Текст книги "Все пули мимо"

38

В самолёте я что сыч надутый сидел. И чего, спрашивается, сам не знаю. Вроде и не с бодуна особого – выспался в замке всласть. То ли разочарование полное в заграницах грёбаных навсегда заполучил, и теперь устаток от них сказывается, то ли Пупсик на меня тоску зелёную напустил, чтоб, значит, побыстрее возвращался. Зачем всё это ему надо? Дома я тоже иногда подобное чувствовал, когда по два-три дня с ребятами гужевал беспробудно и в квартиру свою не наведывался. Такое впечатление, что пуповина какая-то нас с мальцом накрепко соединила, и соки по ней жизненные от него ко мне и наоборот струятся. И теперь ни я без него, ни он без меня ну никак существовать не можем.

Стюардессочка ко мне и так, и эдак, с намёками и полунамёками, однако я лишь разок на неё исподлобья зыркнул и затем до конца рейса не видел. Может, с кем из экипажа уединилась, либо из «орлов» моих кого выбрала, но мне – плевать. Тоска по дому заела так, что и водки не хочется.

Наконец наш самолёт приземлился, и только я на трап вышел, как чувствую, настроение поднимается. Что значит, сторонка родимая! Однако нутро подсказывает, что не в этом дело. Сюрпризец мне какой-то пацан мой приготовил и рад до беспамятства. Ладно, думаю себе, посмотрим. Верю ведь, что от чистой души это делает, но иногда такое бесхитростно да бескорыстно отчебучит, что на уши не натянешь. Хоть стой, хоть падай.

Влез я в лимузин, Сашка с «бухгалтером» с собой посадил, едем. И с каждым километром, что к «фазенде» нас приближает, настроение всё выше и выше.

– Так что там у нас с подписанием контракта? – спрашиваю между прочим «бухгалтера».

– Какого? – недоумевает он.

– Ну с этими… лягушатниками. По поводу «МэЖо».

Глаза у «бухгалтера» совсем округляются.

– Так я же вчера вам докладывал… – лепечет растерянно. – Подписали… на два миллиарда с хвостиком. – Тут он в себя приходит и начинает воодушевлёно свою роль выпячивать: – И на самых выгодных условиях! Они сами товар к нам перегоняют, а мы только продаём. Причём оплата – лишь после реализации. Мало того, я в контракте ещё вот какие пункты забил…

Отворачиваюсь я равнодушно, в окно гляжу. А все выспренние рулады «бухгалтера» мимо ушей пролетают. Наверное, и вчера так было. Какое мне дело до всех тонкостей твоих коммерческих? Тебе за эту работу платят, вот и действуй, и нечего мне в уши жужжать! Однако вслух ничего не говорю. Настроение радужное, и другим его портить не хочу. Пусть потреплется, потешит себя самосознанием собственной значимости. Мне от этого ни холодно, ни жарко.

Въезжаем на территорию «фазенды», и шофёр, никого не спрашивая, лимузин прямо к домику, в котором Пупсик обосновался, подкатывает. Видно, малец уже сам «распорядился», где меня высадить. Как погляжу, своевольничать начинает, власть на себя берёт, без моего на то особого распоряжения людьми, что куклами заведёнными, управлять пробует. Впрочем, ежели в мелочах – пускай себе. Лишь бы меру знал. А то так и самому можно в фигуру шахматную в его руках превратиться.

Выхожу из машины, дверцу захлопываю и шофёру в сторону особняка киваю – мол, вези попутчиков моих дальше. Никого в этот домик, кроме лечилы, я ни пускать, ни, тем более, приглашать не намерен.

Пупсик, само собой, меня в прихожей встречает.

– Здравствуйте, Борис Макарович! – улыбкой радостной, неподдельной лучится.

– Привет… – пытаюсь бурчать, чтоб потом нагоняй за хандру, на меня во Франции напущенную, ему на полную катушку выдать. Однако ни фига подобного у меня не получается. Невольно сам в улыбке довольной расплываюсь – так на меня его искренность действует. К тому же в прихожей запахи обеда знатного витают, и мне, как всегда в такие моменты, жрать страшно хочется.

– Бог с тобой, – машу рукой, – за столом поговорим… – и быстро в ванную комнату ныряю.

Правильно Пупсик натуру мою понимает: с дороги мужику вначале баньку истопи, затем напои, накорми, и лишь потом лясы точи. Ну, положим, насчёт баньки я загнул – чай, не на кобыле сутки скакал, попоной от меня не воняет, – потому только руки скоренько ополоснул и в гостиную заметаюсь.

На этот раз Пупсик себя превзошёл. Стол длиннющий – человек двадцать за ним свободно бы разместились – в древнерусском стиле сервирован. Кубки золочёные, ковши деревянные расписные разных размеров, ложки-плошки там да прочая посуда, по названию мне не известная, но по иллюстрациям к народным сказкам знакомая. А в посуде той и зайчатина с морошкой, и рябчики в сметане, и осётр заливной, и поросёнок румяный, яблоками мочёными обложенный, и лебедь белый с шеей, кокетливо выгнутой…

Вот этот-то последний меня наповал сразил. Так и кажется, что сейчас дверь настежь распахнётся, и, стуча посохом княжеским, в хоромы наши Вовка Красно Солнышко степенно войдёт, а за ним толпа бояр шумною гурьбою завалит.

– Настоящий? – тычу ошалело пальцем в лебедя. Он-то вроде по нынешним временам в Красной книге числится…

– А как иначе? – недоумевает Пупсик. – На рынке за бешеные деньги куплен и согласно исконно русским рецептам приготовлен.

Собственно, почему бы и нет, думаю. Ежели сейчас кое-где у нас человечинкой приторговывают, то уж лебяжьим мясцом сам бог велел…

– И в честь чего всё это? – глазами стол обвожу.

– Да так, просто… – мнётся Пупсик и глаза в сторону отводит. – Мне показалось, что после кухни французской вам дома чего-нибудь нашего, родного захочется…

«Э, парень! – думаю себе. – Что-то ты крутишь! Сюрпризец какой явно приберегаешь». Впрочем, не буду напрямую спрашивать, а то ещё ненароком обижу. Пусть мальчонка удовольствие получит. Много ли у него в жизни радости?

Обхожу стол, в кресло княжеское, мне уготованное, сажусь и недоумённо начинаю глазами по скатерти льняной шарить. Ложка деревянная рядом с плошкой лежит, тут же тесак булатный, а вот вилки, чтоб кусок зайчатины, мне понравившийся, подцепить, нет. Да и водки что-то на столе не наблюдается.

– Не было вилок тогда, руками ели, – понимает меня Пупсик. – А пили меды. Вот, клюквенного отведайте, – наливает мне в кубок из ковша громадного.

Опростал я кубок полулитровый одним махом – ничего бормотуха. Идёт легко, но по крепости слабовата. Зато аромату – дух не перевести. И, что удивительно, в голову не шибает, а в ноги тяжестью томной уходит. Отломал я краюху от каравая, заячью ногу рукой ухватил, сижу, жую.

Пупсик напротив на стул умостился, локти на стол взгромоздил, голову кулачками подпёр, смотрит на меня умильно.

– Как вам, Борис Макарович, Франция глянулась? – спрашивает.

– А! – мычу ртом набитым и костью заячьей отмахиваюсь. – Фигня!

– Почему так?

– А потому! – завожусь. – Помойка какая-то! И потом… Ты почему мне не подсказывал, когда чехарда с названиями их достопримечательностей долбанных началась? Вечно я впросак попадал…

– Да я и сам толком их не знаю, – обижается Пупсик.

– Мог бы в голову к Сашку или мсье Серьйоже залезть, – корю его.

– И правда! – удивлённо соглашается Пупсик. – Как я сам не догадался…

– То-то. В следующий раз имей в виду.

Кивает Пупсик, но вижу, мысли его совсем другим заняты. Как на иголках сидит, по стулу ёрзает. Похоже, не знает, как мне сюрприз свой преподнести.

– А ты чего не ешь? – спрашиваю.

– Сыт я… – снова отводит малец глаза в сторону.

Чувствую, без моей помощи он никак не справится, не решится подарок свой тайный вручить.

– Ладно, – вздыхаю. – Давай свой сюрприз. А то совсем измаешься.

Пупсик в момент преображается, счастьем беспредельным светиться начинает.

– Вам непременно понравится! – восклицает. На пол со стула соскакивает и в ладоши хлопает.

Дверь по его сигналу отворяется и в горницу княгиня русская шагом степенным вплывает. В сарафане белом, бисером прозрачным расшитом, да кокошнике, жемчугами обсыпанном. Плывёт она к столу, глазки потупив и голову так это стыдливо склонив, – ну один к одному лебедь белая на столе на блюде.

Что кость у меня в горле застревает от видения этакого. И где ж это Пупсик кралю столь видную раздобыл?! Под сарафаном тело точёное угадывается – по всем формам примадонне французской ни йоты не уступит, – но вот черты лица чисто русские, и даже вроде что-то знакомое мне в лице чудится.

Подплывает княгинюшка к столу, глазки несмело на меня поднимает и говорит:

– Здравствуй, Боренька…

Вот тут я зайчатиной, до конца во рту не прожёванной, и давлюсь. Голосок-то стопроцентно Алисочкин!

Перхаю, кашляю, кулаком в грудь стучу, наконец, соображаю, хватаю со стола жбан с мёдом и до половины его опорожняю.

– Ты… – хриплю, судорожно дыхание восстанавливая, а глазами по комнате шастаю – Пупсика ищу, чтобы жбан в него запустить. Ни фига себе заявочки! Вот так сюрпризец он мне отколол!

Нет мальца нигде. Испарился. Чтоб, значит, семейной разборке не мешать.

– Я сяду? – робко спрашивает Алисочка.

Киваю машинально, жбан на стол ставлю.

Алиска напротив садится, как Пупсик ладошками голову подпирает и начинает на меня смотреть неотрывно. Вот тем самым взглядом, что в Париж меня провожала.

– Как это… ты… – выдавливаю из себя через силу. А у самого от её взгляда мурашки по телу бегают.

– Похудела? – понимает Алиска. – Ты ведь сам мне приказал. Вот твой братец порошочек южноамериканский патентованный мне и дал. Видишь, результат какой прекрасный получился.

«Так он уже братец мне!!! Может, ещё единоутробный?! – вопит во мне всё, но наружу не прорывается. Язык к нёбу прирос. – Порошочек, видите ли, ему из Южной Америки, небось, по блату великому, прислали! Знаю я эти «порошочки»! Подсмотрел, гад, сон мой в замке французском и угодить решил! Ну, я тебе устрою!»

Однако с места не сдвигаюсь. Сижу, на Алиску во все глаза гляжу. А в голове сон французский прокручивается во всех деталях. И, честное слово, хорошо-то как во сне том было!

Сидим, молчим. Друг дружку глазами поедаем. И чувствую, как в голове у меня всё плывёт – то ли от медов древнерусских, то ли от воспоминаний французских.

– Слушай, – вырывается неожиданно у меня фальцетом, как у вьюноша безусого слова любви своей первой, – а ты водку пить будешь?

– Буду, – мгновенно соглашается она.

– Пупсик! – ору не своим голосом. – Водку сюда тащи!

39

Вот это был угар! Словно Пупсик в меды древнерусские приворотного зелья пополам с конским возбудителем намешал. Полторы недели сплошного секса – из кровати вылезали только чтобы поесть. Впрочем, и в гостиной, и во время еды, и на столе, и на полу… Разве что до потолка не добрались. Никогда не думал, что могу таким сексуальным гигантом быть.

И за всё время Пупсик ни разу на глаза не попался. Мелькнёт изредка за обедом удивление – мол, когда это он успел объедки убрать да новый стол накрыть, – но тут же пропадает. Да и само понятие времени исчезло, растворившись между сном и явью. Сплошное светопреставление на фоне помутнения разума. День, ночь, жратва, кровать – всё круто замешано на теле Алискином.

Однако, как понимаю, рассудок хоть и затуманен угаром распутства дикого, но ни на йоту не сдвинулся, а затаился, чтобы в момент подходящий воспрянуть из-под обломков крыши поехавшей.

И точно. Сплю, значит, с устатку от игрищ любовных, как вдруг словно будильник в черепушке тарахтеть начинает. Вскакиваю очумело на кровати, но, к удивлению, взглядом абсолютно осмысленным спальню обвожу. И, что поразительно, сознание трезвое, кристально чёткое, пеленой секса не задурманенное.

«Да что ж это за дичь со мной приключилась?!» – думаю.

В спальне кавардак полный: шмотки по полу разбросаны, на кровати бедлам, а рядом, на голом матрасе, тело примадонны французской с лицом Алискиным в полной прострации распласталось. Под глазами у Алиски круги чёрные, лицо измождённое заострилось, по телу синяки да следы от засосов страстных. Причём даже на лодыжке два засоса – ярких, свежих. Скосил на себя глаза – тоже ничуть не лучше. На груди – борозды от ногтей глубокие, а на левом плече зубы Алискины ва-аще так отпечатались, что хоть сейчас слепок делай да стоматологу на опознание предъявляй.

Однако и порезвились…

Натягиваю трусы и дрожащими в коленках ногами в ванную комнату чапаю. Ну и вид у меня в зеркале! Морда щетиной недельной заросла, глаза запавшие огнём фанатичным горят, и рёбра сквозь кожу выступают, что у узника концлагеря.

Во, блин, что значит любовь настоящая, брачными узами скреплённая. Никак Алиска целью задалась страстью своей безудержной меня за «медовый месяц» в могилу свести. Впрочем, сама-то не лучше выглядит. Да и понимаю я умом трезвым, чьих это рук дело.

Побрился я, под душем поплескался, «раны боевые» одеколоном протёр. Короче, кое-как свой внешний вид в порядок привёл. Точнее, подобие порядка, поскольку для полного нужно как минимум месяц отъедаться и – никаких половых контактов! Хотя последнее у меня вряд ли получится.

Выхожу из ванной комнаты и на цыпочках к спальне Пупсика подкрадываюсь. Спит, видно, малец, потому и огонь инстинктов моих не раздувает. Не разбудить бы раньше времени, сонного прямо в постели застать, чтоб вакханалию бредово-любовную враз пресечь. А то, глядишь, действительно в ящик сыграю на почве катастрофического сексуального истощения.

Осторожненько дверь приоткрываю и к своему изумлению картину идиллическую наблюдаю. Отнюдь не спит пацан. В кресле сидит, на голову наушники громадные нахлобучил – чтоб, значит, нам с Алиской дрыхнуть не мешать, – мультики по видеоплейеру смотрит. На экране Том и Джерри попеременно друг дружку смачно дубасят, и действо это немудрёное у Пупсика такой смех отчаянный вызывает, будто его щекочут. Ножками сучит, всем телом содрогается, разве что на пол не сползает да по нему в изнеможении не катается. Однако всё это молча происходит, поскольку малец себе обеими ладошками рот накрепко зажимает – опять-таки разбудить нас боится.

Теперь понятно, почему я трезвый проснулся. Чётко сознание моё включилось, момент прекращения внушения уловив.

Твёрдым шагом вхожу в комнату, видик вырубаю и грозно к Пупсику оборачиваюсь.

– Ой, на самом интересном месте! – скулит он.

Срываю с него наушники и ору гласом громовым:

– Ты что это себе позволяешь?!!

– Ап… ап… – перепугано ловит ртом воздух Пупсик. Личико его сморщивается, губы трястись начинают. – Я ведь тихонько, Борис Макарович… И звук выключил, чтобы вам спать не мешать…

– Ни хрена себе – тихонько-легонько! – продолжаю орать, и тут до меня доходит, что это он о видике талдычит. – Я о себе речь веду! – гаркаю. – Кто тебе позволил меня в транс сексуальный опускать?!

Пупсик в комочек сжимается, словно я его бить собираюсь.

– Вы же сами хотели, чтобы я все ваши желания выполнял… – лепечет плаксиво.

– Я?! Когда же это?

– В-вы, Б-борис Мак-карович, – заикается Пупсик. – П-помните, т-тогда, н-ночью… к-когда вы на т-товарном сост-таве ех-хали…

Что обухом он меня по макушке врезал. Действительно, был у нас с ним такой разговор. Согласился я тогда, чтобы он команды мои мысленные выполнял. Но я имел в виду только конкретную ситуацию, а он – ишь как повернул… Однако и винить его за это не могу. Чётче самому задания формулировать надо – здесь никакой «бухгалтер» за меня договора составлять не будет.

– И-и… – полились ручьями слёзы у мальца от обиды несправедливой. – И вы за-ахотели, что-обы Али-иса по-охудела-а… И потом… по-отом захотели с не-ей бы-ы-ыть…

– Ладно, – говорю примиряюще. – Что было, то было. Сделанного назад не вернёшь.

Память услужливо подсказывает, как Сашок корректно со мной обходился, когда долю и своей вины чувствовал, и я невольно себя на подражании ловлю. В общем, нехилая черта характера, не грех и позаимствовать.

– Но впредь, – продолжаю, – единственной твоей заботой является охрана моей жизни. Остальные мои желания только по прямому приказу выполняй, а не по снам да видениям.

Перестаёт реветь Пупсик, но всхлипывает по-прежнему громко, всем телом дрожит.

– Будь по-твоему, пусть всё так и остаётся, – глажу его по голове, но тут же в страхе своевременном – какую чушь сморозил! – быстро поправляюсь: – Нет-нет, не всё! Кроме сексуального угара! Хватит мне этим голову дурить, авось сам ещё кое на что способен. Понятно?

– Уг-гу, – кивает Пупсик, судорожно сглатывая остатки обиды.

– А где это ты видиком пользоваться научился? – круто меняю тему, вспоминая, что дома он ни разу телик не включал. Да и я, честно говоря, при нём «ящик» не смотрел. Не до того было.

– Ал-лиса п-показала…

«Вот, зараза, – думаю незлобно, – и к нему в доверие лисой втёрлась!» Однако никаких особых эмоций по этому поводу не выказываю. Пусть себе.

– Хорошо, смотри, – включаю видик вновь. – Развлекайся. И не бери моё раздражение в голову.

Выхожу из комнаты, дверь тихонько прикрываю. Да уж, чувствую, с даром всемогущим будут у меня ещё проблемы…

В спальне, хоть и со страхом затаённым, но специально заставил себя Алиску, на кровати разметавшуюся, внимательно рассматривать. Нет, нормально, никаких таких особых экстраординарных сексуальных поползновений не ощущаю. Только странное чувство теплоты в груди к ней присутствует; но чувство спокойное, доброе, не бред пожара любовного полутора недель предыдущих.

«Ну и пусть, – решаю про себя. – Говорят, нормальная семейная жизнь ума добавляет… А мне сейчас это край необходимо».

Оделся я, впервые за последние полгода перехватил чего-то там всухомятку, что в холодильнике обнаружил, и из домика вышел.

А на воздухе открытом сплошная благодать наблюдается! Пока мы с Алисочкой в постели в забытьи любовном кувыркались, весна вовсю разыгралась. Теплынь, зелень буйная, тюльпаны на клумбах ухоженных цветут, пчёлы гудят…

Расправил я плечи на крылечке, морду солнцу яркому подставил – лепота! Когда гляжу, от соседнего домика ко мне лечила рысью метётся.

– Утро доброе, Борис Макарович! – издалека здоровается.

– Ага, – говорю. – Клёвое утро. С чем пожаловал?

– Да вот… – мнётся лечила, у крыльца останавливаясь, на меня снизу вверх, что на памятник, глядя. – Не хочет ваш братец обследоваться. А без этого, сами понимаете, я правильный курс лечения назначить не могу.

«Уже и для него Пупсик – мой брат, – мимоходом отмечаю про себя. – Сам виноват. Болтнул же когда-то, что он мне родственник».

– А что, кроме как после пожара, рецидивы ещё были? – щеголяю словечком специфическим. Мол, тоже не лаптем щи хлебаю. Причём явственно чувствую, что Пупсик мне это знание чужое в голову вложил. Вот бы в Париже так…

– Нет, – тушуется лечила. – Не было.

– Так в чём, собственно, дело?

– Болезнь лучше предупредить, чем потом лечить, – менторским тоном начинает поучать он. – Поэтому о здоровье надо беспокоиться заранее. Ещё в средние века падишахи своим лекарям платили жалование тогда, когда были здоровы. А на момент болезни выдача жалованья прекращалась.

– А ты свою зарплату справно получаешь? – спрашиваю.

– Да.

– Так и живи в своё удовольствие, не мучай пацана клистирами да анализами. И потом, сейчас на дворе не средневековье, лишать тебя заработка не буду. Наоборот, за успешное лечение, буде приступ повторится, премию назначу.

– Квалификацию так потеряю… – бурчит он.

– А не до лампочки она тебе? – хмыкаю. – Твои коллеги сейчас, кто помоложе – шмотками торгуют, а кто постарше – в лучшем случае дворы метут, а в худшем – зубы на полку кладут.

– Тогда, может, мне здесь частную практику открыть да сотрудников ваших консультировать? – продолжает своё гнуть лечила.

– А вот это – фигушки! – рублю под корень его инициативу. – Узнаю о чём подобном – вмиг уволю! Ты – личный врач пацана, и баста!

Смуреет лечила, но кивает. Гляжу на него с усмешкой, и вдруг мысль светлая в голову шибает. Как стаканяра водяры натощак залпом.

– Вот что, – решаюсь, – тебе одному говорю: не брат он мне и даже не родственник. Беспризорник. Но прикипел я к нему как к родному (что удивительно, не кривлю здесь душой, право слово, ни на йоту!). Поэтому, если хочешь узнать его историю болезни – порыскай по спецучреждениям больничным, в их архивах покопайся. Сдаётся мне, что выперли мальца из одного такого учреждения по причине нехватки средств на содержание. Пацан он тихий, а с такими, сам знаешь, как сейчас поступают. Авось в какой больнице след его и надыбаешь. Просёк?

– Да.

– А ежели да, тогда и начинай розыски прямо с сегодняшнего дня. Раскопаешь чего интересного, до моего сведения доведёшь, – разговор заканчиваю и к особняку направляюсь.

Надо уж и своим «орлам» на глаза показаться, хотя фирма и без моего участия как часы работает. Пашут «винтики» не на страх, а на совесть, внушением Пупсика ювелирно смазанные.