Текст книги "Статус человека"

– Нет. Его энергетический запас на уровне полутора-двух суток.

– Энергетический запас! – фыркнул Ткачик. – Кто в тебя только вкладывал основы биологии! Хорошо. Пусть сидит здесь до вечера. Ему ведь всё равно, где находиться, если есть не хочет. Всё, сеанс окончен. Спасибо.

Дисплей вариатора погас, и Ткачик развернулся вместе с креслом к гостям.

– Привет! – небрежно махнул он рукой. Его лицо прямо-таки излучало удовлетворение от успешно проведенной работы. – С чем пожаловали?

– Привет, – снова поздоровался Берзен, а Волошин кивнул. – Что это ты моделировал?

Видно он разобрался в игрографической беседе Ткачика с вариатором.

– Что? – переспросил Ткачик и, бросив быстрый взгляд на Волошина, выразительно посмотрел на Берзена.

Берзен усмехнулся.

– Карой, я ведь тебе ещё вчера сказал, что сегодня с «тайнами мадридского двора» будет покончено.

– Вот и славненько, – раскрепощённо выдохнул Ткачик. – А то чувствуешь себя… Ну, да ладно. Мы прогоняли с вариатором программу вечернего контакта с аборигеном. Ты же знаешь, что прямой контакт с ним в особых условиях почти не даёт результатов. Эховое сознание практически полностью забивается основным, несмотря на все наши попытки экранировать его. Поэтому мы решили провести сеанс на скорости функционирования эхового сознания. А поскольку на такой скорости с ним может работать только вариатор, мы и попытались составить приблизительный каркас беседы по интересующему нас кругу вопросов. Хотя, конечно, всех поворотов беседы мы, естественно, предусмотреть не могли – нам ещё не приходилось вступать в контакт с рафинированным эховым сознанием.

– Поприсутствовать можно? – поинтересовался Волошин.

– А почему нет? – пожал плечами Ткачик. – Впрочем, сегодня вечером вам вряд ли будет интересно. Контакт-то прямой, от силы две-три минуты на запредельной для нас скорости – если вы помните, функционирование эхового сознания пикьюфи почти на два порядка выше обычного.

– А как вы вообще вышли на эховое сознание?

Ткачик хмыкнул и смущённо улыбнулся.

– О! Это уже «тайны мадридского двора».

Шпилька явно предназначалась начальнику станции. Но Берзен не отреагировал. Он скучающе качал ногой и с постным выражением лица смотрел сквозь матовый экран на неподвижную фигуру аборигена.

– Совершенно случайно, – продолжил Ткачик. – На Нирване практически нет свободной воды: я имею ввиду не только открытые водоёмы, но и атмосферные осадки. В самых благоприятных условиях: при наиболее низкой ночной температуре – влажность воздуха не превышает шестидесяти процентов. То есть, для того, чтобы достичь точки росы, температура воздуха должна понизиться ещё градусов так на двадцать пять – тридцать…

– Точка росы – это температура, при которой атмосферная влага начинает конденсироваться, – бесстрастно заметил Берзен. Всё же шпилька Ткачика не прошла мимо цели. Похоже, пикетирование было основой всех разговоров между ними.

Ткачик было осёкся, но тут же расплылся в улыбке.

– Простите, – извинился он, всеми силами стараясь подавить улыбку. – Я всё забываю, что наш гость гуманитарий, а не естественник… Постараюсь учесть. Так вот, борьба за влагу как в растительном, так и в животном мире идёт весьма ожесточённая. Она основа жизни на планете. Если на Земле, как полагают, появление разумной жизни обусловили сезонные изменения, заставившие homo работать, чтобы обеспечить себя на зиму пищей и тёплой одеждой, то на Нирване, вероятно, таким фактором для postquasifungi послужила вода. С год назад наш экзомиколог Томановски – вас, кстати, вчера с ней знакомили – начала серию экспериментов по введению избыточных порций воды вначале в растительные, а затем и в животные формы нирванских организмов. Результаты оказались обескураживающими. У растительных форм буквально через несколько минут начинался активный рост клеточной структуры, почти на порядок превышающий рост клеток земных мицетов, который продолжался до установления прежнего баланса воды на единицу массы псевдомицета. Что же касается животных форм, то при введении дозы они вначале впадали в ступор до полного перераспределения воды в организме, а затем наступал резкий переход из каталептического состояния в усиленно функциональное. То есть, все функции организма выполнялись гораздо быстрее, чем обычно. По образному сравнению одного из учёных, – здесь Ткачик недвусмысленно посмотрел в сторону Берзена, – вода для растительной жизни Нирваны является катализатором наращения массы, а для животной – энергии.

– Нечто вроде наркотика, – полуутвердительно вставил Волошин.

Ткачик удивлённо вскинул брови, но затем всё же кивнул.

– Да, вы правы. Именно наркотика, но и именно нечто, поскольку не уверен, что процедуру дыхания больного человека чистым кислородом можно считать введением наркотика. Но, раз уж зашла речь о недоверии к чистоте наших действий, я вынужден разъяснить суть метаболизма нирванских организмов. – Ткачик бросил взгляд на Берзена, и опять не удержался, чтобы не съязвить: – Постараюсь попроще. Кровь пикьюфи, будем называть её так, представляет собой вязкую коллоидную субстанцию, биохимические процессы в которой чрезвычайно замедлены. А разбавление её водой способствует ускорению биохимических реакций. При этом, правда, следует не переборщить дозировку, иначе может нарушиться последовательность биохимических процессов: они начнут пересекаться, последующие обгонять предыдущие, наступит разбалансировка метаболизма, хаос в сигналах нервной системы – проще говоря, опьянение, аналогичное введению человеку избыточных порций кислорода или спирта.

– Существуют ли остаточные явления после окончания действия избыточной воды? – На этот раз Волошин задал более осторожный вопрос.

– Да, – вновь подтвердил Ткачик. – Наблюдается эмоциональный упадок, сила которого пропорциональна величине вводимой дозы. Но при наших дозах аквасиндром пикьюфи, как мы его называем, весьма незначителен. Естественно, что все факторы воздействия воды мы определили не на аборигенах, а на других животных формах. Лишь убедившись в их практической безвредности, перешли к пикьюфи.

– А привыкание?

– При наших дозах и периодичности их введения оно исключено. Хотя желание «повторить», естественно, остаётся навсегда.

– И как вы обнаружили эховое сознание? – спросил Волошин.

– По когитограммам. При введении воды в организм пикьюфи убыстряются не только физиологические процессы, но и процесс мышления. При этом наблюдается сбой его программы как общественного существа, и начинают проявляться индивидуальные черты. Психология индивидуума претерпевает мучительный переход из блаженного состояния полной запрограммированности чёткой линией общественного поведения в муторное состояние дискомфорта осознания собственной личности. Вот тогда на когитограммах и проявляются следы затухающей несущей с высокой частотой. Вначале их приняли за возмущение психополя в момент ломки психики, но, когда выделили в отдельную составляющую, то и обнаружили эховое сознание.

– Надеюсь, вы всё поняли, – с иронией заметил Берзен. – Отдельная составляющая затухающей несущей…

– В первом приближении, – улыбнулся Волошин. – Одного не могу уяснить: что противозаконного вы усматриваете в таком контакте?

По застывшему лицу Ткачика он понял, что сморозил глупость. Противозаконного в контакте действительно ничего не было, если не считать, что он проводился без согласия аборигена. Впрочем, и это неверно. Согласие пикьюфи получить как раз нетрудно: его общественное сознание, ориентированное исключительно на безапелляционное выполнение требований извне и полное подавление личных желаний, просто не могло ни в чём отказать. Из него наоборот практически невозможно выдавить «нет». Правда и извне желать что-либо было некому до появления на планете людей… Поэтому оставалась только этическая сторона контакта, когда для «беседы» необходимо «подпоить» аборигена…

– Видите ли… – натужно стал выдавливать из себя Ткачик, смотря мимо Волошина сразу поскучневшим взглядом. – Как вам сказать…

– Не надо. Извините. Я понял.

Ткачик кисло усмехнулся.

– Ну и ладненько…

Берзен отстранённо смотрел сквозь сизый экран на аборигена. Размеренно качая ногой, он постукивал по подлокотнику кончиками пальцев, словно это «ладненько…» его не касалось.

– Здравствуй, Лев.

Волошин вздрогнул и обернулся от стола. В дверях его комнаты стояла Томановски и смотрела на него своими тёмными бездонными глазами.

– Здравствуй, – улыбнулся он.

И она оттаяла, глаза вспыхнули и осветились.

– Я тебя весь день искал. Уж подумал… – он прикусил язык, с которого чуть не сорвалось: «…исчезла, как тогда».

Но Статиша поняла. Глаза потухли, плечи опустились. Понимала она его, как никто. Больше, чем с полуслова. И не надо было искать причин, почему она тогда ушла. Они оба их знали. Чувствовала Статиша его двойственность, его странную любовь: то он полностью и безраздельно с ней, а через мгновение – уже далеко, в себе, и ничего ему не надо, и всё для него обуза и помеха, в том числе и её любовь.

Волошин вскочил с места, подошёл к Статише, обнял.

– Как мне без тебя было плохо эти годы… – хрипло выдавил он. И это было искренне, и Статиша вновь оттаяла.

– Ну-ну, подхалим, – мягко высвободилась она. – Ты почему не пришёл в лабораторию на сеанс прямого контакта с эховым сознанием пикьюфи?

– Как? – изумился Волошин. – Ведь ещё только… – И тут же понял, что, заработавшись, совсем забыл об эксперименте. Впрочем, подвели его и биочасы, так и не перестроенные на время Нирваны.

– Н-да… – сконфуженно промямлил он. – Что-то я совсем рассеянным стал. Неудобно получилось – ведь сам напросился…

– А результаты, – заметила Статиша, – между прочим, весьма любопытные.

Волошин вскинул брови.

Статиша посмотрела на него. Её глаза вдруг стали темнеть, расширяться, заполняясь муторной темнотой.

– Ты меня любишь? – неожиданно, с чисто женской непоследовательностью, спросила она.

Лев взял её руку и поцеловал холодную ладонь.

– Да.

– А я тебя – просто очень… – с какой-то внутренней болью прошептала она. И было в этом наивном «очень» такая глубина откровения, при которой человек распахивается весь, отдаваясь душою. И накатывалось от её слов ощущение жути, как и от взгляда её глаз.

– Слушай, так что у вас там с контактом? – спросил Лев, старательно избегая её взгляда. Бог мой, как он страдал эти десять лет без её глаз, без её любви… Как мечтал найти её… Казалось, всё будет по иному, он всё понял, стал другим… Но, когда это случилось, он опять, как и тогда, оказался не готов к её такому искреннему, открытому чувству, столь же глубокому, как бездна её глаз. Просто оторопь брала от его беспредельности.

– Успех, – всё понимающе и всепрощающе улыбнулась Статиша. Темнота сморгнулась с глаз, они снова осветились теплом. – Кажется, мы сегодня приоткрыли завесу над «смутным временем»…

– Ну, и…? – Лев старался побыстрее уйти от пугающей его темы.

– Какие мы нетерпеливые, – усмехнулась Статиша. – Как слова любви – так из него не вытянешь…

Она прошла к столику, села в кресло, посмотрела на экран включённого транслингатора.

– Ты сейчас работал?

– Да. Просматривал некоторые новые тексты… Так что там у вас?

– Ладно уж, – вздохнув, согласилась она. – Поведаю тебе… Экспресс-контакт вариатора с аборигеном прошёл на редкость успешно и без срывов. Но, как всегда, ответы эхового сознания аборигена были настолько иносказательны и противоречивы, что вариатор выдал около двадцати смысловых вариантов беседы. Так что какой-либо целостной картины «смутного времени» мы пока составить не можем. И всё же некоторые однозначные выводы у нас есть. Так, после анализа беседы вариатор с вероятностью в семьдесят две сотых подтвердил гипотезу о наследственной природе эхового сознания. То есть, оно вполне может отражать действительные события «смутного времени», в которых участвовали предки данного аборигена. И если исходить из этой гипотезы, то у того самого персонажа стихотворных строк, из-за которых ты сюда прибыл, был реальный прототип. Правда, здесь вариатор не дал однозначного ответа. Он считает, что это могло быть и какое-то явление, впоследствии персонифицированное эховым сознанием. Но главное из беседы ясно: тот самый «он», чьи «слова были правильны, отражали суть вещей и будили души», является виновником радикального изменения психики пикьюфи и возникновения доминантного общественного сознания. Как всегда ответы аборигена облекались в форму головоломных притч, в которых создатель новой психики пикьюфи именуется то «Указующим Путь», то «Проповедующим с Горы»… Кстати, по заключению вариатора, это одно и то же: можно интерпретировать и как «Проповедующий Путь» и «Указующий с Горы» – смысловое понятие здесь объединено. Для меня сиё тёмный лес, но тебе, я думаю, такие лингвистические дебри не в диковинку. Но, самое главное, эта самая «Гора» или «Путь» не только вполне реальна, но и материальна. Когда после расшифровки экспресс-беседы с эховым сознанием мы вышли на прямой контакт с доминантным, абориген подтвердил её реальное существование и предложил провести нас к ней. Так что завтра у нас состоится маленькая экспедиция.

– Н-да… – только и сказал Волошин. Новость оказалась ошеломляющей. – И надолго? – с завистью спросил он.

– Самое удивительное, что иносказательная Гора почти рядом. Где-то в двадцати часах ходьбы аборигена.

– Значит, минимум, дня три… – прикинул Лев. – Жаль. Я бы тоже хотел с вами.

– Почему три? – удивилась Статиша. – Абориген уже в пути. Ты же знаешь, что любая просьба для него превыше всего. Они просто впадают в эйфорию счастья, выполняя чужое желание. Это природа их жизни, обусловленная сознанием общественного поведения. Правда, до нас здесь некому было желать…

– Значит, завтра среди дня вы будете у цели?

– Да. – Статиша посмотрела на Льва долгим взглядом, щёки её зарделись. – А вечером, чтобы не случилось, я буду здесь.

– А… Можно с вами?

– Ну, этот вопрос уже не ко мне, – усмехнулась Статиша.

– Понятно, – буркнул Лев и попросил систему жизнеобеспечения соединиться с начальником станции.

– Добрый вечер, Ратмир, – поздоровался Волошин, когда фигура Берзена спроецировалась возле окна. – Говорят, вас можно поздравить с успешным контактом?

– Да уж! Не лаптем щи хлебаем! – с явным удовольствием согласился Берзен. На сей раз он применил поговорку к месту и, к удивлению, ничего в ней не перепутал.

– А мне можно принять участие в экспедиции к «Горе»? – напрямую спросил Лев.

– А почему нет? – недоумённо передёрнул плечами Берзен. – Свободных мест в катере много, так что не вижу оснований для отказа.

– Спасибо.

– Не за что. Завтра в десять утра по-нирвански ждём вас у шлюза. До свиданья и спокойной ночи, – попрощался Берзен. – Надеюсь, что в этот раз вы будете точны, – индифферентно заметил он и отключился.

Статиша заглянула в глаза Волошину.

– Слушай, а как насчёт того, чтобы поужинать?

– Не молчи… – задыхалась она. – Скажи хоть что-нибудь… – билась в его руках как птица.

А он не знал, что сказать, и целовал, целовал, закрывая себе рот, чтобы не закричать.

– Тиша… – наконец выдохнул он, и было непонятно, то ли благодарит её, то ли успокаивает…

Потом они долго лежали в полумраке. Она то лихорадочно покрывала его лицо, грудь лёгкими быстрыми поцелуями, то, плача светлыми слезами, всхлипывая, запинаясь, захлёбываясь скороговоркой, говорила, как она счастлива, как любит его, как не может без него, как ждала его и как боится снова потерять его. Затем она уснула на его руке, но и во сне продолжала всхлипывать, бормотать что-то тревожное, прижимаясь к нему телом; руки её поминутно вздрагивали, крепче обнимая, словно она боялась, раз отпустив, потерять навсегда.

Застывшим взглядом Лев смотрел в её припухшее, заплаканное лицо, резко очерченное жёстким светом заглядывавшей в окно надкушенной луны, и в душе его было пусто, и было ему тяжело. И мысли его были тяжелыми и стылыми, как свет ночного светила.

«Зачем тебе это нужно? – думал он, ощущая, как изморозь льдистыми иглами кристаллизуется в груди. – Зачем тебе её любовь? – чувствовал он тревожное прикосновение её пальцев. – Что ты можешь дать ей, кроме студёной тяжести своего сердца?»

Он знал: стоит ей открыть глаза, и стылое наваждение безразличной луны исчезнет, растает от их тепла. Знал, и страшился её глаз, их света и их пугающей бездны. И боялся холодного непокоя своего рассудка…

Среди ночи, когда луна зашла, и Статиша успокоенно раскинулась на ложе, Лев осторожно освободил затёкшую руку, встал, включил в углу слабый свет и сел к столу. Лунная оторопь отпустила, но сон не шёл.

Было его время, любимое время работы. Лев посмотрел на спокойно спящую Статишу и взял в руки систематизатор. Но работать так сразу не смог. Переход в реальный мир давался с трудом. Обрывочные отголоски чувственности мешали воцарить трезвой мысли.

«Единство чувств разделяет разность устремлений мыслей, – подумал он. – Наверное, однополые пикьюфи гораздо счастливее человека. Им не приходится двоиться между чувством и рассудком». Он возвёл звукопоглощающую завесу и включил систематизатор.

– В прошлый раз мы беседовали с тобой о влиянии средств массовой информации на формирование психологии человека, – тихо проговорил Лев. – Договорились, что ты подберёшь наиболее жёсткие примеры насаждения морали. Ты подобрал?

– Да, – так же тихо ответил систематизатор. – Будем беседовать, или ты, как всегда, предпочитаешь информацию на бумаге?

– Лучше печатную.

– Тогда подключи принтер.

Лев не стал заказывать системе жизнеобеспечения принтер, а подключил транслингатор.

– О! – заметил систематизатор. – Мощная система. Тогда я воспроизведу факсимиле.

Транслингатор застрекотал, и на предметный столик стали осыпаться газетные вырезки.

– Я постарался соблюдать хронологию, – предупредил систематизатор.

Волошин взял вырезки, но ещё минут пять неподвижно сидел, невидяще вперившись в бумагу. Последнее время он всё чаще ловил себя на мысли, что его увлечение является своеобразным коконом, в который он прятался, чтобы отгородиться от окружающего мира, от его проблем. Редкие эмоциональные всплески выбивали его из колеи, выталкивали в реальность, где он всё острее ощущал себя вымирающим анахронизмом. Кому нужна его работа? Исторические события ещё вызывают у людей любопытство, но кому интересна психология исторического общества? События истории принято интерпретировать с точки зрения современной психологии, а попыток осмыслить психологию общества, поддерживающего Муссолини, Гитлера, Сталина, Мао-Дзе-дуна, Пол Пота, практически нет. Какие убеждения двигали массами, ведомыми своими лидерами? Что их заставляло безоговорочно верить в правоту и непогрешимость идей? В чём разница между психологией фанатика веры Христовой и психологией носителя идей коммунизма? Что создавало, что поддерживало веру, и как пропаганда влияла на убеждённость? Что такое христианская нравственность и нравственность атеиста? Буквально по пальцам Волошин мог перечислить людей, которых это ещё интересовало. Психология современного человека резко утрачивала позиции рациональной логики, трансформируясь в интуитивную чувственность. Двадцать шесть лет назад на Земле родился первый интуит. Сейчас в родильных домах четверо младенцев из пяти – интуиты. И пропорция растёт… Кое-кто из поколения Волошина смог приспособиться, как-то войти в новую жизнь. Некоторые даже сумели овладеть приёмами передачи своего психологического состояния. Такие, как Статиша. А он – нет. Не смог.

Усилием воли Волошин заставил себя осилить несколько строчек. Затем вчитался, и работа пошла. Газетные вырезки охватывали период с тридцатых по восьмидесятые годы двадцатого столетия. В основном это были передовицы центральных газет, так или иначе развивавшие ту, или иную концепцию конкретной идеологии, но изредка встречались и стихотворные строки. Разные страны, разные языки, разные идеологии, разные лидеры, но одно было общим: гранитная твёрдость в насаждении безоговорочной веры и ярая, исступлённая непримиримость к инакомыслящим. Особенно ярко высвечивалось это в стихах, где лидер страны возводился ни много, ни мало, в культ божества, «давшего народу Солнце», а оппозицию именовали в лучшем случае «собаками неверными», исключительно подлежащими уничтожению. Нового здесь не было ничего: на протяжении истории человечества все доктрины были направлены на искоренение ереси. Впрочем, как раз этот аспект и не интересовал Волошина – его давно рассмотрели, разжевали и оценили. Он пытался понять, каким образом пропаганда оказывала влияние на общество, как меняла и формировала его психологию. Новую психологию нельзя создать грубой ломкой старой. Её можно только постепенно изменить, настойчиво и постоянно вдалбливая в сознание любые утверждения средствами массовой информации. В двадцатом веке эмпирическим путём определили влияние рекламы на сознание. И хотя тогда ещё не вывели индекса допустимого уровня суггестии печатного слова и произнесённых речей, пропагандистскими, «зажигающими массы», приёмами интуитивно пользовались во всю. До экспериментального моделирования сознания на научной основе ещё не дошли (античеловеческие опыты над людьми в конце двадцатого столетия не дали желаемого результата), но практическое подравнивание масс в одну шеренгу путём идеологической обработки велось тогда как никогда широко. И homo sapiens, ЧЕЛОВЕК РАЗУМНЫЙ, который по имени своему обязан был анализировать любую получаемую информацию, легко поддавался внушению. И самой неестественной, неподдающейся пониманию, была «стадная» психология масс, фанатически веривших в гениальность предвидений вождей и претворявших их указания в жизнь с однозначной непререкаемостью, доведённой до одиозного абсолюта.

Волошин поднял глаза и увидел, как на предметный столик транслингатора укладывается очередная стопка вырезок. Его охватила безнадежная апатия.

«Ты как книжный червь копаешься в древних отживших проблемах, словно вокруг тебя ничего не происходит, – с тоской подумал он. – Наверное, это естественная реакция человека, ощутившего себя вымирающим реликтом. Подавляющее большинство человечества находится сейчас в аналогичном шоке. Мы продолжаем жить, работать скорее по инерции, потому что прекрасно знаем, что на смену биологическому виду homo sapiens уже пришёл новый биологический вид homo infrasensualis».

Неожиданно для себя Лев попытался взглянуть на сегодняшний день глазами человека двадцатого века. Думали ли тогда, что у гармоничного, с их точки зрения, мира будут свои тяжкие проблемы? Нравственные и этические? Что биологическая сущность человека конечна, и рано или поздно из него разовьется новый вид? Вряд ли. Тогда человека считали венцом творения и пупом Вселенной. И позже, в двадцать первом веке, даже попытались узаконить такое положение принятием закона о биологическом статусе человека, согласно которому любые генетические изменения организма исправлялись системой жизнеобеспечения. Но природа не терпит остановки эволюции. Она пошла в обход генетически застабилизированной биологической сущности человека, начав эволюцию восприятия мира. Так появился homo infrasensualis – человек, с резко возросшим чувственным уровнем. Логическое мышление претерпело замену на чисто эмоциональное. Спонтанно усилилось не только восприятие мира, но и способность чувственного влияния на другого человека. При общении между собой интуиты не использовали слова, а «беседовали» непосредственной передачей через психополе обширнейшей гаммы чувств. Их мировосприятие было настолько сложно и отлично от обычного человеческого, что при наложении на психополе homo sapiens могло вызвать у последнего психическую травму. Что-то тёмное и жуткое поднималось из глубин подсознания, вызывая ужас бездны. Как глаза Статиши.

Лев непроизвольно оглянулся и наткнулся на её взгляд. Статиша лежала на ложе, подперев голову рукой, и смотрела на него чёрными колодцами своих глаз. Она уже давно не спала и наблюдала за ним…