Текст книги "Время любить"

Соглашение джентльменское, потому что рискуют оба: Тимур – потерей груза, который, безусловно, после реализации на городских рынках будет стоить в несколько раз больше гарантийных четырех тысяч, а Баблоян – личными четырьмя тысячами, которые в случае провала всей операции нужно будет вернуть хозяину вместе с его четырьмя тысячами.

Баблоян согласился. Разгрузившись на складе, он подъехал к дому Тимура, где рефрижератор быстренько загрузили ящиками и коробками те же самые молодцы, что и в этот раз… Ночью он выехал из города, а вскоре его остановил сотрудник ГАИ. Разговор был коротким: пятьсот рублей, или возвращаемся в город и разгружаемся во дворе милиции…

На этот раз капитан содрал тысячу, правда, пообещал лично проводить через все посты до границы области. Причем точно знает, сколько тонн погрузили у Тимура.

– Уж не в сговоре ли он с ним? – вслух рассуждал Эдик, глядя на красные огни идущей впереди «Волги». Капитан выключил мигалку. – Не похоже… Но то, что он следил за нами, – это точно. Не исключено, что он и с Тимура берет мзду… Ну и жулик!

– А ты? – насмешливо посмотрел на него Андрей.

– Во-первых, Андрейчик, я все-таки за баранкой, во-вторых, рискую собственными деньгами… Тимур в курсе, что у меня свой «жигуленок». Не отдам деньги – заберет машину… А этот гад? Чем он рискует? Я попытался его припугнуть: дескать, приедем к прокурору, я скажу ему, что ты требовал с меня тысячу рублей, – так он засмеялся: мол, кто тебе, хапуге, поверит? Свидетелей-то нет при этом!.. И ведь, наверное, не с одного меня отстегивает! Разве мало сюда рефрижераторов приходит? А таких дельцов, как Тимур, тут хватает… Знаешь, сколько он получит за свои фрукты? Нам с тобой такие деньги и не снились…

Южная ночь темна, как глубокий колодец, звезды здесь низкие и яркие, а вот луны не видно. Темные вершины далеких гор, казалось, упираются в небо. Нет-нет светляком мелькнет впереди огонек и погаснет. Неширокая лента асфальта убегает в свете фар, на обочинах возникают то искривленный куст, то длинный хвост рыжей травы, деревьев тут нет. Иногда с дороги нехотя слетают ночные птицы. Глаза их отражают желтый свет. Два раза перебежали шоссе тонконогие степные косули. Красные огни впереди идущей машины то удалялись, то снова приближались. Дорога была ровной, прямой, усыпляющей. Лучше всего ездить по холмистой дороге – в сон не клонит. Впрочем, Эдику было не до сна. Потеря тысячи рублей вызвала у него прилив злости. Он пытался Андрею втолковать, что его левый рейс не наносит никакого ущерба государству, а вот люди, злоупотребляющие служебным положением, подрывают все наши устои. Уж если в милиции есть типы, берущие взятки, да не просто берущие, а вымогающие, то как же требовать честности от обыкновенных людей? Какой дурак в наше время откажется от легкого заработка? Хочешь хорошо есть-пить, иметь заграничную технику, красиво одеваться, любить хорошеньких женщин – крутись, человече, вынюхивай, где левыми деньгами пахнет! Ну что он, Баблоян, имел бы на железной дороге? Зарплату инженера – и все. А на дальних перевозках он заработал на кооперативную квартиру, купил «Жигули», модно одет… Он ведь только наполовину армянин – мама у него русская и родом из Ленинграда. Сколько его знакомых, закончивших институт, ушли продавцами в торговлю, автослесарями на станции технического обслуживания, стали «шабашниками»… Когда не было в продаже красивых вещей, транзисторной техники, легковых машин, люди ходили в широких брюках и одинаковых пальто, тогда и не было стимула деньги зарабатывать. Тогда героями нашего времени были метростроевцы, военные, инженеры, а теперь многое изменилось: люди, живущие на одну зарплату, считаются неудачниками, про таких говорят: «Не умеют жить!» А кто умеет? Тот, кто делает «бабки», хоть на макулатуре, стеклянной таре, в магазинах «Мясо-рыба», в комиссионках, или, как их теперь называют, «комках». На кого сейчас обратит внимание красивая девушка? На инженера с крупного завода или на бармена за стойкой? Или продавца магазина, который, выйдя из-за прилавка, переоденется в шикарный костюм, сядет в сверкающие «Жигули», а то и в «мерседес», оснащенный стереомагнитофоном с колонками, и повезет ее «на юга» или на модный прибалтийский курорт…

Андрей мучительно думал: откуда все это пошло? Он хорошо знает историю нашей страны: были нэп, первые сталинские пятилетки, когда трудовой подъем советских людей изумлял весь мир, была страшная война с фашизмом, и опять советские люди показали всему миру чудеса героизма и освободили человечество от коричневой чумы, были тяжелые послевоенные годы, когда нужно было поднимать города и села из руин и пепла, и все было по плечу советскому человеку, будь то освоение целины или завоевание космического пространства… И вот люди стали жить лучше, выбрались из тесных коммуналок, появились в стране красивые товары, вещи, миллионы людей приобрели автомобили… И вот в это самое время, будто зеленая плесень в углу, появилась прослойка деляг, тунеядцев, фарцовщиков, спекулянтов… Но что именно вызвало эту плесень? Кто создал для ее появления благоприятные условия, говоря научным термином – питательную среду? И если поначалу плесень таилась по темным углам, то теперь широко выплеснулась наружу… За одну только поездку из Ленинграда в Андижан Андрей столкнулся с тремя махровыми жуликами: Баблояном, Тимуром, капитаном ГАИ… А сколько их осталось в тени? Ведь кто-то оформил Эдику фиктивную квитанцию, что в рефрижераторе находится государственный груз, кто-то поставил пломбы на оцинкованную дверь? И перед кем-то в Ленинграде Эдик должен будет отчитаться за то, что не взял на обратном пути попутный груз, который обязан был взять на первом же погрузочном пункте?.. И наверное, все это делается не за красивые глаза? Кому-то Эдик «отстегивает» от суммы, выданной ему Тимуром…

Говорил ему и климовский воротила Околыч, что от его доходов немалая толика идет и тем, от кого он зависит и кто смотрит на его дела сквозь пальцы, а также и тем, кто помогает ему…

Иногда в центральных газетах появляются статьи об очень крупных хищниках, схваченных за руку с поличным. И вскрываются такие дикие факты, что нормальному человеку трудно поверить: как это можно столько денег украсть у государства? Сотни тысяч, миллионы… А ведь не сразу этот высокопоставленный жулик стал вором. Совершая свои крупные махинации, он не мог остаться незамеченным. Значит, знали, но не трогали… Почему? Уж не потому ли, что он, как и Околыч, «отстегивал» и вышестоящим начальникам часть наворованного?..

Жулик, вор… В этих словах таится нечто зловещее, противоестественное. Разве не у жулика сидел на ковре и ел жирный плов Андрей? Разве не жулик вот сейчас сидит рядом с ним в кабине? Окончил институт, государство пять лет бесплатно учило этого человека, а он и года не проработал по специальности, «слинял», как он выразился… Разве он не ограбил государство? И вместе с тем это неглупый, остроумный, живой человек, он учился в советской школе, был пионером, потом комсомольцем… Когда же плесень успела коснуться его? И ведь Эдуард Баблоян отнюдь не считает себя жуликом, так же как и Околыч. Они просто считают себя умнее других, которые вкалывают на предприятии за зарплату и не понимают, что вокруг такие удивительные возможности делать деньги… Возможности! Откуда они появились, кто дал им зеленую улицу?..

– Знаешь, как я первый раз еще студентом заработал на мотоцикл «Ява»? – вдруг разоткровенничался Баблоян. – Я учился уже на третьем курсе. Тогда уже были огромные очереди на автомашины, например старая «Волга-21», отмахавшая по дорогам сто тысяч километров, на рынке стоила десять – двенадцать тысяч рублей… Потолкался я у Апраксина двора с недельку, понаблюдал за торговлей и смекнул: если пошевелить мозгами, то завтра же «Ява», как говорится, будет у меня в кармане… И пошевелил! Вижу, подъехал к ряду машин интеллигентный человек, явно не в курсе всех торговых дел, подхожу к нему, спрашиваю, сколько хочет за «Волгу». Он говорит, его приятель недавно продал за девять, ну и он столько бы хотел… Машина в авариях не была, содержалась в теплом гараже. Я и сам вижу, что «Волга» в порядке. Хорошо, говорю, завтра все провернем, а сейчас поезжайте в гараж и ждите меня… Ну, он дал телефон и уехал. А я еще с час потолкался среди «купцов», кстати, попался мне узбек. Толкую ему, что есть приличная «Волга», сто тысяч пробег – это для нее не километраж! – вид хоть на выставку, стоит одиннадцать «кусков»… Узбек торговаться не стал, лишь сказал, что хотел бы еще десяток ковров прикупить… Но с коврами я, конечно, не стал связываться, привез его в гараж, показал «Волгу». Проехал мой купец на ней – машина в порядке… А еще до этого я позвонил хозяину и сказал, что плачу за «Волгу» десять тысяч, только к нему просьба: ни во что не вмешиваться, все предоставить мне, мол, беру не себе, а для близкого родственника… Дядечка-то, видно, лопух, он армянина от узбека не отличит… Короче говоря, провернул я всю эту операцию «Ы» за полдня. Чистоганом положил себе в карман шестьсот рублей – как раз на двухцилиндровую «Яву». Купец доволен, дядечка в восторге, что вместо девяти получил десять, ну, конечно, и я ни на кого не в обиде… Кстати, и государство не пострадало, получило свои семь процентов комиссионных… После этого я и подумал: стоит ли мне вкалывать инженером-эксплуатационником на стальных магистралях, когда можно вот так легко и изящно зарабатывать деньги? Надо жить, Андрейчик, по принципу: живи сам и давай жить другим…

– Гнусный принцип, – вырвалось у Андрея. Это же самое он слышал от Околыча.

– Придумай другой, – улыбнулся Баблоян.

– Придумаем… – заметил Андрей. Этим «придумаем» он как бы подсознательно отделил себя от таких, как Околыч, Баблоян.

– Тогда тебе надо было идти, Андрейчик, в милицию, – балагурил Эдик. – Так ведь и милиция грешит… Сам видел, как капитан увел у меня «кусок»!.. В милиции-то тоже работают люди, хотят сладко пить и кушать. Найдется такой, которого можно купить за наличные…

– Всех не купишь, – буркнул Андрей.

– А всех и не надо, – сказал Баблоян. – На всех у нас денег не хватит.

Андрей верил, что рано или поздно всему этому стяжательству придет конец. Отец много об этом писал, еще когда работал в АПН. И позже выступал со статьями в газетах и журналах, обличая мелкобуржуазную прослойку, появившуюся в нашем обществе.

Вот уже второй раз Андрей, как говорится, нос к носу сталкивается с откровенным делягой, пытается спорить с ним, но ни Околыч, ни Баблоян всерьез не воспринимают его слова. Считают его наивным, а может, и дураком… Но что он может им противопоставить? Слова? Плевать они на них хотели! Фельетон он все-таки написал и послал из Ленинграда в климовскую районную газету. Ответ был коротким: «Мы проверили ваш материал, факты не подтвердились…» Тогда Андрей послал фельетон в «Известия», оттуда сообщили, что материал не представляет для них интереса…

Конечно, по сравнению с крупными расхитителями и валютчиками Околыч – мелочь, он и сам себя так называл. В Ленинграде состоялось несколько открытых судебных процессов над спекулянтами и скупщиками произведений искусства, которые они переправляли за рубеж. По телевидению показывали судебный процесс над целой группой валютных воротил и махинаторов. Жулики заворачивали сотнями тысяч рублей. У одного из них в тайнике нашли на миллион рублей старинных икон, картин, изделий из бронзы, серебра и золота…

«Волга» с мигалкой остановилась у поста ГАИ, из открытого окна высунулась рука и махнула: мол, счастливого пути…

– Кончилась наша «охрана», – сказал Эдик, закуривая. – Ну а дальше, как говорится, бог не выдаст – свинья не съест! Документы хоть в лупу разглядывай – не подкопаешься. Ну а если какой формалист придерется и захочет в кузов заглянуть, ему придется тоже дать в лапу… Но это уже мелочи. Больше никто не обложит такой тяжкой данью, как этот хан в милицейской форме…

– А меня ты не боишься? – спросил Андрей. – Вдруг я заявлю, что ты везешь левый товар?

– Не шути так, Андрейчик! – скосил на него черный веселый глаз Баблоян. – От таких шуток у человека жизнь сразу на три года укорачивается…

«Почему на три? – вяло подумал Андрей, его понемногу тянуло в сон. – Что он имеет в виду? Три года отсидки?»

– Хотя ты ничем и не рискуешь, я тебе полтысчонки подкину, – продолжал Эдик. – Так что моли бога, чтобы у нас не было до самого Питера никаких неприятностей!

– Денег я от тебя не возьму, ты и так уже потерпел убыток… – сказал Андрей. – И ездить с тобой больше не буду.

– Ну и дурак, – добродушно рассмеялся Эдик. – Другой тебя и сам не возьмет в такую поездку. Я сам был студентом, знаю, как перебиваться с хлеба на квас… На первом курсе в морском порту вечерами подрабатывал, ящики таскал на своем горбу, зарабатывал на ресторан, девочек… – Он повернул круглое лицо и с интересом посмотрел на напарника: – А ты, часом, не того? Не чокнутый?

– Ну тебя к черту! – отмахнулся Андрей. – Попробую заснуть, разбуди, когда устанешь.

– Может, у тебя бабушка – миллионерша? – не мог успокоиться Эдик. – Богатое наследство тебе оставила? От таких денег отказывается! Вот это напарничек мне попался!

– Найдешь другого.

– Большой рейс – это как дальнее плавание, Андрейчик, надо ой как притереться к напарнику! И потом, не каждого возьмешь… Попадется такой, как ты… А зачем мне лишние хлопоты?..

– Я сплю, – зевнул Андрей и зажмурил глаза: хитрый Эдик, а вот напарников по себе выбирать не умеет; Андрей твердо решил про себя, что когда они вернутся в Ленинград, он обо всем расскажет на первом же производственном собрании шоферов. И еще одно: если Околыч для центральной прессы – мелочь, то, может, дельцы из Узбекистана и шоферы дальних перевозок, сотрудничающие с ними, представят интерес?..

Пусть это будет не фельетон, а статья с фамилиями и фактами. Вот только придется еще раз побывать в Андижане, чтобы узнать фамилии дельцов и этих вымогателей из милиции… Уж если появится статья, то наверняка жуликам не поздоровится! В Ленинграде есть корреспондентские пункты центральных газет, вот туда сразу по приезде и сходит Андрей…

С этой мыслью он и задремал под ровный шум мотора и мелодичный мотив популярной песни, которую негромко напевал Баблоян.

Вадим Федорович проснулся в своей квартире с ощущением счастья. Снился какой-то радостный светлый сон; как это обычно бывает, от него остались в памяти лишь обрывки, короткие эпизоды – кажется, он и Виолетта Соболева летели над океаном, потом приземлились на зеленом острове с кокосовыми пальмами, обезьяны бросали им сверху орехи, каждый с футбольный мяч… Он еще некоторое время лежал с закрытыми глазами на кушетке в кабинете, стараясь сохранить это довольно редкое ощущение полного, отстраненного от всего, житейского счастья, однако яркие цветные картины сна бледнели, таяли, смазывались… Он открыл глаза, немного повернул голову к высокому окну и увидел, что за незадернутой шторой идет снег. Бесшумно вдоль стекла скользили вниз крупные пушистые хлопья. А сон ему приснился летний – с жарким солнцем и синим-синим морем. Электронные часы показывали девять утра. Уже много лет он просыпался именно в это время без будильника. Правда, последние годы приходилось весной переводить часы вперед, а осенью – назад, но это не очень влияло на его установившийся режим. Сейчас он встанет, поставит на газовую плиту чайник, нальет в эмалированную миску воды и тоже поставит на огонь; пока чай не закипит и не сварится яйцо, будет делать зарядку. Форточка у него в кабинете круглые сутки открыта, поэтому на подоконнике очень быстро накапливается черная пыль. В квартире он один: Оля уже ушла в институт, Андрей – в дальней поездке на рефрижераторе.

«А что, если не делать зарядку, не готовить себе завтрак, а вот так, как Обломов, нежиться в постели и ни о чем не думать? – подумал он. – Есть же на свете люди, которые именно так поступают?»

Пружинисто вскочил, надел тапочки и отправился в большую комнату делать зарядку. Дочь предусмотрительно открыла и там форточку. Сделав зарядку, умывшись и позавтракав, Вадим Федорович, сев за письменный стой, стал заставлять себя думать о продолжении новой главы… Но в голову лезли всякие посторонние мысли: услышал, что в туалете бурчит бачок, бодро вскочил с кресла и отправился исправлять его. По пути в кабинет заметил, что возле дверцы стенного шкафа отстали обои, полез в шкафчик, достал клей «Момент» и приклеил. И снова перед ним наполовину отпечатанный на портативной машинке лист бумаги. Краем глаза заметил, что на бронзовой шкатулке с лежащим в свободной позе охотником на крышке пыль. Сходил на кухню, намочил тряпку и протер шкатулку, а заодно и все остальное, вплоть до книжных полок.

Почему так мучительно работается? Всякий раз нужно делать неимоверные усилия, чтобы дотронуться до клавиш машинки… А вот, кажется, мелькнула интересная мысль! Отпечатав два предложения, снова уперся взглядом в стену. Между двумя книжными полками ему язвительно улыбалась с портрета жена. Вернее, бывшая жена. Еще два месяца назад они числились мужем и женой, а теперь он – холостяк Ирина ушла к тому самому бородатому художнику Илье Федичеву, с которым он ее много лет назад застукал в мастерской, вернувшись из Калинина. Раньше он был чернобородый, а теперь, наверное, сивобородый… Интересно, Федичев написал этот портрет?

Вспомнился до мельчайших подробностей последний разговор с Ириной. Вадим Федорович только что вернулся в отличном настроении из Андреевки, где хорошо поработал. Андрея дома не было, надо сказать, что сын – великий непоседа! Хватается за любую работу, лишь бы не торчать в городе. Впрочем, Андрей знает, чего хочет. Он молод, ему не терпится увидеть дальние города, новых людей – набирается опыта… Оля занималась в его кабинете. Почему-то и она и Андрей в его отсутствие всегда занимались именно тут. Вадим Федорович не упрекал их за это, лишь просил не трогать его папки, записи, не переставлять книги. Дочь проворно вскочила с кресла, повисла у него на шее. От нее пахло приятными духами. Теперь все помешаны на французских духах! В помещении ли, на Невском – везде витает этот сладковатый душистый аромат…

– Папочка, ты еще на пять лет помолодел в своей Андреевке! – весело затрещала она. – Дай бог, чтобы я уродилась в тебя. Долго буду молодая и красивая…

– Куда уж больше! – улыбнулся Вадим Федорович. – Наверное, и так от кавалеров нет отбоя?

– Папа, современные люди не говорят «кавалеры»!

– Современные люди говорят: «хахали», «твой мужик»? По-моему, «кавалер» звучит куда благороднее.

Оля пошла на кухню готовить ужин – Вадим Федорович приехал на машине в восьмом часу, – и он вдруг подумал, что в доме что-то произошло. Оля не умела лгать – в ее глазах глубоко прятались то ли печаль, то ли сожаление, а может, даже жалость к нему, ее отцу. Последнее больнее всего задевало Казакова. Если тебя начинают жалеть, значит, ты слабый человек, а он себя в душе таким никогда не считал…

Пока он с аппетитом ел, дочь рассказывала про Андрея: дескать, вернулся из дальней поездки мужественный, загорелый, побыл в городе неделю, взбаламутил всю свою автотранспортную контору – кого-то там разоблачил в крупных махинациях, всю ночь писал про это в газету, а потом снова укатил с корреспондентом, кажется теперь в Молдавию…

– Ты можешь гордиться своим братом!

– Я братом горжусь, тобой, а когда же мною будут гордиться?

– Я и сейчас тобой горжусь, – серьезно заметил Вадим Федорович. – Умная, красивая, не умеющая скрывать своих чувств… Ну ладно, рассказывай, – сказал он, уплетая котлеты с картошкой. Про себя он заметил, что Оля и словом не упомянула о матери.

– Что еще рассказывать? – округлила свои подведенные светло-карие глаза дочь. – Я и так тебя новостями засыпала! Да, вспомнила: Миша Дерюгин звонил, спрашивал, когда приедешь…

– Где твоя мать? – прихлебывая крепкий чай из своей любимой большой кружки с синим цветком, равнодушно спросил он.

– Разве моя мать, – сделав упор на слове «мать», произнесла Оля, – не твоя жена?

– Не хочешь – не рассказывай, – пожал он плечами.

Не то чтобы он вдруг запереживал – они уже несколько лет не поддерживали с Ириной супружеских отношений, – просто вдруг почувствовал, что привычное течение жизни в этом доме нарушилось. Вот только к лучшему или худшему – он этого еще не знал.

– Она сама тебе все расскажет, – вздохнула дочь.

И действительно, Ирина, вернувшись в одиннадцатом часу, все ему выложила. Причем в не свойственной ей форме. Последние годы они избегали портить друг другу настроение. Держались как хорошие квартиранты, у которых все общее: квартира, дети… Пожалуй, и все. Остальное принадлежало каждому в отдельности – это свобода, независимость, работа.

Ирина Тихоновна выглядела сегодня на диво помолодевшей, правда, и косметики на ее полном круглом лице было наложено больше, чем обычно. Чувствовалось, что она стала еще тщательнее следить за собой, молодиться, даже вроде немного похудела, что явно пошло ей на пользу. Однажды вечером, столкнувшись с женой в ванной комнате, Вадим Федорович ужаснулся: на ее лице была наложена маска из сметаны и огурцов. Про такое он и не слыхивал. Не так уж часто вспоминая жену, он почему-то чаще всего мысленно видел ее в сметанно-огуречной маске с дикими вытаращенными глазами…

Оля деликатно оставила их вдвоем на кухне, даже прикрыла дверь. Ирина Тихоновна села напротив, налила в чашку чай, однако пить не стала, зато раздражающе помешивала сахар мельхиоровой ложечкой. Вадим Федорович косился, но молчал… Впрочем, скоро он забыл про эту мелочь.

– Я не хотела тебе писать в Андреевку, – начала жена, – тебе там так хорошо работается…

– Не хотела выбивать из колеи? – вставил Вадим Федорович.

– Я не знаю, может, та жизнь, которую ты ведешь, тебя и устраивает, – продолжала Ирина Тихоновна. – Мы с тобой давно не любим друг друга, стали чужими, не интересуемся делами… Ты, наверное, даже не знаешь, что я получила премию Союза художников РСФСР за рисунки к детской повести?

– Поздравляю, – сказал он. Он действительно об этом не знал.

– Я не читаю твои книги не потому, что ты плохо пишешь, просто твой голос звучит в моих ушах, раздражает…

– Спасибо за откровенность!

– Моей откровенности тебе сейчас с избытком хватит, – нервно хохотнула она. – Хватит на целый роман…

– Давай не будем задевать наши профессиональные дела, – попросил он.

– Мы с тобой вырастили детей, – в том же тоне говорила она. – Они на нас не могут быть в обиде: ни ты, ни я ничего для них не жалели… Ну а то, что они больше любят тебя, не моя вина. Как же, ты – яркая личность! Писатель!

– Я же тебя просил!

– Кто там у тебя есть, на это мне наплевать. Женишься ли ты или нет, – я думаю, что нет, – это мне тоже безразлично. Но я должна была подумать и о себе. Не оставаться же мне на старости лет соломенной вдовой? Дети – взрослые, не сегодня завтра разлетятся, обзаведутся собственными семьями. Андрей, по_моему, скоро женится. А мой бабий век недолог. Короче, милый муженек, я ухожу от тебя. Кажется, мне выпал последний шанс устроить свою жизнь… Еще немного – и будет поздно. У Федичева год назад умерла жена, недавно он сделал мне предложение. Ну, кто такой Федичев, надеюсь, тебе не надо говорить?

– У него борода синяя? – поинтересовался Казаков.

– Синяя? О чем ты? – непонимающе уставилась на него Ирина Тихоновна. На миг лицо ее стало растерянным. – Ты вечно шутишь! Если бы ты знал, как я ненавижу твои дурацкие шуточки!

– На роман это не потянет, даже на захудалую повесть, разве что на коротенький рассказ, – сказал Вадим Федорович, ругнув себя за то, что и сам коснулся своей профессиональной темы.

– С Андреем и Олей я уже переговорила: они остаются с тобой. В квартире я не нуждаюсь, у Федичева – прекрасная жилплощадь, у него и у меня – мастерские, так что твои квартирные интересы ничуть не пострадают… Впрочем, ты почти и не живешь в городе. О разводе я уже позаботилась: тебе нужно только подписать заявление. Надеюсь, ты не станешь чинить никаких препятствий?

– Я могу лишь поблагодарить тебя за активность и бурную деятельность, – помолчав, серьезно ответил он. – Не ты – я так бы до скончания века и жил между небом и землей.

– Это твое привычное состояние, – не удержалась и подковырнула Ирина Тихоновна. Она достала из сумочки сигареты в красивой красной коробке, цилиндрическую электронную зажигалку и закурила.

– Вроде бы ты раньше не курила? – удивился он, отводя руками дым от лица. Он сам не курил и не любил, когда рядом дымили другие.

Глаза Ирины Тихоновны вдруг повлажнели, нижняя губа мелко задрожала, но она справилась с собой и сквозь слезы ослепительно улыбнулась. Ее улыбку тоже показалась ему новой, незнакомой. Так натренированно улыбаются кинозвезды с экрана. Черт возьми; действительно, он помнил Ирину прежней, мягкой, уступчивой, скромной, а сейчас перед ним сидела решительная, напористая женщина, которая за свое бабье счастье готова глотку перегрызть! Когда все это пришло к ней? И от кого? Уж не от Федичева ли? Тогда они воистину достойная пара! Так круто повернуть свою судьбу может только человек с сильной волей. Помнится, когда он уезжал в Андреевку, Ирина заботливо сложила ему в сумку выглаженные рубашки, приготовила в дорогу еду, даже проводила до машины…

– Знаешь, что тебя ждет в будущем? – спокойно сказала она, выпуская голубой дым немного в сторону.

– Ко всему прочему ты еще стала и гадалкой? – усмехнулся он.

– Одиночество. Быть тебе до конца своей жизни одиноким бирюком, – безжалостно заявила она. – Тебе не нужна семья, дом, забота – ты все умеешь сам.

– Разве это плохо?

– Я ведь помню, каким ты был, когда мы познакомились у Вики Савицкой на даче: веселым, остроумным, компанейским… А потом твои романы, повести высосали тебя без остатка. Ты превратился в машину для написания книг. Я знаю, что твои книги нравятся людям, за ними гоняются, – наверное, тебе это льстит, – но ведь о тебе не пишут в газетах-журналах, у нас дома не было ни одного критика-литературоведа, кроме Ушкова… О тех, кто начинал вместе с тобой, уже книги написаны, лауреатами стали, а вокруг тебя заговор молчания. Ты почти не встречаешься с писателями, артистами, кинорежиссерами, а ведь многое решается при личном общении, за столом, в кругу друзей, а у тебя и друзей-то почти нет… Не делай такие глаза, есть у тебя один друг… замминистра! А что он сделал для тебя? Помог выпустить в Москве книгу в подарочном издании? Или несколько томов избранного? Как же, вы с ним на эту тему даже не разговариваете! Вы выше житейских благ, вас волнуют лишь проблемы мироздания… Ты, как волк в лесу, сидишь в своей Андреевке и пишешь, пишешь…

– Может, ты и права, – вздохнул он, удивляясь ее красноречию. Давно не слышал он от Ирины таких длинных речей.

– Права, дорогой, ой как права! Не умеешь ты жить. Ну и чего ты в конце концов добьешься? Умрешь, а потомки тебя прославят? Но другие-то, кто поумнее тебя, хотят красиво и богато жить сейчас, их мало волнует то, что будет потом…

– Потом для них ничего не будет, – прервал ее, задетый за живое, Вадим Федорович. – Всегда так было, есть и будет: одни живут сегодняшним днем, обжираются у своих кормушек, мнят себя классиками, а на поверку оказываются ничем, пустым местом. А другие сами себе творят памятник. И потомки будут как раз познавать нашу эпоху по их книгам, а не по конъюнктурным однодневкам раздутых мыльных пузырей!

– Нельзя быть таким гордым и самонадеянным, – вдруг сникла Ирина Тихоновна и тонкими пальцами с розовыми ногтями смяла длинный мундштук сигареты. – Все, Вадим, летит мимо тебя, а ты уже этого и не замечаешь…

– Я замечаю все, – резко сказал он. – Иначе грош цена была бы мне как писателю! Но я не хочу уподобляться телевизионным кликушам, никогда не унижусь до того, чтобы кому-то угождать, кланяться и ждать за это, как некрасовские крестьяне у парадного подъезда, милостей от барина…

– Что это на меня нашло? – кисло улыбнулась Ирина Тихоновна и даже провела ладонью по лбу. – Я учу, как жить, великого знатока нашей современной жизни! Непризнанного классика!

– Что еще ты хотела мне сказать? – холодно спросил Казаков. Ему надоело это бесполезное препирательство. И он тоже удивлялся: чего это на нее сегодня нашло?

– Ты не возражаешь, если я завтра увезу отсюда стереосистему «Сони»? – отводя глаза в сторону, спросила она. – У тебя все-таки остается машина.

– Бери из дома все, что хочешь, – равнодушно заметил он. Ему вдруг стало скучно; если до сей поры ее слова не то чтобы его больно ранили, но, по крайней мере, задевали за живое, то сейчас все скользило мимо.

– Оля будет против, но ты, пожалуйста, скажи ей, что с первого же гонорара купишь другую, более современную… Сейчас в моде такие переносные комбайны.

– Скажу…

– И еще одно… – Ирина Тихоновна замялась. – Ты не дашь мне четыре тысячи? Мы с Ильей решили поменять его «Москвич» на последнюю модель «Жигулей»? «Семерка», что ли? Ну, знаешь, такие, с пластмассовым бампером?

– Не знаю… Деньги я смогу тебе дать лишь после Нового года.

– Ну вот и все, – сказала она с явным облегчением. – Хорошо, что мы понимаем друг друга с полуслова… Я думаю, мы сможем остаться хорошими друзьями…

– Я так не думаю, – резко ответил он.

Она повертела пачку сигарет в руках, хотела закурить, но, взглянув на Вадима Федоровича, снова убрала ее в сумочку. Чай она так и не выпила, молча смотрела в окно, за которым колыхалась осенняя ленинградская ночь с тусклыми огнями за Фонтанкой. И он вдруг как бы по-новому увидел свою бывшую жену: женственность еще сохранилась в ее фигуре, осанке, но лицо приобрело новые, жесткие черты. Уголки губ опустились, отчего выражение круглого лица сделалось усталым, недовольным, в глазах появился не свойственный ей раньше холодный блеск. Былая женственная мягкость, которая больше всего привлекала Казакова в жене, уступила место мужскому волевому началу. Вспоминая Илью Федичева, стоявшего полураздетым, с подсвечником в руке на подоконнике в мастерской на Литейном, его отвислую безвольную нижнюю губу, женственную округлость расплывшейся фигуры, Вадим Федорович подумал, что в новой, по-видимому Ириной созданной, семье главой будет она сама. Это для Казакова был самый ненавистный тип семьи: глупая активная жена и муж-подкаблучник, смотрящий ей в рот…

– Ты сам понимаешь, оставаться мне здесь неудобно… – поднимаясь с желтой деревянной табуретки, сказала Ирина Тихоновна.

– Как будто я тебя задерживаю…

Скрипнула дверь, и показалась растрепанная светловолосая голова дочери.