Текст книги "Статус человека"

6

Утро не предвещало неприятностей. Они проснулись в приподнятом настроении, приняли душ, позавтракали и стали собираться в экспедицию. Томановски попросила доставить в комнату её скафандр и заказала такой же для Волошина. Тогда-то и начались неприятности. Облегчённый нирванский скафандр Статиши прибыл практически сразу, а вот со скафандром для Льва вышла заминка. Система жизнеобеспечения долго молчала, а затем сообщила, что из резервных скафандров по совместимости с психологическими параметрами Волошина не подходит ни один, а для изготовления адекватного ей потребуется восемь часов.

Лев озадаченно посмотрел на Статишу. Она покраснела и прикусила губу.

– Не понял? – бросил реплику Лев.

– Извини, я забыла, что в спецскафандрах для условий Нирваны вмонтированы блоки статута человека.

На скулах Волошина вздулись желваки, но он сдержался. Вызвал Берзена и официальным сухим тоном попросил предоставить ему скафандр для участия в экспедиции. Лицо Берзена отразило безмерное удивление, затем он рассмеялся.

– Нет, Лев, в вас определённо есть что-то от интенданта! Не напрасно я вас принял за него при первой встрече. Дайте заказ системе жизнеобеспечения.

– Уже.

– Так в чём дело?

– Ни один из резервных мне не подходит.

– Как – не подходит? – Берзен не поверил и сам произвел заказ, но уже не устно, а пользуясь терминалом. Ответ поверг его в изумление. Нахмурившись, он ввёл какой-то вопрос.

– Однако у вас и психограмма! – изумился он. – Можно позавидовать – вы практически не поддаётесь внушению, но именно в этом и загвоздка. Регулировка скафандра основана на взаимном психоконтакте, однако у вас такой порог проходимости, что ни один резервный скафандр с ним не справится. Ситуация… – Он сконфуженно почесал нос, затем снова повернулся к терминалу и задал очередной вопрос.

– Есть один выход… – неуверенно протянул он. – Когда основывалась станция, здесь работали в типовых скафандрах для высокотемпературных агрессивных атмосфер. В музейной комнатке, есть у нас такая, сохранилось несколько штук…

– Согласен! – кивнул Волошин. А что ему ещё оставалось делать?

– Хорошо. Сейчас один из них доставят. У вас какой размер?

Рядом со стройной фигуркой Статиши в лёгком, облегающем тело спецскафандре Волошин выглядел огромной неповоротливой статуей Командора. В довершение всего спину горбил тяжёлый регенерационный блок – скафандр был рассчитан на агрессивную среду и температуру до пятисот градусов, – так что приходилось идти согнувшись. Статиша же шла налегке: дышала воздухом Нирваны через фильтры, а жара снижалась терморегуляционными нитями, пронизывающими лёгкую ткань скафандра.

Они прошли через шлюзовую камеру и очутились на знакомой лужайке нирванского леса. Только теперь на месте, где сидел абориген, стоял десантный катер, а рядом с ним маячили две фигуры.

– …сыт по горло! – донёсся из наушников раздражённый голос Ткачика. – Вчера он переводит мне: «Стоящим на паперти я бросаю монету. Что мне подать нищим душою?» Смысл ответа пикьюфи я понял. Но откуда паперть? Ни в эпоху «До», ни в эпоху «После» и признаков каких-либо форм теизма у нирванской цивилизации не было! Не слишком ли вольно адаптируется текст? Может, пора транслингаторам ограничить свободу ассоциативного поиска, чтобы в переводах было меньше эмоций и больше логики?

– По-моему, тебя просто уязвила сама суть ответа, – спокойно заметил Берзен.

– Да брось ты…

– Утро доброе! – поздоровался Статиша.

Говорившие повернулись в их сторону.

– Доб… – начал было Ткачик и осёкся, увидев Волошина в скафандре высшей защиты. Лицо его за поляризационным стеклом шлема вытянулось от изумления.

– Доброе… – корректно поздоровался Берзен, но, глядя на Волошина, всё же не смог сдержать улыбки.

– Вас бы в этот скафандр засадить, посмотрел бы я, какое оно доброе! – сварливо выпалил Волошин.

Внезапно из люка катера, быстро семеня множественными конечностями, выкатился знакомый кибероид-»бицефал» и застыл перед ним.

– Здравия желаю, кэп! – гаркнул он. И тут же на все окрестности загрохотал марш космопроходцев.

– Вольно, юнга, – снисходительно ответил за Льва скафандр.

Музыка оборвалась. Левая половина конечностей кибероида подогнулась, кибероид наклонился на бок, принимая стойку «вольно», и от этого лицо Ткачика, изображённое на хитинокерамической груди, стало выглядеть ещё более растерянным.

– Это ещё что? – ошарашенно спросил Лев.

Берзен от души рассмеялся.

– Вам достался скафандр капитана космопроходцев, осваивавших Нирвану. А кибероид, единственный, кто остался на станции из того контингента.

– Ну и шуточки были у наших дедов, – сконфуженно пробормотал Волошин. – Прямо казарменные.

– Зато какова субординация! – явно подтрунивая, мечтательно прицокнул языком Берзен. – У нас бы такую… Прошу. – Он сделал приглашающий жест в сторону люка.

К удивлению Волошина в катере находился ещё только один человек – рыжий веснушчатый парень с необычно подвижным, выразительным лицом, на котором в гиперболической форме отражались все его чувства. Появление Волошина в скафандре высшей защиты вызвало у него буквально пароксизм недоумения, но вопросов он тактично не задал.

– Халлдор Йоунссон, экзомедиколог, – представился он.

– Лев Волошин, текстолог, – чувствуя себя не в своей тарелке, пробормотал Волошин и отвёл взгляд. В небесно-голубых глазах экзомедиколога горел недоумённый вопрос о его экипировке, требующий незамедлительного разъяснения.

«Вот и ещё один предтеча homo infrasensualis, – подумал Лев. – Как и Статиша…» Странно, но открытие Ткачика почему-то не вызвало на станции ажиотажа чего-то эпохального. Казалось, катер должен был быть набит исследователями до отказа, но вот поди же ты… Неожиданно Лев подумал, что за три дня пребывания на станции Йоунссон был лишь четвёртым человеком, с которым он познакомился. Это при персонале станции в более чем тридцать человек! Впрочем, сам виноват, приглашали же его на обсуждение отчёта в кают-компанию…

Лев хотел сесть рядом со Статишей, но кибероид мягко отстранил его и устроился между ними. По левую сторону от Волошина, как и положено при сопровождении космодесантника во время выхода на рекогносцировку. Лев промолчал, а Статиша с трудом удержалась, чтобы не прыснуть.

– Поехали, – сказал Берзен. – Курс на пеленг двадцать три дробь ноль два.

Катер снялся с места и поплыл над нирванским лесом. Вид сверху на бесконечное море псевдомицетов почему-то вызвал у Волошина ассоциацию с гигантским инкубатором разнокалиберных яиц чудовищных размеров монстров. А бескрайность кладки навеивала гнетущее впечатление, будто не сегодня-завтра эти самые монстры должны вылупиться.

– Высвети-ка курс, – предложил катеру Берзен.

На центральном экране появилась карта местности, перечёркнутая красной стрелкой.

– Фью-у! – присвистнул Йоунссон. – Мы что, летим к Мегаполису?

– Почти, – согласился Берзен. – Куда-то на окраину… Пусти зонд по траектории полёта, – снова попросил он катер.

Зажёгся левый экран. По нему потянулось бесконечное море псевдомицетов, затем справа показались развалины Мегаполиса, под зондом промелькнуло какое-то конусообразное сооружение («Грязевой вулкан», – заметил Йоунссон) и снова – белое пространство блестящих разновеликих шаров. Через несколько минут зонд вернули и просмотрели путь в обратном направлении.

– Значит, грязевой вулкан?

– Пожалуй… Сколько до него от станции?

На центральном экране высветилось расстояние: 58,6 км.

– Так. Если скорость передвижения пикьюфи в грубом приближении принять за три километра в час, то, действительно, идти ему около двадцати часов…

Катер остановился и завис над лесом. Сквозь прозрачный пол было видно, как внизу, лавируя между стволами псевдомицетов и обходя заросли переползи-травы, бодренько, ртутным шариком катился по лесу пикьюфи с кольцом-пеленгом на шее.

– Ты смотри, первый раз вижу аборигена таким шустреньким… Каково его эмоциональное состояние?

На экране возникла пикообразная диаграмма с пульсирующим максимумом.

– Ого! Да он просто счастлив!

– Не удивительно. Исполняет просьбу. В этом смысл его существования.

– Интересно, он сейчас также бубнит про себя свою программу общественного поведения?

– Естественно. «Наша цель – жизнь сообществом. Личности вне общества нет. Есть только общество, и каждый – винтик в его организме…» И так далее. Извечная молитва на полтора часа, замкнутая на себя.

– И всё же…

Ткачик протянул руку и включил транслингатор.

– Мы рождены, – грянуло в кабине катера, – чтоб сказку сделать былью! Преодолеть…

– К чёртовой матери! – в сердцах заорал Ткачик и ударил кулаком по клавише. – Я по винтику разнесу все транслингаторы, если никто из программистов не ограничит свободу ассоциативного перевода!

– Не кипятись, – спокойно осадил его Берзен. – Это даже интересно, как можно интерпретировать общественную программу поведения пикьюфи во время эмоционального всплеска.

– Что будем делать? – обратился он ко всем. – Сопровождать пикьюфи в катере, или пройдёмся с ним пешком? Если он действительно держит путь к грязевому вулкану, то идти где-то с полчаса…

На катере не остался никто. Даже Волошин, хотя Берзен намекнул, что в его скафандре передвигаться по лесу довольно затруднительно. Но желание пройтись по Нирване превысило. Он вообще впервые ступал по чужой планете, и для него всё было в диковинку. На Земле, ещё в начальный период работы с нирванскими текстами, он пару раз создавал в своём кабинете нирванский лес. Но одно дело – имитация, пусть и со стопроцентной адекватностью влияющая на органы чувств, другое – натура. Сознание не позволяло полностью принять даже абсолютный эрзац, поэтому в дальнейшем Волошин никогда не работал со стереокопиями. При посадке в катер, когда он впервые ступил на почву Нирваны, близость громады станции вызывала чувство всё той же ненатуральности ландшафта, что и при стереокопировании. Сейчас же, в чаще леса, осознание подлинности чужой планеты, пусть из скафандра высшей защиты, необычно сильно обострило восприятие. Казалось, что при каждом шаге он ощущает не только малейшие неровности и мельчайшие камешки, но и необычную сухость обезвоженной кремнистой почвы, будто ступает босиком, а не в монолитных башмаках с негнущейся металлопластной подошвой.

Он потрогал ближайший ствол псевдомицета. Скользкая, словно полированная, белая поверхность, накалённая солнцем, обожгла руку, хотя через перчатку скафандра высшей защиты он явно не мог этого уловить.

Кто-то похлопал его по спине, и Лев повернулся. Статиша недоумённо смотрела на него сквозь стекло шлема и жестом предлагала идти. Для них здесь были будни – остальные уже скрылись в лесу, догоняя пикьюфи.

Берзен, как всегда, оказался прав. Идти по неровной высушенной каменистой почве в жёстком скафандре было сплошным мучением. Непривыкший к таким габаритам, Лев то и дело спотыкался из-за неимоверной толщины подошв, цеплялся широченными плечами за стволы псевдомицетов, неверно оценивая свои параметры. Кроме того, внушительная масса скафандра требовала больших усилий при передвижении, что, в соответствии с её достаточной инерцией, делало походку Волошина похожей на движение разбалансированного кибероида, раскачивающегося из стороны в сторону и явно опасающегося натолкнуться на препятствие. А препятствий здесь было хоть пруд пруди. Вероятно скафандр обладал каким-то автономным сознанием – ответил же он на приветствие кибероида, – да и Волошин изредка чувствовал рефлекторное сокращение его ткани, помогавшее избежать неминуемого прямого столкновения с псевдомицетами. Но попросить скафандр о помощи Лев так и не отважился. От этого он злился, чертыхался сквозь зубы и старался идти быстрее. Но взвинчивание темпа давалось плохо. Лев сейчас напоминал себе испытателя новой машины, ведомой по пересечённой местности, которому наплевать на окружающий мир, лишь бы прийти к финишу.

Кибероид постоянно крутился вокруг него, чуть ли не поддерживая под локоть и почти ревниво оттирая Статишу. Наконец он заметил:

– Кэп, отстаём.

– У тебя что, есть предложение, как идти быстрее? – зло прошипел Волошин. – Так давай!

Он не успел понять, что происходит, как очутился на плечах кибероида, а вокруг замелькали стволы псевдомицетов. Вероятно зрелище было аховым – огромная статуя в доспехах верхом на утлом кибероиде, – потому что Статиша безудержно захохотала.

– Стоп! – заорал Волошин. – Опусти на землю!

Кибероид послушно остановился и снял его со своих плеч.

– Что там у вас? – спросил в наушниках голос Берзена.

– Ничего, – жёстко отрубил Лев. – Обойдёмся как-нибудь сами… – И тут же поспешно добавил: – Это не вам, Ратмир.

Кажется, кибероид обиделся. Но Волошин не обратил на него внимания. Инцидент показался ему диким до нереальности, словно он принял участие в театрализованной цирковой программе, причём в качестве статиста-дурака.

Волошин плюнул на спешку и перешёл на неторопливый прогулочный шаг. И хотя времени на рассматривание леса всё равно не хватало – слишком уж норовистой оказалась масса скафандра, но внимание обрело большую свободу, и он получил возможность слышать голоса членов экспедиции по внешней связи.

Йоунссон обратил внимание на сообщение диагноста, что организм пикьюфи находится в состоянии крайнего истощения и предложил остановиться, чтобы дать ему возможность передохнуть, подкрепиться и восстановить силы. Ткачик возразил, что даже пытаться не стоит, поскольку пикьюфи никогда не остановится, пока не исполнит свой долг. Впрочем, Берзен предпринял такую попытку, но она ни к чему не привела. Бодрый голос транслингатора с катера отпел им что-то вроде «Сделал дело – тогда гуляй смело!», и пикьюфи продолжил путь. И уже минут через десять они достигли цели.

– Вот, – с гордостью сказал пикьюфи через транслингатор. – Отсюда проистекает мудрость Указующего Путь…

И по случившемуся затем переполоху, Волошин понял, что пикьюфи потерял сознание. Экспансивный Йоунссон, страшно раскричался, обозвал всех извергами и садистами, быстро погрузил аборигена в катер и умчался на станцию.

– Сколько раз я предупреждал, – через некоторое время тяжело вздохнул в наушниках Берзен, – чтобы мы были осторожны в своих просьбах…

Некоторое время Берзен с Ткачиком молчали. Затем Ткачик проговорил:

– Всё-таки грязевой вулкан… Тебе это ничего не напоминает?

– Да уж… – согласился Берзен. – Дай анализатор.

И в это время Волошин с Томановски наконец вышли из лесу, и увидели цель своего путешествия. Грязевой вулкан был похож на маленькую коническую пирамиду, сложенную из оплавленных грязно-бурых блоков. Естественно, впечатление о кладке из блоков было обманчивым – стыки между ними отсутствовали. Скорее всего просто выбросы вулкана проседали под собственной тяжестью столь причудливым образом.

У подножья вулкана, отбирая соскоб с одного из блоков, возились Ткачик с Берзеном. Наконец они выпрямились.

– Удостоверился? – почему-то зло спросил Ткачик.

– Угу-м… – невнятно пробормотал Берзен. – Феромонный носитель…

– Хочешь послушать, что там записано?

– Нет. – рзен покачал головой. – И так всё ясно.

– Чёрт! – выругался Ткачик и пнул ногой ближайший блок. Почему за пятьдесят лет ни один геолог не поинтересовался составом этих… этих… Почему?!

– Не было здесь геологов. И сейчас нет, – с тоской проговорил Берзен. – Планета занята и не подлежит освоению. Поэтому никто никогда не изучал её недра.

– Ты что, думаешь это природное явление?

– Никто так не думает…

И тогда Волошин понял. Понял, почему на станции его знали, и почему здесь читали его статьи по исторической психологии. Камень слова… Вот он, перед ним. На нирванской станции давно всё понимали. Не хватало только последнего доказательства. Этого самого камня. Если на Земле одной пропагандой не всегда удавалось вылепить идеологически стопроцентную личность, то нирванский способ оказался идеальным. Хеморецептивное влияние феромонов на сознание пикьюфи просто не оставляло шансов для инакомыслящих. Как муравьям в муравейнике…

Никогда Волошин не мог представить, что способен на столь безудержную ярость. Он хорошо знал и представлял себе изломанную пропагандой психику юнцов гитлерюгенда, камикадзе, хунвэйбинов, красных кхмеров. Но то было в прошлом. Сейчас перед ним стояло настоящее…

Кровавая пелена пала на глаза. И не смог бы он ответить, сам он поднял правую руку, или это скафандр реализовал его желание. Обшлаг рукава вздулся, раскрылся, и из него с характерным шипением ударил луч дезинтегратора. Пирамида нирванских слов дрогнула, из образовавшейся в её склоне дыры выпрыгнуло раскалённое облако ионизированной плазмы.

Ещё! Ещё…

– Нет! – вдруг закричала Статиша и схватила его за руку. – Лев, остановись! Это не наше, это не мы!.. Мы не имеем права!

Ещё одна дыра. Ещё…

– Лев, ну послушай! Мы не имеем права судить их выбор! – Статиша обвила его руками, пытаясь обхватить необъятный скафандр, чтобы удержать. – Они сами выбрали свой путь!

Волошин очнулся. Выстрелы прекратились, рука безвольно упала. Ноги не держали, и он опустошённо опустился на землю.

– Что ты… Что ты… – Статиша лихорадочно гладила плечи его скафандра, шлем. – Успокойся… Это не выход…

– …вует цивилизация, категорически запрещено применение любого вида оружия, – надоедливым менторским тоном бубнил где-то рядом кибероид. Видно, бубнил давно, но только сейчас Волошин стал различать слова. – Существует единственная поправка к параграфу устава, допускающая применение оружия лишь в случае угрозы жизни со стороны идентифицированных природных явлений, не инициированных разумными силами. В настоящий момент такой опасности не вижу…

В ушах стоял звон. Глаза бездумно смотрели в чёрные обуглившиеся дыры в склоне кратера. И только потом, когда звон стал переходить в шипение, и кровь больно запульсировала в висках, в голове Волошина начала рождаться первая мысль. Рождалась медленно, обрывками, в муках, пока не сформулировалась в вопрос: «Кто… кто лучше? Человек… (человек?!)… человек, зажёгший… Солнце… или… или человек… человек, его погасивший?»

Вулкан дрогнул. Из жерла вместе со струйками лёгкого, еле видимого пара, выпрыгнула бесформенная глыба. Медленно, клейко цепляясь за склон словно кусок липкого разогретого вара, она покатилась вниз. Но подножья не достигла. Упав в одну из дыр, плотно запечатала её и стала проседать вовнутрь.

Часть пятая

ВАРИАНТ ПАТА

Хаммурапи писал: «Непродуманная жизнь

не стоит того, чтобы её прожить».

Но он не был уверен, так ли это,

и потому всё зачеркнул.

Р. Шекли

Глава первая

Холодная ночь опустилась на холмы славного города Пата. Утомлённый шестидневным триумфом императора Тагулы, город спал. Не слышно было обычной переклички ночной стражи, не видно ни одного огня. Мрак съел город, и вечные звёзды равнодушно смотрели на чёрные холмы. Только неумолчное стрекотание цикад в невидимых зарослях чигарника нарушало могильный покой ночи.

Декаду назад император Тагула высадился на Побережье со своими войсками. Победоносная кампания по усмирению провинции Севрии завершилась. Войска распустили по квартирам, но императору пришлось три дня ждать с непокрытой головой на Тритской дороге разрешения Сената на въезд в город. Сенат же, из памяти которого ещё не успела выветриться диктатура тирана Корбелия, был напуган высадкой войск Тагулы в двух переходах от Пата и, боясь повторения истории, никак не мог собраться – сорок лет назад проконсул Корбелий высадился, подобно Тагуле, на Побережье со своими войсками после присоединения к землям Великого Пата провинций Табрии и Килоны, развязал гражданскую войну, захватил Пат и принудил толпное собрание утвердить свою тиранию. Поэтому Сенат собрался только на третий день по получению благостных известий о роспуске Тагулой своих войск. Тагулу приняли, обласкали, увенчали вторым золотым венком императора, и на следующий день, для успокоения войск, ожидавших дележа трофеев, начался шестидневный триумф. По случаю празднеств были устроены дополнительные раздачи хлеба и дарового вина первого урожая. После прохождения по Триумфальной аллее штурмового легиона, сопровождавшего заложников, рабов и трофеи, в храмах бога войны Спира и бога победы Катты были разыграны мистерии, восхвалявшие силу и мощь патского оружия, по окончании которых наследный фасхид Севрии, солнцеликий Антодорака, тайнорождённый угодно богам, но неугодно Пату, был казнён на жертвенной плахе. На этом торжественная часть триумфа закончилась, и начались пиры, игрища, оргии, ристалища. Сенат не скупился. Рыночная площадь, а затем и прилегающие к ней улицы превратились в открытую пиршественную территорию для граждан Пата. По распоряжению Сената таверны, публичные дома, кабаки, гетеры обслуживали посетителей бесплатно – за всё платила казна. В дни триумфа любой раб мог стать свободным или мёртвым, сразившись один на один на каменных плитах Театруума со свирепым зверем сулом. Толпа ликовала. За время празднеств было съедено свыше семисот голов только крупного скота из триумфального сенатского стада, выпито более двенадцати тысяч гектонов вина, на ристалищах убито сорок два сула, а рабовладельцы потеряли около двухсот рабов живыми и мёртвыми. Триумф Тагулы превратился в неуправляемую оргию, готовую смести с лица земли славный город Пат, и, казалось, не было силы, способной предотвратить разгул толпы. Праздничные бои на деревянных мечах местами стали переходить в драки улица на улицу, квартал на квартал, взбудораженный город ходил ходуном, казалось, ещё немного, и вспыхнет смута. Но к концу шестого дня как-то сами собой угасли пиршества и оргии, и город, наконец, погрузился в тяжёлый хмельной сон.

Сенатор Гелюций Крон, завершив вечернюю прогулку, медленно поднимался по ступеням виллы. Длинную сенаторскую тогу он аккуратно подобрал на коленях руками, чтобы не собирать подолом пыль. Раб, поджидавший его между колоннами с зажжённым факелом в руках, стремглав сбежал по ступеням и только затем, пристроившись за спиной сенатора, ибо не полагается рабу быть выше своего господина, стал его сопровождать.

– Что говорят в городе, Атран? – не оборачиваясь, спросил сенатор. Он взошёл по ступеням и отпустил тогу.

– В городе спят, господин.

Крон насмешливо заломил бровь. Палий Артодат давно советовал ему продать не в меру гордого и строптивого раба на галеры, но Крон только отшучивался. Именно эти качества он ценил в Атране, хотя открыто своих симпатий и не высказывал.

– Я вижу, ты хорошо провёл время в городе?

Раб склонил голову.

– Отвечай!

– Как вам будет угодно, господин.

– Мне угодно, чтобы ты не прятал глаза!

Атран вскинул голову и, повинуясь приказанию, стал смотреть прямо в глаза сенатору.

«Что же выражает его взгляд – дерзость или просто неприкрытую наглость?» – подумал Крон, пытаясь рассмотреть в неверном отблеске пламени факела выражение глаз раба.

– Ты был у Гирона?

– Да, господин.

– Ты передал ему, что «Сенатский вестник» должен выйти завтра утром?

– Да, господин.

– Других слов ты не знаешь?

– Он был пьян, господин. И его подмастерья тоже.

– А ты?

Атран молчал и, по-прежнему не отрываясь, смотрел на сенатора.

– Ты знаешь, что я не люблю наказывать прутьями. Но ещё больше я не люблю лжи.

– Я тоже пил, господин.

Крон окинул презрительным взглядом сухопарую фигуру раба.

– Твоё счастье, что знаешь меру. Вели зажечь светильники и отправляйся спать. Завтра ты мне нужен трезвым.

Атран погасил факел и бесшумно исчез, растворившись в ночи. И в нахлынувшей темноте, казалось, звонче заверещали цикады. Сенатор медленно прошествовал между колоннами и вошёл в дом. В большом зале сонная рабыня зажигала светильники.

– Постелишь мне на террасе, – сказал Крон. – И позови сюда писца.

Рабыня вздрогнула от его голоса, быстро повернулась к сенатору и согнулась в поклоне. Крон прошёл через зал и отдёрнул завесь в спальню.

– Пусть ждёт меня в зале, – бросил он через плечо.

В спальне было темно и душно – в застоявшемся воздухе висел тяжёлый запах коринского бальзама.

«Опять не проветривали», – поморщился сенатор. Он хотел вернуться, сделать выговор рабыне, но передумал, услышав, как за завесью прошлёпали её босые ноги – она спешила в людскую будить писца.

Что-то неуловимо изменилось в сенаторе. Легко и бесшумно он скользнул к стене, упёрся в неё руками. Несколько мгновений стоял так, словно в раздумье, и вдруг между его широко расставленными ладонями образовалась чёрная ниша. Привычным движением Крон просунул в нишу руку, там что-то щёлкнуло, застрекотало, зажёгся зелёный огонёк, и наружу, сворачиваясь в свиток, стал выползать лист бумаги. Когда огонёк замигал, сенатор подставил руки, и свиток, щёлкнув ровно обрезанным краем, упал на ладони. Огонёк погас, и провал в стене затянулся.

Крон потуже свернул свиток, сунул его под мышку и провёл рукой по восстановившемуся участку стены. Чуть в стороне от только что затянувшегося провала рука наткнулась на большого слизня, и сенатор брезгливо её отдёрнул. Машинально – слизень был холодным и скользким на ощупь – вытер пальцы о тогу. Впрочем, ощущение было обманчивым – от прикосновения к слизню на коже ничего не оставалось. Крон вновь надел на себя маску степенности и, не торопясь, вышел из спальни.

Писец уже ждал его. Низко согнувшись в поклоне, он стоял посреди зала, поддерживая одной рукой доску для письма, висевшую на веревке через плечо, а в другой сжимая стило и флакон чернил. Уставившись в пол, головы он не поднимал, блестя тёмной, словно полированного эстебрийского дерева, лысиной.

Не обращая на писца внимания, Крон прошёл к ещё тёплой жаровне, снял с подставки деревянные щипцы и вернулся в спальню. Сдвинув завесь, чтобы свет проникал в комнату, внимательно осмотрел все стены и только затем снял слизня. Стряхнув его со щипцов на тлеющие в очаге угли, Крон так же внимательно обследовал зал. Здесь он нашёл ещё двух слизней: одного – на стене над ложем, другого – на статуе богини Горели, покровительнице домашнего очага. Слизни запузырились на углях и, вспыхнув неярким бездымным пламенем, сгорели. Пепла после них не осталось, а в воздухе запахло чем-то похожим на озон.

«Странные создания, – подумал Крон, глядя на угли. – Живут, как мокрицы, только в домах, чем питаются – неизвестно. Ни вреда, ни пользы – одно отвращение… Завтра нужно сделать выговор управителю: спальню не проветривают, слизней не собирают…»

Он положил щипцы на место, прошёл к ложу и сел. И только затем поднял глаза на писца, всё ещё стоящего в согбенной позе.

Самым поразительным у писца была лысина – блестящая, абсолютно голая и бугристая. Словно пустыня, поражённая атомной катастрофой. Сам же писец выглядел неприметным, маленьким, тщедушным старичком, вечно сгорбленным, суетящимся и прячущим глаза. Ветхая, обтрёпанная, в прорехах и заплатах туника, забрызганная чернилами, ещё больше подчёркивала его никчемность. Но всё это создавало обманчивое впечатление. Писец не напрасно прятал глаза, холодные и злые. Ум у него был расчётливый и жестокий. Скользкий, изворотливый человечек, способный продать и трижды перепродать кого угодно и кому угодно. Даже самого себя.

– Ты что, ждёшь особого приглашения? – недовольно процедил Крон.

Писец встрепенулся.

– Сейчас, мой господин.

Крон неторопливо возлёг на ложе и, подмостив под локоть подушку, стал индифферентно наблюдать, как писец суетливо усаживается на корточки, укладывает на колени доску для письма и заправляет губку стила чернилами.

– Ты готов записывать? – брезгливо спросил Крон. В этом доме задерживать кого-либо имел право только он.

– Да, мой господин, – угодливо закивал писец и брызнул на сенатора быстрым, как укол, взглядом колючих глазок.

Крон развернул свиток. Он давно подумывал выгнать писца, удерживало только одно: он не знал, кто тогда из челяди станет доносчиком. Жить с известным фискалом гораздо легче, чем подозревать всех подряд.

Крон быстро пробежал глазами общие распоряжения и рекомендации Комитета по Проекту и, наконец, подошёл к информационному бюллетеню, касавшемуся событий в империи.

«Провинция Асилон.

В результате дворцового переворота убит царь Асилона Асибран III. Трон захватил первый изъявитель воли государя Пинтекрахт Аду, помазанный на царствование Асикрахтом II. По восшествии на престол он принёс присягу верности и покорности посаднику Пата в Асилоне Лекотию Брану.

Обращаем внимание коммуникаторов, внедрённых в Асилоне, на тот факт, что этот переворот является уже седьмым за последние три года».

– Пиши, – проговорил Крон писцу. – «К событиям в Асилоне».

Стило заскрипело по бумаге.

– «…И да будет звезда твоего царствования долгой, взор чист, дорога светла, дела велики, и да приумножат они славу Асилона! И да будет у земли Асилона отец и защитник, справедливый и мудрый, муж достойный и правый, и имя ему – царь Асикрахт!» – так заканчивает свою речь в честь помазания на царствование верховный жрец Асилона, и посадник Пата в Асилоне добавляет: «Во славу Великого Пата. И да будет так!» И на престол восходит седьмой за последние три года царь Асилона.

Но во славу ли Великого Пата взошла звезда царя Асикрахта? Да, он, как и шесть предыдущих царей, принёс присягу верности Пату и, следует ожидать, будет её соблюдать. Но кто поручится, что в результате следующего дворцового переворота его место не займёт какой-нибудь очередной Асиновет V, ярый поборник независимости Асилона, и опять не развяжет так называемую освободительную войну? Народ Асилона устал от непрерывных дворцовых переворотов, страна неуправляема, второй год не родит хлеб, в южных областях свирепствует мор, участились случаи восстания черни, которая, подстрекаемая жрецами Асилона, направляет свои выступления против владычества Пата. Поэтому не исключена возможность, что для начала военных действий в Асилоне и не потребуется очередной смены правителей.

В связи с вышеизложенным вызывает недоумение беспечное поведение посадника Лекотия Брана. Благодаря его попустительству страна погрязла в междоусобицах, которые грозят вылиться в опустошительную гражданскую войну; хозяйство страны находится в полном развале, от чего в первую очередь страдают интересы Пата, ежегодно недополучающего от Асилона до шестидесяти тысяч звондов откупного налога. А между тем в стране сложилась ситуация, при которой, усиль мы царскую власть, огради её от бесчисленных покушений и чехарды властолюбивых правителей, покончи с междоусобицами и, главное, накорми чернь хлебом – и этим самым хлебом нам бы удалось сделать в Асилоне гораздо больше, чем за шестьдесят лет нашего присутствия в Асилоне мечом. Из Асилона, вечно бунтующего, свободолюбивого, – покорного и верного вассала. Но вместо подобных решительных действий Лекотий Бран, как нам сообщают, устраивает оргии и вакханалии, вовсю предаваясь разгулу. Вот уж, воистину, пир во время чумы!» Всё.