Автор книги: Вильгельм Грёнбек
Жанр: Культурология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Глава 7
Жизнь и душа
Современные исследования примитивного образа мысли все дальше и дальше уводят нас от реального понимания культур и религий других народов. И причина этого лежит на поверхности. Европейцу мешает его собственная наивная вера в его систему и логику, которую он считает мерой всех вещей. Миссионеры и этнологи всячески пытаются навязать культурам, радикально отличающимся от европейских, свои готовые схемы, точно так же, как лингвисты прежде стремились организовать все языки по схеме латинской грамматики. И подобно тому, как введение герундия, супина и творительного падежа только запутало структуру индийского или австралийского языков, так и наш жесткий дуализм сильно исказил понимание психологии примитивного человека.
Скандинавов, греков, индийцев, евреев, а также американских индейцев и австралийцев проверяли по катехизису: верите ли вы в бессмертие души, как вы понимаете взаимоотношения тела и души, что происходит с душой, когда она покидает тело, – как будто эллинистический и европейский дуализм, в том виде, в каком он воплощается в катехизисе и в учебниках по психологии, лежит в основе всего человеческого опыта. С помощью такого внешнего исследования могут быть освещены факты, но факты часто бывают хуже лжи, если их выдергивают из их естественного окружения. Без осознания того, что примитивное мышление охватывает весь мир в целом, идеи наших предков о жизни и смерти, душе и теле будут нам совершенно непонятны.
Все народы признают существование тела и души, или, скорее, материальной и духовной стороны всего сущего. У птицы есть тело, которое поднимает ее в небо, и есть душа, которая позволяет ей летать, а также наносить удары клювом. Точно таким же образом камень – это тело, но в нем живет душа, которая позволяет камню лежать недвижно или, наоборот, покидать свое место, перемещаться, превращаться в оружие, ударять, бить и разрушать; эта душа дает камню твердость, способность катиться вниз, а также умение предсказывать погоду или указывать путь.
Если мы согласимся признать душу и тело двумя половинками всего сущего, мы сможем проанализировать древний способ мышления. Но как только мы пытаемся определить, за что отвечает каждая половинка, и ограничить ее влияние на другую, мы сталкиваемся с огромными трудностями. Даже если мы начнем искать душу в теле, рассекая его вдоль и поперек, мы никогда не найдем такого места, в которое можно было бы ткнуть пальцем и сказать – вот здесь обитает душа. Найти границу между душой и телом невозможно. Достоверно определить, что есть душа и что есть тело камня или птицы, согласно примитивному образу мысли, невозможно.
Впрочем, найти душу не трудно; что бы мы ни взяли – камень, птицу или дерево, в наших руках будет тело, а тело, по мнению германцев, является обителью души. Душа заставляет тело двигаться, направляет и руководит им и время от времени сердится, что тело такое неуклюжее, и выбирается в мир, чтобы устроить дела по своему разумению. Существуют поверья о том, что люди с острым зрением замечали, как из тела вылетает крошечный дух – в виде животного или эльфа, – а потом снова проникает в него, когда ему кажется, что никто этого не видит, и это маленькое существо – душа человека. Ее независимое существование не имеет границ, и она может быть ассимилирована другими душами как особое качество. Душа человека может вселиться в камень или в меч; она может войти в другого человека как сила; при этом мощь человека, принявшего ее, или его хитрость возрастают.
Душа – это и есть сама жизнь, без нее тело мертво. Если мы попытаемся схватить ее и оторвать от тела и запереть, надеясь увидеть, что произойдет с вещью, которая лишилась души, то мы обнаружим, что душа – само существование, которое мы не можем удержать; без души жизни нет.
Впрочем, дух может покинуть свое материальное обиталище, чтобы проявить себя в иных формах; но, как бы далеко ни был дух, телесная оболочка всегда связана с ним. В определенном смысле мы можем говорить о душе и теле по отдельности, но различие не столь велико, чтобы можно было отделить одно от другого.
Эту идею целостности сохранила для нас поэзия. В сознании древних ворон воплощал в себе два образа – образ вестника и образ падальщика. Автор англосаксонского «Бытия» говорит, что Ной сначала послал на поиски суши ворона. Поэт объясняет его выбор таким образом: «Ной думал, что если ворон не найдет земли, то сразу же вернется, но его надежда не оправдалась; ворон, покрытый черными перьями, с радостью уселся на плавающий труп и дальше уже не полетел». Чернота и жажда наживы, страсть к пожиранию падали составляют часть души ворона. Когда ворона называют жадным до битвы, это на самом деле означает, что, подобно тому как ворон является атрибутом битвы, так и битва, а точнее – мертвые тела, остающиеся на поле после сражения, составляют неотъемлемую часть жизни ворона. Волк тоже по натуре своей пожиратель падали, его так и зовут – падальщик, но к этому нужно добавить кое-что еще, то, что выражено в словах «живущий на пустошах». Эти дикие места тоже являются частью его души. Другие слова: «лесной житель» сразу же следуют за словом «волк»; это животное радуется лесу, воет в лесу.
Культура – это не масса верований и идей, а сбалансированная гармония, и наше понимание зависит от нашего умения поместить всякую идею в соответствующее ей окружение и определить ее значение среди других идей. Примитивные идеи о жизни и существовании не совпадают с нашими, но и не являются диаметрально противоположными нашей науке и психологии. Вера в существование души не означает обязательную персонификацию природных объектов, но, с другой стороны, она не исключает и возможности того, что Солнце и Земля могут принимать человеческий облик.
В Скандинавии природа была населена не только безликими силами, но и человекоподобными существами. На равнинах и на холмах жили эльфы и карлики, в горах – тролли и великаны, в море – холодная неумолимая Ран и ее дочери, жестокосердые морские девы волн, а в глубине моря властвовал безмятежный Эгир, именуемый в висах Пивоваром. В небесах ходили сестра и брат Соль и Мани – Солнце и Месяц; за Соль гонялся желающий поглотить ее волк Скёль, Мани преследовал его брат, волк Хатти.
В коротких стихах на старом норвежском, которые называют загадками Хейдрека, упомянуты водяные девы, напоминающие греческих нимф: «Кто эти жены, / идущие к скалам прибоя, / совершающие путешествие за путешествием? / Твердое ложе / у женщин в белых уборах; / они мало играют в затишье»[50]50
Загадки Гестумблинди. Пер. Т.В. Топоровой.
[Закрыть].
Читая описания волн, разбивающихся о берег, мы наслаждаемся созерцанием морских далей, вдыхаем соленые брызги бурунов, но наши представления слишком импрессионистичны, поскольку в современной поэзии главным является всепоглощающее чувство момента. Чтобы понять всю глубину древней картины мира, мы должны заменить современные ассоциации и их эмоциональное значение намеками, которые содержатся в именах дев-волн: Бара (Большая волна), Блудухадда (Кровавоволосая), Бюльгья (Вздымающая прибой), Химинглева (Отражающая небеса), Хефринг (Сокрушающий вал), Кулга (Холодная), Хрэнн (Водоворот), Дуфа (Скрывающая сокровища) и Унн (Приливная). Почти все эти имена разрушают сказочную картинку о прекрасных нимфах, вызывают мысли не о красоте моря, а о смертельной опасности, которую оно несет. «Ран меня ограбила, / други мои утрачены. / Разломало род мой море, / мой забор разбит прибоем» – так горюет Эгиль, узнав о том, что его сын утонул. «Эгирова ведьма!» – в отчаянии кричит он морской волне. В более поздние времена поэты могли говорить о Ран и Эгире, имея в виду море, не скрывая их личности.
«Конь морских гребней вырывает свою грудь из белого рта Ран» – так пишет скальд о корабле, прокладывающем себе путь по бушующему морю. Другой – описывает ныряющее в волны судно такими словами: «Сырая и холодная Ран время от времени бросает судно в пасть Эгиру».
Аналогичным образом Земля может в одно время быть женщиной, зачинающей и рождающей детей, в другое – прячущей, то есть хоронящей человека в своем чреве. Река то поднимается, как человек, который преследует болотную птицу, то бросается широким потоком на своего врага и топит его в своих бурных водах. В драпе (хвалебной оде) о ярле Хаконе Халльфред Оттарсон, именуемый Трудным Скальдом, пытается доказать слушателям, что мятежный вождь Севера героически завоевал Норвегию и этой победой утвердил свое право управлять страной, несмотря на то что это право было передано по наследству королевскому дому Хорфагеров, переживающему трудные времена. Главной темой драпы было то, что ярл, именуемый в драпе «ясенем Санна», то есть «воином Одина», завоевал землю и заключил с ней прочный союз:
В своем стремлении превознести силу и право Хакона Халльфред использует чрезмерное количество кеннингов (метафор); он убеждает слушателей, что кормчий Хакон, подобный великану Суттунгу, не хотел, чтобы прекрасная «хвойновласая другиня Вавуда», то есть подруга Одина, как он именует Землю, Норвегию, осталась одна.
Ту же самую гибкость и ловкость в жонглировании традиционными эпитетами находим и у его друга, поэта Эйвинда Финнсона, именуемого Погубителем Скальдов, в его насмешливых песнях о Харальде Серая Шкура, скупом конунге, который, уподобляясь бедным крестьянам, зарывал свои сокровища в землю. В дни доброго короля Хакона, жалуется Эйвинд, на руках («скалах Сокольих» и «горах опоры Хрунгнира») скальдов и воинов сияло золото – «просо Хрольва», – но теперь «помол Меньи»[52]52
Скальд Эйвинд называет золото «просом Хрольва» – так как легендарный герой Хрольв Жердинка бросал его на землю, чтобы задержать преследователей; «помолом Меньи» – великанша Менья молола золото на мельнице Гротти; «солнцем волн»; а также упоминает золотой венец богини-девы Фуллы («солнце дола ресниц Фуллы»).
[Закрыть] лежит, спрятанный в теле матери Тора, «властителя Мьёлльнира», земли.
Куртуазная поэзия Норвегии не отображает всю полноту мышления древних германцев. Метафоры для поэтов вроде Халльфреда и Эйвинда были, скорее, частями речи, которыми тщеславный скальд жонглировал, чтобы продемонстрировать свой талант. И дело не только в том, что искусство опустилось до искусственных эффектов; поэты часто манипулировали словами, чтобы произвести новый, еще невиданный эффект. Контраст между «золотым солнцем волн» и «темным чревом земли» – очень хороший пример того, что Эйвинд Финнсон был современным поэтом с воображением, тронутым западной цивилизацией. Но средневековые скальды Норвегии не могли еще порвать с традициями языка, которые выработали для них поэты прошлого; они пытались создать свои собственные приемы и причудливые выражения, используя материал, находившийся у них под рукой, их стихи демонстрируют приемы древнего воображения, облаченные во фразы и фигуры речи.
Когда землю, Ёрд, называют женой Одина и матерью Тора, когда ветер становится Кари, сыном Форньёта, а море – Ран, женой Эгира, это нельзя считать проявлением антропоморфизма или персонификации в современном понимании этого слова. Человеческий облик соединяется с другими свойствами природных явлений, или, правильнее сказать, человеческое проявление входит, наряду с другими свойствами, в душу земли, ветра или моря, но оно ни в коей мере не вмешивается в работу сил природы. Нет никакого противоречия между предметом и глаголом в описании зимней бури у скальда: «Закружились сыновья Форньёта», как нет и пренебрежения здравым смыслом в подобном описании бури: «Порывы ветра чесали кудри радующихся буре дочерей Эгира». Однако приведенные строки не свидетельствуют о том, что наши предки считали объекты природы человекоподобными; будучи язычниками, поклоняющимися силам природы, они пытались завоевать расположение животных, деревьев и камней более действенными методами. Когда сказитель говорил, что верховная богиня Фригг отправила гонцов к огню и воде, железу и всякого рода рудам, к камням, земле, деревьям, болезням, тварям, птицам, чтобы они поклялись, что никогда не принесут вреда Бальдру, он вовсе не имел в виду, что эти посланцы будут стучать в двери нимф и духов; слушатели этого скальда хорошо знали, что можно обратиться непосредственно к самим вещам, к их душам.
Чтобы понять идею такой, какой она жила в умах тевтонов, мы должны попытаться смешать элементы, которые для нас совершенно несовместимы, и отказаться от нашей привычки смотреть на природу в свете момента. Выражение «радующиеся буре», примененное к дочерям Эгира, которое вызывает в нашем воображении игривые волны, имело более сильное и совсем не сиюминутное значение, как мы уже поняли, сравнив его с радостью боя у героев античной поэзии. Современные переводы не способны передать энергию тевтонских выражений; совсем недостаточно отметить, что прилагательное раньше было гораздо более сильным, а радость битвы – более интенсивной. В нашем понимании экстаз боя возникает в результате столкновения бойцов; в древней психологии радость битвы и сама битва – это часть его природы, его души. Аналогичным образом радость бури является врожденным свойством души или природы волн. Когда волну называют холодной, а Ран – влажно-холодной, эти прилагательные вовсе не означают, что эта женщина холодна, как море, а то, что в ее душе заложен холод; ледяной холод, вызывающий дрожь, – это врожденное свойство ее души, совсем как долгожительство свойственно медвежьей натуре. Именно по этой причине англосаксы называли его «старым и ужасным». Это выражение сохранилось в народной речи до сих пор.
Мы можем разложить на части примитивную душу, но никогда не сумеем выразить средствами нашего языка ее живое единство, поскольку наши слова строятся на совершенно иной основе и сопротивляются всем попыткам переключить их в иной план и соединить их согласно новому образцу. Чтобы понять душу примитивного человека, мы должны в определенной мере впитать и осознать его опыт.
Для северян ад – это прежде всего смерть, но ад – это также и царство мертвых – Хельхейм, реально существующее место, где царит Хель, великанша исполинского роста: «Она наполовину синяя, а наполовину – цвета мяса, и ее легко признать потому, что она сутулится и вид у нее свирепый», – говорится в «Видении Гюльви».
Слово «хильд» означает битву: это звон мечей, масса сражающихся людей; этим же именем называли и деву битвы, валькирию Хильд.
Корни антропоморфизма лежат в вере в то, что душа живет в каждом предмете и явлении; человек продолжает оставаться язычником, пока не освободится от оков опыта. И только тогда, когда человек утвердится на своем месте столь прочно, что ему не надо будет ежеминутно окидывать свое окружение хозяйским глазом; пока он не станет более сознательно смотреть в лицо своей собственной природе и не начнет задумываться о процессах, происходящих внутри его, только тогда у него появится желание очеловечить Вселенную. Так он превращается из язычника в поэта природы.
Наши предки, чтобы узнать будущее, обращались к камням и деревьям, но особенно доверяли советам и предупреждениям текучих вод; существуют указания на то, что они умели видеть душу горных потоков в их формах и движении, а возможно, даже различали голоса водопадов. Поэт, который считал себя выше детской мудрости мира, епископ Бьярни Кольбейнссон в «Драпе о йомсвикингах» оправдывался в том, что он получил свою мудрость «от водопада»; словно его совесть мучилась от того язычества, которое слетало с его уст, когда он писал стихи в древней форме. Гораздо шире известен рассказ Плутарха о свевах из жизнеописания Ариовиста; свевы предсказывали будущее по водоворотам, по излучинам и пене на воде. В любом случае, даже если вся эта история была Плутархом выдумана и не передает дословно мысли самих варваров, ее можно считать очень важным свидетельством того, что происходило в уме наблюдателя-германца, внимательно следившего за струями водопада.
В нашем понимании животные различаются по строению зубов и по своей морфологической структуре, и, когда мы отправляемся изучать, каким видят мир индуисты или буддисты, коренные австралийцы или американские индейцы, мы уносим с собой наши знания о зоологических или ботанических системах. С очаровательной наивностью мы собираем фрагменты информации, полученные от других народов, и пытаемся подогнать их под готовые категории, называя все мифологии мира выдумкой или суеверием. Нам необходимо во всех частях мира очень терпеливо изучить опыт примитивных и неевропейских народов. Этнолог должен знать, как надо смотреть на мир и что видеть; он должен научиться наблюдать за животными глазами местных жителей, позабыв о том, что написано в его учебниках, и составить описание новой зоологии, ботаники и минералогии, или, скорее, столько зоологий и ботаник, сколько существует наблюдателей. В прериях Северной Америки ему придется отказаться от распространенного представления о том, что между летающими и бегающими животными существует коренное различие, узнав, что ворон и бизон связаны между собой точно так же, как волк и тетерев в Северной Европе. В характере ворона заложено парение над стадами бизонов, что является признаком наличия поблизости этих животных. Среди скандинавов мы должны усвоить их представления о луне, изучив, как она движется, как считает года, дарует удачу и неудачу и насылает болезни. Чтобы понять, какой смысл вкладывал тевтон в понятие «дуб», мы должны просто узнать, что в достоинства этого дерева входит пригодность для морских плаваний, которая столь же неотъемлема, как и его сучковатый ствол и съедобные плоды. В природу водных потоков, помимо быстроты и холода, входит и умение предсказывать будущее.
Изучая дошедшие до нас образцы поэтической и юридической речи, мы можем узнать, каким видели море древние германцы. Море для всех северян холодное, соленое и обширное. Известно, что исландцы называли его угольно-синим, а англосаксы – fealu, коричневато-желтым. Этот нехарактерный для воды цвет, вероятно, указывает на бесплодный характер глубины, а исландский эпитет «угольно-синее» намекает на то, что море представляет смертельную опасность. Море – это дорога в стране чаек, лебедей и бакланов, в стране тюленей, китов и угрей, дорога кораблей и мореплавателей. И к этим эпитетам следует добавить портрет Эгира, повелителя моря, и Ран, повелительницы глубин. Земля широка, велика, огромна, просторна; ее достоинство в том, что она недвижна и устойчива. Ее называют зеленой, украшенной зеленью, рождающей растительность, питающей, кормящей. «Широко, как мир» – это северное выражение означает «по всему миру».
Частью природы земли является и то, что она изрезана дорогами. Предлагая пути и свободные пространства для перемещения людей, она завоевала себе имя Дорога дорог, и мы можем увидеть собственными глазами, как глубоко эти слова проникли в повседневные мысли людей. В те далекие времена Норвегию называли Norreweg – Северный путь, а Русь – Austrweq, Восточный путь. «Зеленые дороги» – так по-норвежски именовали Мидгард, в отличие от бесплодного Утгарда; в сложном сочетании соединяются оба свойства земли: ее плодородие и широта, изобилие и многочисленные дороги. К этому следует добавить штрихи из практической жизни. Известно, что люди обращались за помощью к земле в тех случаях, когда нужно было удержать человека от пьянства или уберечь от вредных влияний. У англосаксов надо было взять горсть земли в правую руку, положить землю под правую ногу и сказать: «Земля имеет силу против всякого рода существ, против зависти и забвения, против языка могущественного человека». Эти слова произносили крестьяне в период роения пчелы, но по сути, их можно было применять и во многих других случаях. Вероятно, в этом заклинании использовалась идея незыблемости и плодородия земли. И наконец, земля – это женщина, которая зачинает и рожает детей, которая прячет людей и сокровища в своем чреве.
В примитивном образе жизни идентичность имеет более глубокое основание, чем чистая непрерывность. Мы совмещаем наши личные ощущения и превращаем их в единое целое, понимая, что мир наполнен отдельными существами и всякий индивидуум живет своей собственной жизнью. Когда животное исчезает у нас из виду, мы представляем, что оно продолжает свое существование где-то там, в другом месте, спрятавшись среди тысячи других существ, пока снова не появится у нас на пути. Вселенную пересекают миллионы нитей, каждая из которых прядется отдельной личностью. Но у примитивных людей представления совсем иные. Все медведи, по их мнению, имеют одну и ту же душу и одно и то же тело, и всякое новое появление медведя – даже если это тот самый зверь, которого мы видели вчера, или самый далекий из его родственников – это новое творение души. Медведь всякий раз рождается заново, ибо глубокой связью в существовании души является постоянная сила регенерации. Мы в нашей жизни либо пересчитываем животных, либо объединяем их в коллективный тип или вид; мы говорим о волке; но в примитивном языке и поэзии зверь никогда не является вот этим конкретным волком, ни тем волком, который венчает собой главу в естественной истории; для них это просто волк. Именно этот отдельный волк и является тем всеохватывающим персонажем, о котором рассказывается в англосаксонских афористических стихах. В этих стихах медведь, к примеру, всегда описывается старым и злым, старость и злость – это неизменные свойства натуры медведя, его души.
Народные сказки сохранили древний способ выражения мыслей, и под прикрытием традиционного языка таится старая идея: волк, проглотивший Красную Шапочку, – это, конечно же, не конкретный зверь, живущий в этом лесу, а собирательный образ волка.
Солнце – одно и то же каждый день, ибо существует лишь одна душа Солнца; но когда в суде говорилось, что приговор должен быть исполнен до пятого Солнца или в тот день, который наступит после того, как пять Солнц завершат свой путь по небу, эти слова означают, что сегодня встает одно Солнце, завтра – другое и, наконец, пятое, и к концу этого дня приговор должен быть исполнен.
Каждый день рождается заново, и тем не менее все эти дни носят имя Даг (День), сына Деллингра (Рассвет), если говорить языком северного мифа. Точно так же зима – это сын Виндсваля, а лето – сын Свасуда. Эти мифы – простая констатация факта, когда они описывают, как порой случается, великое существо, вождя всех медведей или отца Солнца и Луны, который поглощает жизнь медведя или Солнца и рассылает своих посланцев по всему миру. Но если рассмотреть мифическую идею с точки зрения поэзии, нам не надо напоминать, что отцовство у тевтонов совсем не похоже на наше понимание родительства, которое предполагает индивидуальную жизнь, как линию, на которой строится все существование. «Зимний холод» – отец зимы, и «легкий бриз» – отец лета – все это вечно живущая душа, которая проявляет себя в нужное время.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
