Текст книги "Солнышкин плывёт а Антарктиду"

Самое странное торговое заведение

Любой моряк, побывавший в Жюлькипуре, конечно, видел за громадами сверкающих банков целый океан бедных лачуг.

Кажется, их загнал сюда жестокий шторм. Они теснятся здесь год за годом, их бока тихо тонут в земле. Нет здесь на прилавках ни гордых ананасов, ни ярких апельсинов, и только у ног какого-нибудь продавца зеленеют на циновке перья лука или петрушки.

Вот среди таких лачуг по путаным улочкам, отстав от друзей, бежал Солнышкин со свёртком под мышкой. Ни Перчикова, ни Челкашкина, ни Пионерчикова нигде не было. Он проскочил через мост, под которым, как рыбы в проруби, толкались в грязной реке тысячи джонок, и остановился у какой-то маленькой лавки. Вся она была завешана циновками и, как жучками, разрисована иероглифами. Ни прочитать, ни отгадать! Солнышкин повертел головой. И вдруг странный чёрный кот потянул его за штанину, а появившийся из-за циновок грустный хозяин, тихо кланяясь, спросил:

– Не хотите ли купить гроб? – и раздвинул циновки пошире.

У стенки стоял десяток крепких гробов.

Солнышкин взмок от жары и волнения, но по спине у него побежал холодок. В окнах лавки висели сушёные каракатицы, с крыши на верёвочках спускались сухие осьминоги и шелестели щупальцами у самого уха.

Солнышкину стало не по себе. Он попятился и хотел припустить дальше.

Но рядом с ним появился изящный белый пудель, вцепился в чёрного кота, а из двери противоположного дома раздался добрый старческий голос:

– Чудесные собачки! Пгекгасные собачки!

Дряхлый старичок в потрёпанном камзоле трижды повторил это по-английски, по-французски, по-русски и поклонился на все четыре стороны.

«Узна́ю у него, как пройти в порт», – подумал Солнышкин и, подтянув штаны, перебежал через дорогу.

На громадной вывеске были нарисованы породистый бульдог с оскаленными зубами и улыбающийся добрый пуделек.

Старичок вежливо поклонился и, едва Солнышкин открыл рот, взял его под руку, увлекая в дом, причём Солнышкину показалось, что старичок очень близко наклонился к его свёртку и как-то странно лязгнул зубами. Но, ступив на порог, Солнышкин сразу об этом забыл. Перед ним открылся зал, сплошь заставленный собачьими будками. В будках вертелись лайки, шпицы, моськи; собаки метались, визжали, лаяли, грызли сухие корочки.

– А что для вас в детстве значило обыкновенное слово «банан»? – посмотрел на Морякова Робинзон.

А в центре зала на бархатной подушке, задрав морду, лежал слюнявый бульдог, около которого стояла тарелка с нарезанной колбасой. Перед ним, согнувшись, стоял старый лакей. А сбоку сидел, заносчиво вертя мордой, маленький плюгавый шпиц. Бульдог грыз фазанью лапку и так мрачно поглядывал на Солнышкина, что тому снова захотелось побыстрее спросить, как выбраться в порт. Но дальше произошло такое, что Солнышкин прикусил язык.

Старичок рысцой подбежал к бульдогу и, поклонившись, ласково пропел:

– Ваше собачье пгевосходительство, к нам пгишёл покупатель!

– К нам пришёл покупатель, ваше бульдожье сиятельство! – поддакнул старичок, стоявший около бульдога.

У Солнышкина на затылке вскочили пупырышки: бульдог перестал грызть фазанью ножку, подвинул к себе зубами тарелку и ударом лапы небрежно метнул вверх два куска колбасы. Оба старичка подпрыгнули и, открыв рты, по-собачьи клацнули зубами. Глаза у них жадно вспыхнули и тут же погасли.

– Непонятно, – пробормотал Солнышкин, пятясь, – какой-то цирк!

Бульдог злобно зарычал. Шпиц тявкнул.

– Всё понятно! Всё понятно! – умилённо кланяясь, запел добренький старичок в камзоле. – Это не цигк, а тогговое заведение, но наши собачки есть и в цигке. Бывшая хозяйка оставила его сиятельству заведение в наследство. За вегную службу, за пгеданность. Но вегных товагищей он не забывает и сейчас. Вот видите?

Лежавший перед бульдогом шпиц показал серебряные вставные зубы и, вскочив, трижды тявкнул.

О том, что избалованным моськам порой достаются в наследство целые дворцы, Солнышкин иногда читал. Но чтобы собаки торговали собаками – да ещё своей породы, – о такой подлости он не слышал!

Тем временем добренький старичок поймал ещё кусок колбасы.

Второй старик бросил на него злой взгляд и тут же пропел:

– Мы верой и правдой служили нашей хозяйке и будем служить хозяину! – Он тут же получил огрызок кости.

– Добгому хозяину, щедгому хозяину, – сказал добренький старичок.

И Солнышкину опять показалось, что он очень близко наклоняется к его пакету и по-собачьи втягивает воздух.

– Посмотрите, какие у нас собачки! – подскочил второй старичок и тоже носом нацелился на пакет. – Вот у этого великолепная родословная.

– У самой хозяйки такой не было! – подпел первый.

– А это родная тётка его превосходительства!

– А вот его двоюгодный бгатец! И пгодаётся по весьма сходной цене.

В клетках, сидя у сухих корочек, злобно рычали на своего родственничка два бульдога.

«У-у, лакеи!» – посмотрев на стариков, подумал Солнышкин и отступил назад, потому что носы обоих так и тянулись к пакету.

И вдруг, споткнувшись, Солнышкин едва не сел на порог. Сбоку от двери стояла клетка, в которой, опустив лохматую голову, сидел большой грустный пёс.

– Не обгащайте на него внимания, – вскинулся добренький старичок.

– Не обращайте, – поддакнул второй.

– Этот пагшивый когабельный пёс сегодня бгосился на хозяина только потому, что он пгиказал сделать жагкое из какого-то пагшивого щенка, – пропел добренький, вежливый старичок и радостно, сладко добавил: – А если сегодня его не купят, так из него самого для нас сделают такое жагкое, какого не едала сама хозяйка.

«Не едала сама…» – хотел поддакнуть второй, но в зале поднялся такой лай, такой визг, что невозможно было что-либо разобрать.

«Негодяи! – подумал Солнышкин. – Погубить корабельного пса такой собачьей смертью? Не выйдет!»

И он сунул руку в карман за деньгами. Но ведь всё – до единой бумажки – осталось в кошельке у торговца птицами! И Солнышкин решился на отчаянный план.

Обходя клетки, он приблизился к величественному хозяину и так зашелестел свёртком, что бульдог немедленно потянул носом. Его тоже слегка тревожили ветчинные запахи, доносившиеся из пакета. «Его превосходительство» высокомерно поднял морду.

Солнышкин прошёлся рядом второй раз. Бульдог, посапывая, приподнялся на передних лапах. Наконец, отойдя в сторону, Солнышкин сделал вид, что ищет деньги, и уронил пакет на пол. Из него вывалились великолепные аппетитные бутерброды, приготовленные Борщиком. Оба старичка обалдело плюхнулись ничком на пол, а следом, описав в воздухе дугу, им на загривки опустился хозяин.

– А нам хоть шкугочки, нам шкугочки! – ползая на четвереньках, приговаривали старички. Они вцепились друг в друга и уже ничего не видели.

Солнышкин, открыв клетку, выпустил пса и бросился бежать из заведения. Следом за ними увязался шпиц, но так получил дверью по носу, что откинул задние лапки и упал в обморок.

Солнышкин бросился по переулку. Ему казалось, что сзади раздаются свистки, но это свистели наглаженные вчера брюки.

Вдохновение художника Морякова

От парохода «Даёшь!», как от флакона с духами, по всему порту растекались ароматы.

Судно пополнило запасы провианта. На палубе белели новенькие ящики с жёлтыми курносыми бананами, лимонами, из корзин торчали чубчики ананасов…

Штурман Ветерков долго пересчитывал их пальцем, потом махнул рукой: штукой больше, штукой меньше – какая разница!

Но кругленький Безветриков должен был знать всё точно. Он сбегал за арифмометром, пощёлкал ручкой и доложил капитану:

– Полный порядок. Тютелька в тютельку!

Моряков надел парадный китель и собирался нанести визит знакомому капитану бразильского парохода.

У самого трапа он на минуту задержался, потому что вахтенный Федькин сказал:

– Салютуют! Перьями салютуют!

В стороне города раздался такой гул, будто там палили из сотни пушек. По всему небу, хлопая крыльями, разлетались птицы, цветные перья, пух и ещё какое-то красное облачко.

– Но это, это… – начал Моряков и не договорил.

Стуча каблуками, на причал, чихая, влетел растрёпанный Борщик, а за ним спешил старый инспектор океанского пароходства. Мягкие волосы его разлетались, глаза смотрели возмущённо и встревоженно.

– Что с вами, Мирон Иваныч? – бросился навстречу Моряков.

– Неприятности! Огромные неприятности! – воскликнул Робинзон, вытирая платочком пот со лба.

– Да что случилось?

– Некогда, некогда! Нужно выручать ребят! – Робинзону казалось, что с ними стряслась беда, и он потянул Морякова в город.

По дороге он рассказал обо всём, а когда дошёл до истории, случившейся на базаре, потрясённый Моряков остановился:

– Позвольте, позвольте! Они что же, торговали нашими аистами?

– Конечно!

– А вы освободили их?

– Конечно! – решительно сказал Робинзон.

– Браво! Браво! – крикнул капитан и помчался вперёд. Его тень закрывала пол-улицы и головой доставала до конца квартала. Рядом торопилась маленькая тень Робинзона. Пальмы раздавались в стороны: капитан спешил на выручку своему экипажу.

Но никого из команды «Даёшь!» на улице не было. Только на мосту, обсуждая недавние события, стояли пятеро английских матросов и один греческий адмирал, а на деревьях громко чихали обезьяны.

Моряков остановился на минуту поразмыслить – и… до его слуха донёсся протяжный крик:

– Карти-ины! Самые лучшие в мире карти-ины! Моряков приподнял голову. Робинзон быстро потянул его вперёд. А из разместившегося под навесом салона снова донеслось:

– Карти-ины! Самые прекрасные в мире карти-ины!

Моряков торопился выручать товарищей, но речь шла о выдающихся произведениях искусства! И капитан, виновато сказав Робинзону: «На одну минуту…» – направился к навесу, под которым у какой-то картины уже спорили несколько ценителей живописи.

Маленький человечек – хозяин салона – в нейлоновой рубашке с бабочкой на воротнике бегал, расхваливая стоящие на подставках два холста, по которым расплывались жёлто-зелёные пятна. Рядом лежал ящик с красками и кистями.

– Но где же картины? – спросил осторожно Моряков.

– Перед вами! – воскликнул человечек. – Прекрасные натюрморты. Вот бананы! – И он показал на холст, стоявший налево. – А вот фрукты! – И он показал направо.

Робинзон весело хмыкнул. А Моряков прошёлся так, что вокруг салона на пальмах закачалась листва.

– Какие сочные, какие волнующие краски! – энергично восхитился человечек.

– Это – краски?! – возмутился Моряков. – Да это же мазня незрелая…

– Но ведь это бананы! – лукаво усмехнулся хозяин. – Они созреют, пока вы донесёте их до вашего судна!

– Неужели созреют? – тоже с усмешкой спросил Моряков, ещё раз посмотрев на холсты.

– Конечно! – шустро подмигнул капитану хозяин и взмахнул руками. От рукавов с треском посыпались искры, а бабочка на воротнике, кажется, затрепетала крылышками. – Разве вы не видите, что они хорошеют на глазах?! – И маленький человечек во весь рот улыбнулся капитану.

– В таком случае, – сказал Моряков, и в глазах его вспыхнули весёлые светлячки, – я покупаю эти картины.

В толпе зашептались, а человечек по-деловому присвистнул и начал заворачивать картины.

– Но, – остановил его Моряков, – я не вижу подписи художника.

– Момент! – воскликнул хозяин. – Он обедает в десяти минутах отсюда.

– Я согласен! – заверил Моряков.

И хозяин бросился туда, где за мостом чадили дымки многочисленных кухонь.

Робинзон смотрел на своего воспитанника с явным неодобрением. У человека испортился вкус! И старик спросил:

– Вы что же, собираетесь потворствовать этому шарлатанству?

– Мирон Иваныч! Мирон Иваныч!.. – всплеснул руками Моряков. Потом что-то шепнул Робинзону, дал несколько долларов, и старик, улыбаясь, вышел из салона.

Присутствующие зашевелились.

Моряков взял с пола кисть и краски, шагнул к мольберту и на глазах у оторопевших зевак закрасил левый холст рыжей краской, а внизу нарисовал жёлтый-жёлтый банан. К нему тотчас стала подкрадываться вертевшаяся у ног обезьянка.

В это время за спиной Морякова появился Робинзон с огромным кульком в руках.

Моряков кивнул ему и принялся за вторую картину. Нет, он не чувствовал себя великим художником, но постоять за честное искусство считал своим долгом!

Он нарисовал ветку, потом жёлтой краской наложил такой мазок, что толпа ахнула: на холсте появился ещё один банан, живой, полный солнца! Казалось, художник окунул кисть не в краски, а в солнечный луч.

Толпа увеличивалась. Перед зрителями на холст так и сыпались алые гранаты и солнечные апельсины, яблоки и грейпфруты. Наконец капитан провёл кистью большой длинный штрих, и все увидели, как в глубине картины тяжело закачалась банановая гроздь…

Моряков посмотрел на часы, подмигнул Робинзону и положил кисть и краски на место.

И в это время, расталкивая толпу, к Морякову пробился хозяин салона, за которым бежал создатель великих полотен.

– Вот и подпись! – сказал хозяин и показал на художника. И вдруг взвыл: – Где картины? Где бананы?

– Увы! – грустно сказал Моряков. – Они так быстро созрели, что нам пришлось их собрать. Вот, – сказал Моряков, а Робинзон под хохот толпы преподнёс художнику свёрток с бананами. – Один ещё остался, – заметил Моряков, показывая на картину. – Но и он, как видите, вот-вот дозреет.

Хозяин посмотрел на Морякова, на кулёк, на жёлтый банан в углу пустого холста и тихо прислонился к двери.

– А этот натюрморт действительно несколько похорошел, – сказал Моряков, показывая на второй холст, – и я его покупаю.

– Но я его не продаю! – крикнул художник, удивлённый собственным талантом. Он протянул руку, чтобы схватить картину.

В этот момент толпа шарахнулась и взревела: сквозь неё ломился громадный слон, на котором сидели Пионерчиков, Перчиков и Челкашкин, и протягивал к картине длинный хобот. Издалека слон увидел на картине свои любимые фрукты.

Моряков взмахнул рукой, а Робинзон, подумав, подхватил картину, и они побежали по направлению к порту. Слон, помахивая хвостиком, затруси́л за Робинзоном.

На улице снова поднялся шум. Пятеро английских матросов и греческий адмирал с криком нырнули с моста в воду.

Салон опустел.

В углу сидел схватившийся за голову хозяин, а у картины вертелась маленькая обезьянка и всё пыталась сорвать с неё прекрасный спелый банан.

Чудеса продолжаются

Большой торговый день Жюлькипура подходил к концу, и взволнованные событиями жюлькипурцы бросились к телевизорам.

С экрана раздавались крики ужаса. Выловленный репортёрами греческий адмирал рассказывал, как он едва не утонул. Принц, вздрагивая, кричал о бешенстве своего лучшего слона.

А в это самое время в лазарете парохода «Даёшь!» метался запертый артельщик. Необычный шум торгового города всё больше будоражил его.

– Тысяча рубинов! Тысяча топазов! Тысяча алмазов! Артельщик с размаху бросался спиной на дверь. От синяков он уже сиял, как люстра, но дверь не поддавалась.

– Чтоб вас акулы сожрали! – выл Стёпка. Он был готов разметать всё вокруг. – Я вам покажу голодовку! – И артельщик со злостью начал глотать лекарства, которыми была набита аптечка Челкашкина.

Сперва он проглотил успокоительные пилюли, и нервы его начали успокаиваться. Но потом он добрался до возбуждающих, и ярость хлынула ему в виски. Ноги сами стали подбрасывать артельщика кверху, головой в потолок.

– Вот вам! Вот вам! – повторял артельщик. Бом-бам! Бом-бам! – отвечала верхняя палуба.

Но вот на палубе послышались шаги. Артельщик притих и, тяжело дыша, прислушался. К двери подходил вахтенный Петькин.

– Петькин, отвори, – шепнул Стёпка.

– Не положено, – отрезал Петькин.

– На полчаса, – схитрил Стёпка. – Подышать!

Петькин остановился и повернул ключ.

Артельщик оттолкнул вахтенного и бросился вниз по трапу.

Теперь только бы добраться до каюты, одеться – и в порт. Он открыл дверь в коридор и попятился: напротив его каюты стоял Солнышкин и, размахивая руками, что-то весело рассказывал боцману, Робинзону и Перчикову.

Стёпка прикрыл дверь и оглянулся. У сходней сидел Федькин с гитарой. И этот путь был отрезан.

Но зато, зато «Даёшь!» стоял, уткнувшись носом в корму пароходика, на котором в клетках вертелись обезьяны, медведи, тигры!

Наступала ночь. По небу проносились уже падающие звёзды. И артельщик решился на риск. Он тихо, на цыпочках, прошёл по коридору с другой стороны и исчез в каюте Робинзона.

Через минуту из неё вывалился чёрный толстый медведь и вразвалку потопал к носу парохода.

Весёлые песни Бобби Пойкинса

Бывалый матрос британского флота Бобби Пойкинс стоял на вахте и тихо напевал любимую песенку:

 
Никогда не плавал я
По далёкой Амазонке…
 

Правда, он-то побывал и на Амазонке, и в Австралии, ловил тигров и анаконд, и на языке у него приплясывали тысячи великолепных историй.

Сегодня в полдень он с друзьями отправился в бар, чтобы за кружкой виски порассказать кое-что ребятам помоложе, а заодно отметить годовщину с той поры, как акула на виду у всех отхватила ногу их бравому капитану.

И вдруг с ним самим произошла такая история, что ой-ой-ой! Вместо того чтобы сидеть и промывать горло бренди, он, известный ловец анаконд, впереди толпы бежал от слона и барахтался в жюлькипурской луже! Подумать только, завтра годовщина с той поры, как кит чуть не проглотил его любимого прадедушку, а он из-за этого слона ещё не успел выпить за ногу капитана!

Пойкинс от досады крякнул. Но ничего, завтра он отгуляет за всё. Кстати, к завтрашнему дню подоспеет двадцать пятая годовщина с той поры, как он своими руками оторвал лопасть от винта вражеской подводной лодки. Эге, да тут можно будет заказать и торт на двадцать пять свечей! Бывалый матрос присвистнул от удовольствия. Вокруг плясала вода, в клетках нежно посапывали медведи, урчал тигр.

Но тут Пойкинс обернулся и вздрогнул. Из-за ближней клетки прямо на него смотрела хитрая морда чёрного медведя. Зверь переступал с лапы на лапу и решал, с какой стороны удобней обойти бывалого моряка.

– Не выйдет, – сказал Пойкинс. – За такого медведя хозяин с меня самого сдерёт шкуру. И никакого торта в двадцать пять свечей!

Он приоткрыл дверцу клетки и с маху попробовал загнать в неё медведя. Но тот так отскочил, что Пойкинс шлёпнулся на четвереньки.

– Эге, да ты хитрить? – процедил сквозь зубы Пойкинс. – Ну держись!

Но медведь цапнул его за ногу и ринулся вперёд.

– Так ты драться? Ты, братец, не знаешь, что Бобби Пойкинс был ещё и футболистом! – крикнул рассвирепевший моряк. И так двинул медведя по носу, что тот с криком влетел в клетку.

Но и сам Пойкинс отскочил в сторону и сел.

Медведь кричал по-человечьи! Нет, Пойкинс не ослышался и юбилея сегодня тоже не отмечал! Он опустился на колени, заглянул в клетку и откатился обратно с диким воплем: медведь потирал нос… человеческой рукой!

– Эй, Пойкинс, что с вами? – спросил сверху штурман.

– Сэр, медведь… говорит, – не поднимаясь, произнёс ловец анаконд. – Он ругается!

Штурман махнул рукой. Но друзья Пойкинса сразу почувствовали неладное. Бравые ребята видели, что в этом Жюлькипуре случаются диковинные вещи. И как только они подбежали к клетке, палубу огласили вопли, а бравые моряки кинулись в стороны.

Чёрный медведь действительно чесал нос человеческой рукой!

Страшные волнения Стёпки-артельщика

Конечно, под медвежьей шкурой прятался одуревший от боли артельщик. Он сидел в клетке, а рядом с ним в страхе карабкался на стенку настоящий гималайский медведь, которого артельщик едва не придавил своей тушей. Но, убедившись, что новый сосед не предпринимает никаких агрессивных действий, медведь тихонько потянул носом и опустился на пол. Артельщик лязгнул зубами и забился в угол. А мишка сделал шаг и обнюхал его.

«Сожрёт, сожрёт!» – хотел крикнуть артельщик. И на шкуре, под которой он сидел, шерсть начала подниматься дыбом. Но добрый гималаец подошёл поближе и лизнул нового товарища по несчастью.

Он это сделал так ласково, что артельщик не выдержал: вцепившись в клетку, он посмотрел в ту сторону, где сверкал огнями жюлькипурский банк, и вдруг горько-горько всхлипнул. По толстым щекам покатились слёзы.

А между тем к маленькому английскому пароходику со всех сторон мчались жюлькипурцы. До чего же быстро распространяются слухи!

– Оборотень! – кричали одни.

– Он разорвал полкоманды! – ужасались другие.

А хозяин жюлькипурского зоопарка, взлетая на трап, кричал:

– За любую цену, только нашему зоопарку! Великие планы рушились. И артельщик заплакал ещё громче.

– Бобби, что он делает? – спросил сверху штурман.

– Он рыдает, – прохрипел старый матрос.

– Смотрите! Он в самом деле рыдает! – раздался над головой артельщика голос, от которого слёзы покатились у него, как ручьи по палубе.

– Он действительно рыдает! – воскликнул Моряков, который прибежал почти со всей командой. – Дайте-ка лампу!

Капитан присел и чуть не выпустил лампу из рук. Прямо перед ним, вцепившись в клетку волосатыми руками и прижавшись к прутьям пухлой щекой, рыдал артельщик, которого участливо лизал большой гималайский медведь. А сзади него лежала знакомая Морякову медвежья шкура.

Из двери, весь в клубах табачного дыма, появился Пионерчиков.

Моряков присмотрелся и, отогнав ладонью дым, спросил:

– Пионерчиков, что это значит? Вы курите?

– Артельщик! – удивился Солнышкин.

– Он уже куплен! – предупредил хозяин зоопарка.

И тут случилось нечто неожиданное. Пионерчиков подскочил к доктору Челкашкину и, размахивая пальцем, яростно крикнул:

– Всё это ваши штучки, всё это ваши эксперименты, я знаю!

Челкашкин удивлённо пожал плечами.

– Слушайте, штурман, что вы говорите? – вмешался Моряков. – Какие эксперименты?

– Вы ещё ничего не знаете, – ответил Пионерчиков, который кое-что повидал за это время. – Ничего не знаете! – Открыв клетку, он помог выбраться заливающемуся слезами артельщику.

Стёпка всхлипнул и вдруг, повернувшись, двинул ногой доброго медведя, будто тот был виноват во всех его бедах! Потом он побрёл за Пионерчиковым мимо потрясённого Бобби Пойкинса и ещё более потрясённого хозяина зоопарка, оставив в клетке гималайского медведя, который никак не мог понять, за что его ударил сосед и зачем он выбрался из такой чудесной шкуры…

А через час «Даёшь!» уже проходил под пальмами Жюлькипурского пролива. Луна хитровато смотрела ему вслед, пахло бананами, где-то кричали обезьяны, и славный пароход летел в Индийский океан навстречу новым ветрам, новым широтам и новым приключениям.

На земле Жюлькипура наступило привычное спокойствие. Породистый хозяин собачьей лавки торговал братьями и сестрами. В художественном салоне дозревали новые натюрморты выдающегося художника. А в небе нокаутировали друг друга неоновые рекламы двух соперничающих банков.

Все недавние события нашли отклик в местной газете. На её страницах даже появился портрет артельщика с подписью: «Необычайные эксперименты на палубе русского парохода».

Кое в чём газета, конечно, оказалась права. Эксперименты были. Но о них мы расскажем чуть-чуть позднее.