже потерял смысл.

С великим трудом, в самом деле почти сразу увязнув, включив пониженную передачу, еле-еле раскачав ставшую непослушной машину и лишь чудом выплыв из мокрого снежного месива, я развернулся и направился к Медногорску.

Оказавшись на шоссе, подумал, что сейчас можно проехать в гостиницу, оплатить номер и выписаться оттуда, чтобы… чтобы на случай еще какой-то операции не оставить за собой неоплаченных счетов и подозрений. Но у меня не осталось сил. Ехать к гостинице, будить администратора и что-то придумывать в объяснение своего поспешного ночного выбытия.

Завтра, все это можно будет сделать завтра… А сейчас стоило ехать спать…

И, кстати, позвонить Наташе и отменить свою просьбу: ведь она не была в виновата ни в чем. И я не имел прав заставлять ее волноваться, звоня в гостиницу и не находя меня на месте.

– Натуля, это опять я, – сказал я, набрав номер. – Все отменяется. Звонить никуда не надо, дело решилось на ходу.

– Зай, а ты вообще где? – в ее обычно ровном голосе прорезалась нотка беспокойства. – С тобой все в порядке вообще?

– Со мной все в порядке, – соврал я. – Просто все сорвалось…

Именно в последнем я говорил абсолютную правду.

– …И я сейчас уже еду обратно.

– Приедешь?

– Не знаю, – ответил я; в самом деле я не знал, хочу ли и могу видеть в эту бессмысленную ночь даже Наташу. – Поздно уже…

– Ну, в общем сам решишь, – с обычным спокойствием сказала она. – Ты ведь знаешь, что я всегда рада, когда ты остаешься у меня.

И дала отбой. Я почувствовал невыразимую благодарность за понимание, выраженное в отсутствии ненужных расспросов.

Темное ночное шоссе тихо ложилось под колеса. Я проезжал мелкие города, которые рассекались трассой. Миновал различные КПМ и СПМ, где впереди временами вспыхивали красные светофоры и патрульные, в бронежилетах и с автоматами наперевес, вдруг тормозили для обыска не понравившуюся им машину.

Меня ни разу не остановили до самого города.

Никого не интересовала моя машина. Равно как и сидевший за рулем старый, начавший лысеть дядька, через четыре года готовый отметить свое пятидесятилетие – рубеж, во все эпохи знаменовавший вершину жизненных успехов. Но у которого не было ни успехов ни даже самой жизни. Как ни старался, он даже не смог убить своего врага…

Ошибка, опять ошибка.

Как вся моя жизнь… В которой единственным верным ходом была женитьба на Анечке, а все остальное представляло сплошную цепь ошибок. Хотя, возможно, и это тоже было ошибкой: Анечка, моя Анечка еще жила бы, не соедини судьбу с таким никчемным глупцом, каким оказался я…

Жила бы…

Но никто – я знал это точно! – никто, кроме меня, не окружил бы ее при жизни такой заботой. Не раздевал бы усталую, не будил бы утром поцелуями, не осыпал подарками и цветами, не избавлял от домашних забот… Никто другой не превратил бы те двадцать лет, что она со мной прожила, в бесконечный праздник потакания ее малочисленным желаниям. Ведь я был нежен и ласков с нею каждую секунду из этих десятилетий; я ни разу не повысил на нее голоса, в каком бы состоянии ни находился сам. Никто бы не носил ее на руках, как я…

Ведь – теперь я почему-то знал точно – она никогда не догадывалась о моих мерзких хождениях по другим бабам, и жила как роза в цветнике. Единственная роза, лелеемая и боготворимая своим садовником…

Тьфу, какие фальшивые и напыщенные слова лезли в голову, будь я проклят вместе с ними…

Но все-таки мое мучительное самоедство было напрасным. Другой муж – российский среднестатистический «настоящий мужик», а попросту вонючий урод с футбольным мячом или скомканными газетами вместо мозгов – домашними заботами, стиркой, глажкой, готовкой и уборкой загнал бы ее в могилу гораздо раньше…

Иное дело, что я, не будь таким доверчивым дураком, не погубил бы ее. И мы продолжали бы жить вместе, и возможно в самом деле умерли бы потом в один день, не оставив одного из нас несчастным и одиноким…

Но с этим было уже ничего не поделать.

Мне стоило хоть как-то попытаться исправить сегодняшнюю – последнюю в моей жизни! – ошибку.