Текст книги "Наследники Борджиа"

– Ты жив, дружок? – Ибрагим слабо похлопал по спине своего аргамака, лежащего неподвижно с закрытыми глазами. Конь всколыхнулся, дернул ногой и снова затих. – Жив еще… Что же Никита так долго не едет? – Ибрагим с трудом напрягая слезящиеся глаза, всматривался в дорогу. – Так и помру, попрощаться не успеем… Воды принеси, не слышал разве? – попросил он стоявшего поближе Леху.

Рыбкин вопросительно взглянул на Витю. Рас-топченко пожал плечами, можно или нельзя – кто знает-то?

Но под требовательным взглядом князя Леха послушно направился в избу. Старуха налила ему полный кувшин свежей колодезной воды. Выхватив кувшин из рук Лехи, едва он возвратился, Ибрагим почти залпом выпил с полкувшина и с глубоким вздохом снова опустился на траву.

– Ему дай, – сказал он Лехе, отставив кувшин в сторону и указывая на аргамака, – тоже, наверное, пить хочет.

Рыбкин послушно принялся поить аргамака. Вдали, там, где желтоватый вытоптанный шлях сливался с выцветшим от полуденного зноя небом, завертелось небольшое облачко пыли.

– Едут, едут! – возвестила старуха.

Татары прервали свою молитву. Ибрагим-бей с облегчением улыбнулся – дождался. Все кинулись к дороге. Только Рыбкин остался с Юсуповым. Действительно вскоре уже можно было легко различить двух всадников, мчавшихся по шляху во весь опор. А по воздетой вверх золотой стреле на шлеме первого из них, сиявшей на солнце, легко узнали князя Ухтомского. Татары, повеселев, засуетились вокруг своих коней. Еще никто не знал, везет ли Никита Романович с собой мельника, а тем более, сможет ли тот мельник излечить Ибрагима, но угнетающее чувство безысходности, казалось, совершенно беспричинно сменилось у всех радостной надеждой.

Всадники стремительно приближались. Теперь уж без труда можно было увидать, что за спиной Фрола сидит, крепко держась за наездника, маленький седоволосый старичок в серой холщовой рубахе и лаптях, обмотанных на босу ногу. За спиной у старичка болталась котомка, сплошь покрытая цветными заплатами.

Подскакав, Никита сходу спрыгнул с седла, бросив поводья Вите, который от неожиданности едва сумел поймать их на лету, снял с седла мальчонку и буквально стащил вниз старика. Мощными руками пронес его, держа подмышки, над землей и поставил перед Ибрагимом.

– Вот. Что хочешь делай, отец, но без твоей помощи не вытащить мне дружка моего из беды. Если выдюжишь – что хочешь проси, ничего не пожалею.

Мельник хитро прищурился подслеповатыми глазами, закивал головой и подошел поближе к Ибрагиму, разглядывая его.

– Ты посмотри, что нашли-то мы в сбруе коня его, говорил я тебе, – Никита указал деду на холщовый мешочек с «голубцом», все еще лежащий на прежнем месте. – Может, от него все приключилось? А? – Он хотел взять мешочек в руки, но старик быстро остановил его:

– Не трогай, не трогай, сударик мой, дай сам погляжу…

И, сильно сутулясь, зашаркал лаптями по траве к «голубцу». Некоторое время он как-то странно пританцовывал вокруг него, а затем воскликнул:

– Ах ты нечисть, ах ты нечисть болотная! Отрава окаянная! Да кого ж сподобило такое бесово зелье подсунуть! Огонь, огонь несите, сжечь его надо! – приказал он.

По знаку Никиты Фрол тут же принес из избы зажженную лучину. Нашептывая какие-то только ему ведомые слова, мельник обложил «голубец» березовыми палочками, наломанными от вязанки дров на задворке, присыпал сверху березовой корой и поджог от лучины, читая вполголоса наговор. К удивлению всех

присутствующих, «голубец» вспыхнул высоким сизым пламенем, в отблесках которого можно было различить даже при солнечном свете мелькания каких-то уродливых морд и змеиных хвостов. Фрол перекрестился, целуя образок. Татары пали на колени и в один голос завопили «аллах! аллах!». Даже князь Никита осенил себя знамением: «Господи, помилуй! – прошептал он, – откуда же свалилось такое?».

– Гори, гори ясно, силища диаволова, – приговаривал мельник, подсыпая в костер какого-то золотого порошочка из ладанки, висевшей у него на шее. – Изыди вся, отпусти душу порабощенного тобою…

Наконец огонь значительно уменьшился, приобрел естественный красноватый оттенок и стал стремительно угасать.

Мельник затоптал угольки, аккуратно собрал оставшуюся золу в берестяной кузовок и старательно присыпал землей то место, где горел костер. Кузовок он спрятал в свою котомку.

– На болоте утоплю, подальше от жилья человеческого, – объяснил он Никите, – где уродился, там и потопнет. Видать, очень не угодил друг твой недоброму человеку, что такую порчу подсунули ему. Ладно настоянная, с наговором ясным…

Услышав речь мельника, Витя аж передернулся. Он снова вспомнил Козлиху и свой поход на Даниловское подворье. Да, не подвела бабка. Сразу заметно, что не протух «голубец». Качественный продукт дала. Только жуть-то какая от этого всего вышла! Век бы глаза не видели!

– Ну, а на друга, на друга-то моего ты взгляни, . – торопил ведуна Никита. – Помрет ведь.

– Да теперь не помрет, – уверенно ответил ему мельник, – вышла из него немощь колдовская. Сейчас пития ему приготовим, выпьет он, поспит, а когда проснется, то и помнить ни о чем не будет. Проводи, хозяйка, в дом, – попросил он старуху.

В избе мельник достал один за другим из своей котомки несколько кузовков и разложил их рядком на лавке у печки. Затем попросил у хозяйки глиняную миску и чистой водицы. Долго мешал он берестяной палочкой какие-то травки и порошочки в миске, все приговаривал, приговаривал что-то. Затем залил все водой, нагрел на огне, остудил. Наконец, закрыв чистым льняным полотенцем, вынес варево во двор. Кряхтя от старости, подсел к пребывавшему в полудреме Ибрагиму.

– Выпей, свет мой, и полегчает тебе, – он осторожно протянул ему миску.

Ибрагим медленно поднял отяжелевшие веки, посмотрел тусклым взглядом на мельника и сказал:

– Коню, коню моему дай сперва. Мучается ведь он тоже. А куда я потом без него?

– И коню твоему хватит, – успокоил его ве-Дун, – ты сам-то попей, а коню само собой полегчает. Одной ниточкой он с тобой помотан. Ты – в беде и он – там же. Ты здоров, и он весел. Так-то.

Ибрагим покорно выпил содержимое миски. Остатки пития ведун побрызгал на аргамака.

– А теперь отведите-ка его в дом да на лавку уложите, пусть поспит, – обратился мельник к Никите Романовичу. —^Вежды-то слипаются, гляди.

Никита приподнял друга с травы и помог ему дойти до постели.

Заботливо укрыл попоной.

Ибрагим быстро и спокойно заснул. Лицо его посветлело и постепенно приобрело естественный цвет. Так же быстро и спокойно заснул под окном избы и верный конь Юсупова, аргамак.

– Ты его не буди, – шепотом наставлял мельник Никиту, – сколько проспит – столько, значит, надобно. Сон его береги. Сон – главный его целитель теперича. Жди. Сам проснется – здоров будет. Ну, дело сделано, пойдем, значит.

Тихонько прикрыв дверь в горницу, мельник и князь вышли из дома.

– Всем тишину соблюдать велю, – приказал Никита, – Ибрагим-бея не беспокоить. Дорого нам время, но что поделаешь? Негоже друга в беде бросать. Ждать будем. А там все вместе тронемся дальше. Спасибо тебе, отец, – князь радостно обнял ведуна, – от слова своего я не отступлюсь. Как обещал, проси, что хочешь.

– А далеко ли путь держишь, князь? – спросил его, прищурясь, мельник. – Хочешь, на воде погляжу, что ждет тебя?

– На Белое озеро еду, – ответил, пожав плечами Никита, – в Кириллов монастырь, ворогами лютыми осажденный. На битву еду, отец…

Мельник подошел к широкой бочке с колодезной водой, стоящей у угла крестьянской избы, и, поводив над ней руками, промолвил:

– Тяжкое испытание выпало дому твоему. Из последних сил держатся защитники крепости. Не вороги лютые, не захватчики из плоти и крови – все силы преисподней ополчились на тебя. Не они ли и подложили тебе нечисть болотную, чтобы тебя в пути задержать? Бесов рать неисчислимая восстала на святую обитель. Но стоят за нее Ангелы, святые земли русской стоят. Так что, мужайся, князь. Страдания ждут тебя немалые. Но есть у тебя защита, которая посильней всех наших прибауток да примочек будет. Камень колдовской, что на груди твоей висит. Любимой рукой тебе он дан. Любящей рукой. На него надейся, на Господа и Деву Пречистую, да на терпежку нашего русского мужика. Все выдюжим. Вижу я монастырь чистым, сияют купола его, горят кресты на солнце, народ ликует. Так что поезжай с Богом, князь, – мельник отошел от бочки и устало смахнул со лба крупные капли пота, – а об награде моей позабудь. На святое дело едешь. Иль не русский человек я, чтоб с воина, землю мою защищать едущего, мзду брать?

– Спасибо тебе, отец. – Никита низко поклонился старику. – За помощь и за слова добрые. Но я от обещаний своих не привык отступать. Вот тебе три золотых монеты… – Он протянул мельнику деньги, но тот сердито отстранил его руку:

– Не нужно мне, князь, сказал же я тебе! А вот, когда ворога разгромишь, вспомни обо мне. При-Шли мне коня доброго из твоей конюшни, чтоб на твоего похож был. Очень уж приглянулся он мне. Обещаешь?

– Обещаю, – Никита с благодарностью прижался щекой к морщинистой руке старика, – трех коней пришлю. Взамен трех монет, что ты отверг…

– Спасибо, князь, – поклонился ему в пояс мельник, – мне б и одного вдосталь. Ездить я не горазд, годы не те, а чтоб полюбоваться. Только вот видал я на воде, – осторожно продолжал он, – неясно, правда, замутилась водица. Оттого, должно быть, что с другой стороны тоже сила дюжая стоит и глядеть не дает. Но мелькнул передо мной прекрасный лик женщины. Она тебе камень тот дала, что охранит тебя от всех бед. Встретишь ты ее там, где не ждешь. В великой опасности и саму ее обнаружишь. Но не греши поспешным судом. Вместе быть вам суждено. Только очень долгой и тяжкой дорога ваша будет. Большую честь заслужишь ты и от государя. Терпи. Вот с тем и откланяюсь, княже. Храни тебя Господь.

– Спасибо, старик, – услышав о Вассиане, Никита сильно разволновался. – Сокольничий мой отвезет тебя обратно. Спасибо за все.

Собрав котомку, мельник закинул ее за спину. Князь сам подсадил его к Фролу в седло. Дав шпоры коню, всадник умчался, увозя ведуна.

А князь Никита Романович долго еще размышлял над словами старца, сидя у изголовья спящего Ибрагима.

Юсупов проспал беспробудно с десяток часов. А когда проснулся, ничего не мог вспомнить о том, что случилось с ним. На рассвете следующего дня вся дружина князя Ухтомского снова выступила в поход,

* * *

Командор Пустыни Жерар де Ридфор сидел в своем шатре, скрестив ноги на россыпи шелковых зеленых и алых подушек, лениво пощипывая гроздь ис-синя-черного винограда на хрустальном блюде и нюхал из открытого флакона благовоние, приготовленное для него из лепестков дикой фиалки. Коротконогий карлик примостился рядом с ним на маленькой скамеечке и горячо нашептывал Командору, яростно вращая своими выпученными черными глазищами с яркими белками:

– Я сам видел, она подходила, подходила к итальянке. Я проследил за ней. Я проследил..

– Кто подходил? – недовольно поморщился Командор Пустыни. – Говори яснее..

– Тана. Воспитанница Маршала. Она разговаривала с итальянкой.

– Ты хочешь сказать, что Тана предала меня? – с чарующей и искренней улыбкой спросил Командор, но пальцы его резко сжали несколько виноградных ягод, и густой сок цвета настоянного красного вина стек на хрусталь тарелки. – Я полагаю, ты ошибся. Тана любит меня. Она никогда меня не предаст. Однако зачем ломать голову, мы можем спросить у нее самой. Верно? – Он взглянул на карлика с истинно детской невинностью. – Пусть ее приведут.

– Да, да, господин.

Жерар де Ридфор взял карлика пальцем за подбородок, покрутил его лицо и поцеловал в губы. Затем, потеряв интерес, грубо оттолкнул от себя.

– Пошел вон.

Ловко перебирая всеми четырьмя конечностями, как собака, карлик выкатился из зала. Вскоре темнолицый араб во французском сюрко и алой чалме ввел к Командору Тану. Девушка испуганно дрожала и куталась в полупрозрачную кружевную шаль.

– Да ты никак замерзла, Тана, – ласково приветствовал ее Ридфор. Но добродушная улыбка его сразу же превратилась в хитрую лисью усмешку. – Здесь очень тепло. Сними с нее все, Савеоф, – приказал он арабу.

Тот быстро выдернул из рук Таны шаль и сорвал с нее набедренную повязку. Несмотря на природную смуглость, девушка побелела от страха и смущения.

– Подойди ко мне, – властно приказал ей Ридфор.

Дрожа как лист на ветру, египтянка приблизилась. Зубы ее выбивали барабанную дробь.

– Встань на колени!

Она послушно опустилась. Жерар де Ридфор крепко взял ее за волосы и притянул к себе:

– Скажи, ты любишь меня, Тана? – прошипел он ей в лицо, как ядовитая змея

– Да, мой господин, я люблю вас, – пролепетала Тана.

– А кого еще ты любишь? – Командор перешел

на коварно мягкий, бархатный шепот, – кого еще, скажи мне, девочка…

Тана молчала. Из ее огромных светло-голубых глаз тонкими ручейками струились слезы.

– А Маршала ты любишь? – продолжал допрашивать Ридфор уже более жестко. – А шлюху Маршала, принцессу д'Аргонн, презренную аббатиссу, ты тоже любишь? Может быть, она воспитала тебя? Была к тебе добра? Говори! – Он больно ударил мулатку по лицу.

Юная наложница вскрикнула, но мужественно стерпела его удар.

– А о чем вчера ты шепталась в лесочке с итальянской герцогиней, посланницей Маршала? – как бы между прочим спросил, откинувшись на подушки, Ридфор. – О своей любви к нему? Ты подсунула ежа? Ты предала меня, Тана? Ай-ай, как нехорошо, моя девочка! – Метнувшись вперед, он снова больно ударил египтянку в лоб, и она со стоном повалилась на звериные шкуры, устилавшие пол шатра.

– Встать! – приказал ей Ридфор. – Если ты не хочешь рассказать мне все добром, поговорим по-другому. Савеоф! – подозвал он, стоявшего в стороне араба. – Начинай.

– Слушаю, господин.

Араб набросил на голову несчастной девушки петлю из плетеного ремня. Она легла на волосы египтянки, подобно головной повязке кочевников-бедуинов. Встав позади девушки, Савеоф просунул в петлю толстую дубинку из древесины оливы и повернул ее. Ремень крепко прижался к голове. Потом грубые узелки его впились в кожу Таны. Лицо девушки исказилось от боли.

– Помедленнее, Савеоф, – попросил араба Командор, – не надо торопиться.

Медленно и осторожно, по четверти оборота, дубинка поворачивалась в руках араба. Узелки впивались все глубже. Рот Таны раскрылся, воздух в шумом вырвался из груди. Вся ее чудная кожа приобрела цвет прогоревшей золы. Девушка снова судорожно наполнила легкие воздухом и выдохнула его в пронзительном вопле. Глядя на ее мучения, Командор Пустыни ухмылялся. Араб продолжал свое дело. Цепочка кожанных узелков прогружалась в лоб Таны, и голова ее постепенно сжималась и вытягивалась в петле. Девушка надрывно кричала от страшной боли.

– Скажешь, о чем ты шепталась с итальянкой? – издевательски спрашивал ее Ридфор, но бедная страдалица уже не способна была услышать его.

Петля сужалась. Казалось, череп девушки вот-вот расколется. Еще несколько поворотов…

– Мой господин! – вбежав в зал, прервал пытку один из лучников. – Прости меня, господин…

– Что случилось? – недовольно скривился Рид-фор и дал арабу знак остановиться.

– Господин, русский принц со своим отрядом только что проследовал через коридор смерти в крепость.

– Проследовал? – усмехнулся, потирая руки, Командор. – Или сгорел заживо там?

– В том-то и дело, что проследовал, – ошеломленно сообщил лучник.

– Как это так?! – Ридфор аж подскочил на месте. – Кто пропустил их? Кто посмел?

– Совершилось чудо, мой господин. Им открылся мерцающий голубой путь, и они прошли по нему сквозь отряды наших воинов совершенно невредимые…

– Голубой путь… – Ридфор снова опустился на подушки, раздумывая. – Голубой путь… Ладно, поди прочь, – приказал он лучнику. Взгляд его упал на лежавшую у его ног без чувств Тану. – Как думаешь, жива она? – спросил он араба.

– Похоже, нет, мой господин, – склонился над египтянкой Савеоф.

–.Как бы там ни было, утопи ее в озере. Я не кормлю предателей. Понял?

– Да, мой господин, – поклонился араб

– Тогда тоже иди.

Взяв тело Таны за ноги, Савеоф вытащил ее из зала. На белых леопардовых шкурах протянулась длинная кровавая полоса. Де Ридфор с отвращением поморщился. Но мысли его уже занимало другое. Голубой путь помог русскому принцу пройти в монастырь… Что это значит? От предчувствия удачи у Командора Пустыни зачесались ладони. Это значит, что дорогу принцу открыл волшебный камень гелиотроп, Талисман Командоров. Откуда он мог взяться в дикой стране, где большинство людей даже высшего сословия и понятия не имеют о том, что, кроме их страны, еще где-то существует жизнь, а тем более о волшебных камнях тамплиеров и обо все прочем? Откуда? Да все просто! Либо этот славянин украл камень у герцогини де Борджиа, долго жившей в семье белозерских принцев – славяне ведь любят украсть. Либо она сама ему подарила. А зачем? Но тут уже другой вопрос. Главное – у самой итальянки теперь нет гелиотропа. Она уязвима, как простая смертная. Вот так удача! Совершив от восторга акробатический пируэт на подушках, Командор Пустыни приказал позвать к нему старшего из ассасинов и начал продумывать свой план.

– Принц де Ухтом прибыл в крепость, госпожа, – доложил Джованне капитан де Армес, войдя в салон галеры, где находилась герцогиня.

– Откуда тебе известно это? – оторвавшись от раздумий, спросила его Джованна.

– Голубой свет гелиотропа просиял над всей округой и озером. Можно не сомневаться, что принц де Ухтом благополучно вступил в монастырь.

Джованна внимательно посмотрела на него, затем поднялась с кресла и вышла на палубу.

– Раз это видел ты, то нет сомнения, что то же видел и Ридфор, – она многозначительно взглянула на капитана. – Теперь он знает, что гелиотропа у меня нет. Наступают трудные дни для нас с тобой, Гарсиа. Мы с тобой – против всех. Но мы должны победить. Дай приказ немедленно сняться с якоря и выйти подальше в озеро, чтобы вся акватория вокруг просматривалась, как на ладони. Незваные гости, я полагаю, не заставят себя долго ждать. Организуй освещение и постоянную вахту. Теперь нам надо забыть об отдыхе и сне. Около пифона поставь телохранителя.

– Вы не жалеете, что отдали гелиотроп принцу Никите? – тихо спросил Гарсиа.

– Человек, который мне дорог, – в безопасности, – ответила Джованна, – как я могу жалеть об этом? А о себе я позабочусь сама.

Недалеко от галеры в прибрежном кустарнике раздался шум ломающихся ветвей. Гарсиа схватился за оружие и выступил вперед, закрывая собой госпожу. Какой-то человек в восточном одеянии – видно было, как мелькнула за листьями чалма, – протащил к воде тело женщины с длинными волосами. Затем он поднял ее и одним движением выбросил далеко в озеро. Бессильные конечности взметнулись в воздухе. Перекувырнувшись, тело с шумом упало в воду и стало быстро погружаться. Веер волос устремился на глубину, словно опускающиеся под воду плети водорослей.

– Это Тана! – вскрикнула, узнав женщину, Джованна. – Воспитанница Маршала! Они убили ее! Гарсиа, немедленно пошли людей, пусть вытащат ее из воды – может быть, ее еще можно спасти. И пусть догонят араба, если он еще недалеко ушел! – приказала она в волнении.

Мгновением спустя несколько матросов попрыгали в воду. Тело Таны подняли почти со дна. Она еще была жива. А вот араб уже успел исчезнуть. Наверное, возвратился к своему господину.

Джованна приказала перенести девушку в одну из гостевых спален на галере. По случайному совпадению комнату эту украшали изображения древних египетских богов, мифологических животных и царских гербов. Обитые тончайшим бежевым атласом стены венчались расписным сводом наподобие лазурного вела-риума, окаймленного длинными желтыми листами пальм. Живопись на атласе, сотворенная учениками Сандро Ботичелли, сияла в свете многочисленных свечей всей свойственной вдохновенной манере великого итальянца радостной красотой и девственной свежестью. В широких крыльях символических кругов Изи-да и Осирис потрясали руками, обрамленными перьями, наподобие крыльев птиц. Змеи вздували свое голубое горло; боги с головами животных поднимали свои уши шакалов, опускали в плечи змеиные шеи, вытягивали длинные хищные клювы. Мистические ковчеги богов двигались на своих полозьях, влекомые фигурами в различных позах, или плавали на зеленоватой волнующейся глади вод.

А посередине всех этих изображений художники поместили человека своего времени, написанного нарочито грубо, как неудавшийся набросок, с резкими чертами, расцвеченного яркими, негармоничными красками. Надменное и самодовольное выражение его лица явственно контрастировало с таинственной выразительностью египетского искусства, подчиненного жреческим правилам и отчаянно стремящимся через замкнутый религиозным табу вечный круг жизни и смерти выразить свою сокровенную истину. В руке горделивого незнакомца из эпохи Возрождения сиял нарисованный насыщенным кроваво-гранатовым цветом драгоценный камень – знаменитый рубин «пламя Борджиа», с давних времен украшавший корону герцогов Романьи. Его пурпурные отблески разлетались по всему живописному изображению, вспыхивали на окнах венецианского стекла, на выполненном в виде листа папируса, покрытом сотнями иероглифов плафоне.

Из глубины средневековья, от арагонский королей, стоявших у истоков рода де Борджиа, донеслись легенды о чудесах великолепного рубина. «Если хочешь добиться взаимности от гордой, строптивой женщины, к которой склоняется твое сердце, – дай ей взглянуть на „Пламя Борджиа“, и она станет ласкова с тобой, как домашняя кошка, – говаривал когда-то дед Джо-ванны, римский властелин папа Александр VI. – Если хочешь уничтожить своего врага, направь на него лучи рубина, сверкающего на солнце, – и скоро недруг твой исчезнет с лица земли. Если хочешь узнать, не скрывается ли смерть в поднесенном с подобострастной улыбкой кубке с соблазнительно пахучим вином, – опусти в вино драгоценный красный камень, и, если вино отравлено, он предупредит тебя, изменив свой цвет на черный.»

В двух углах комнаты, напротив ложа, возвышались круглобокие амфоры из нежно-лилового агата, украшенные золотыми изображениями скарабеев, кошек и цветков лотоса. Огромные разноцветные павлиньи перья перемежались в них с образцами оружия древних египтян: острые копья с бронзовыми наконечниками, короткие бронзовые мечи, покоящиеся в кожаных ножнах с украшенными слоновой костью и серебром рукоятями. Здесь же стояли, прислоненные к стене, длинные щиты фараоновых копейщиков из кожи крокодилов или гиппопотамов, твердые и прочные, как бронза; кожаные шлемы лучников; подбитые войлоком нагрудники; высокие леопардовые шапки меченосцев.

Джованна приказала матросам уложить девушку на постель и удалиться. Ложе, занимавшее около трети спальни, имело весьма причудливую форму – оно было выполнено в виде уснувшего быка с поджатыми ногами и изгибающимся двумя прядями хвостом. Широкую спину быка, собственно, и служившую местом для отдыха, покрывали множество больших и маленьких подушечек алого атласа, а вместо одеяла служили скрепленные между собой перья страуса. Присев на кровать рядом с египтянкой, герцогиня внимательно осмотрела раны на ее голове:

– Они пытали ее! – возмущенно произнесла она. – Еще немного, и череп несчастной бы раскололся. Что-то помешало им…

– Наверняка въезд принца де Ухтом в монастырь, – предположил Гарсиа. – Ридфору было на что отвлечься. Воображаю его изумление! Вам удалось поговорить с Маршалом, госпожа?

– Нет еще. Пифон отдал слишком много сил, сотворив живительную слезу, и он нуждается в покое. Поди, принеси мне флакон с эликсиром. Девочка совсем плоха. Надо немедленно смазать ее раны, чтобы они быстро зажили. Иначе мы потеряем ее…

– Госпожа, – попытался возразить ей Гарсиа, – мы не можем использовать драгоценную жидкость для всех. Мы и так весьма беспечно раздаем и тратим то, без чего сами не можем обойтись. Вы не можете обойтись, госпожа…

– Принеси мне флакон с эликсиром, – не дослушав, приказала ему Джованна.

Капитан де Армес покорно умолк и, звякнув шпорами, вышел из спальни. В наступившей тишине до Джованны долетел едва различимый всплеск воды у борта галеры. Она насторожилась. Взгляд ее случайно упал на изображение итальянца на атласном панно комнаты. В мерцающем свете закрепленных на стенах факелов, ей показалось, что лицо незнакомца, имеющее немало черт схожих с отважным и жестким ликом ее отца, герцога Чезаре де Борджиа, трагически исказилось, а.пламенный рубин в его руке приобрел странный мутно-сероватый оттенок. Стараясь унять охватывающую ее тревогу, Джованна принялась снимать с неподвижно лежащей Таны украшавшие ее золотые и сердоликовые браслеты, но пальцы рук повлажнели от волнения и плохо слушались. Наконец, появился Гарсиа. Он передал герцогине венецианский флакон с пурпурно-лиловой жидкостью.

– «Слезы пифона», госпожа, – слегка поклонился он.

– Ты ничего не слышал? – испытывающе взглянула на него Джованна.

– Ничего, – насторожился Гарсиа. – А вы? Вы что-то слышали? Какой-то шум?

– Я, кажется, слышала всплеск. Но, может быть, мне показалось. Ладно, займемся девушкой.

Она открыла флакон с лекарством и снова склонилась над Таной.

– Я сейчас проверю, – решил Гарсиа, но не успел он договорить, как на палубе отчетливо прозвучало шарканье босых ног, и чья-то тень мелькнула за выложенными цветными мозаиками окнами спальни.

– Гарсиа, пифон! – вскочила Джованна.

Капитан де Армес выхватил шпагу и через римский и гомеровский залы бросился в спальню самой герцогини, где у постели госпожи обычно спал в своей корзинке карфагенский змей. На ковре перед дверью он увидел мокрые следы босых ног. Кто-то приближался к двери спальни, потоптался и ушел прочь. Распахнув дверь, Гарсиа вбежал в «Ганнибалово жилище», как, бывало, называл свою любимую комнату, убранную в северо-африканском стиле, герцог Чезаре Борджиа. Однако здесь все было спокойно. Пифон благополучно почивал на своем месте, неусыпно охраняемый чернокожим матросом, вооруженным двумя острыми кинжалами и мечом.

Слегка успокоившись, Гарсиа устремился на палубу. Заслышав его быстрые шаги, кто-то спрыгнул за борт. Подбежав, Гарсиа успел заметить в блеклых полосах света, протянувшихся от больших факелов, зажженных на борту галеры, только мелькающий из-под воды смуглый торс и алую чалму араба, поспешно уплывающего прочь. Выхватив пистолет, Гарсиа выстрелил вслед беглецу. Почувствовав опасность, араб мгновенно набрал в легкие побольше воздуха и полностью скрылся под водой.

Как только Гарсиа покинул египетскую спальню, все огни в комнате, где находились Джованна и Тана, внезапно как один потухли. И тут же снова зажглись, даже ярче, чем прежде. Все помещение наполнилось вкуснейшим ароматом спелых манго и гранатов. С недоверчивым изумлением Джованна увидела, что в самой середине комнаты стоит, невесть откуда взявшаяся, огромная корзина с крышкой, из-под которой как раз и струится манящий, соблазнительный аромат.

Даже вопреки осторожности, Джованна почувствовала непреодолимое желание попробовать один из фруктов. Ведь со вчерашнего дня у нее во рту не было и росинки. Не отдавая себе отчета в безрассудности своего поступка, она приблизилась к корзине и протянула руку к крышке. Какая-то непреодолимая сила толкала ее вперед.

Но внутренний голос внезапно воспротивился ее порыву. «Стой!» – послышался ей голос отца. Герцогиня снова обратила свой взор к итальянцу на портрете. Взгляд его был мрачен, лик – смертельно бледен, а камень в руке почернел. Почувствовав, как первобытный ужас перед неотвратимым оковывает ее тело саднящим ледяным дыханием, Джованна отступила на шаг от корзины. И вовремя. Крышка корзины вдруг подскочила вверх, плоды разлетелись и покатились по полу. Раздалось резкое шипение, и огромный клубок черного змеиного тела, блистая чешуей, выскочил из корзины и бросился к ногам Джованны.

Джованна отскочила в сторону, но немного опоздала. Челюсти змеи сомкнулись на подошве ее сапога, да с такой силой, что молодая женщина едва не потеряла равновесие. Облачко яда брызнуло с изогнутых клыков чудовища. Прозрачная смертоносная жидкость заструилась по ноге герцогини. Вырвав ногу из пасти змеи, Джованна сумела увернуться от второго укуса и бросилась к стене, туда, где стояли в амфорах египетские мечи. Только сейчас, когда способность соединять отдельные мечущиеся в мозгу слова в мысли снова вернулась к ней, Джованна смогла осознать, кто находится перед ней. О, это был не мирный, мудрый и преданный, как пес, пифон, священное животное Карфагена, хотя на мгновение ошеломленной Джованне показалось, что мир перевернулся и по какой-то причине, неизвестной ей, вернейший и нежнейший друг ее пифон, спаситель и защитник, превратился в опасного убийцу. О, нет! Черно-серебристое существо, собравшее половину своего гибкого тела в кольца на полу, а верхнюю часть вознесшее до уровня плеча Джованны было… пустынной сирийской коброй, невероятно сильной, толстой и способной обогнать в скорости даже скачущую во весь опор лошадь. Ее капюшон раздулся круглым пузырем, и взору Джованны отчетливо предстали узоры широких черных и белых полос на нем. Как страшная черная лилия смерти, голова кобры качалась на стебле, уставившись на жертву холодными бусинками глаз.

Быстро оглядев комнату, Джованна поняла, что кобра находится как раз в самом центре помещения, отделяя ее и от единственной двери и от Таны, которая пребывала после принятия лекарства в глубоком сне, даже не подозревая о том, что происходит вокруг. Больше всего Джованна боялась сейчас, что Тана проснется и, увидев змею, закричит, а того хуже – сделает какие-нибудь резкие движения. Даже если просто пошевелится, повернется во сне. Тогда кобра перекинется на нее, на ее совершенно нагое тело, прикрытое только опахалами из перьев… «Не проснись, Тана, не проснись, – молила про себя Джованна. – Гарсиа, где же Гарсиа?..» – стучало у нее в голове, и она не знала, каких святых ей просить о своем спасении.

Полагаясь только на себя, Джованна тихонько протянула руку к агатовой амфоре, стремясь достать бронзовый меч. Кобра тут же бросилась на нее, и тонкие ниточки яда протянулись в воздухе с кончиков ее клыков. Стиснув зубы, чтобы не закричать от ужаса, Джованна снова отскочила назад. Змея быстро поднялась и опять встала напротив, совсем близко. Затем нижняя часть ее тела развернулась. Кобра начала медленно скользить по полу, высоко держа свою голову и не отрывая от лица Джованны своих ужасных маленьких глазенок.

Джованна почувствовала, что она не может пошевелиться, ноги ее подкашиваются, а зрение мутиться, память ускользает. Вот-вот она упадет на пол в склизкие ядовитые объятия к своему палачу. Из последних сил борясь с гипнозом, Джованна собрала волю…