Текст книги "Статус человека"

– В том, что сознание является функцией материи, – спокойно сказал Крон, – ты прав. Но функцией определённой её формы. У различных форм материи существуют и различные свойства. Не приписываешь же ты, скажем, камню свойство текучести?

– А почему бы и нет? – удивился Ниркон. – Если нагреть камень до достаточно высоких температур, то он потечёт!

– Когда камень расплавится, то он будет уже жидкостью и потеряет своё свойство твёрдости, то есть, станет иной формой материи с иными свойствами. Поэтому прими за аксиому, что сознание есть свойство высокоорганизованной материи, и строй свои размышления от этой аксиомы.

Мгновенье Ниркон сосредоточенно смотрел куда-то мимо Крона, затем встрепенулся:

– Почему? Почему я должен принять это бездоказательно?

– Потому, что камень твёрд, а вода льётся. И потом, ты что, на самом деле можешь представить себе, что камень обладает сознанием?

– А почему бы и нет?

«Господи! – ужаснулся про себя Крон. – Ведь голова Ниркона с раннего детства засорена анимизмом! Они же одушевляют не только предметы, но и их свойства, начиная с ветра, грома и молнии и кончая домашним очагом. Не хватало только, чтобы Ниркон начал сейчас объяснять принципы негуманоидных структур квазижизни. Кстати, один из принципов, в своё время названный анимистическим и отвергнутый как абсурдный, так и гласил: «Сознание может проявляться в любом виде и в любой форме материи. Вопрос только в том, насколько оно близко к человеческому, чтобы имело смысл вступить с ним в контакт».

– Ты задал мне много вопросов «почему?» – Крон попытался уйти от скользкой темы. – Но все вопросы «почему?» в конечном счёте упираются в аксиоматический вопрос «как». Я чувствую, если так пойдёт и дальше, то ты мне скоро задашь вопрос «зачем?»

– Вот-вот! – возликовал Ниркон. – К этому я и вёл. Мы пока отвечаем на вопрос «как?» Вы же с помощью науки на вопрос «почему?» А я верю, что главным для человека является вопрос «зачем?» Только дав на него ответ, человек и станет богом!

Крон вздохнул.

– Ты ошибаешься, Ниркон. И ты, очевидно, не понял, что я тебе сказал. Постараюсь объяснить более подробно: наука отвечает на вопросы «почему?», но в основе всех этих вопросов и ответов лежат краеугольные камни аксиом – ответы на вопросы «как?» Так вот, ответить на эти вопросы «как?» ответами на вопросы «почему?» так же невозможно, как и ответить на вопрос «зачем?» Надеюсь, понятно?

На лицо Ниркона легла тень.

– Между прочим, есть одна старая-старая схоластическая дилемма, – продолжал Крон. – Допустим, ты стал, наконец, богом. Так вот, о всемогуществе: сможешь ли ты, будучи богом, задать себе такой вопрос, на который не сможешь ответить? Если сможешь, то какой же ты всемогущий, если не знаешь на него ответа? А если не сможешь – то какой же ты бог?

Хлопнула дверь, и в дом вошёл Бортник.

– Кто не бог, а кто им уже стал! – весело провозгласил он. – И этот бог – я! Ибо я себя сейчас им чувствую!

Был он свеж и бодр, гладко выбрит, благоухал земной лавандой, в новенькой хрустящей тунике, подпоясанной тонким ремешком с висящим на боку коротким мечом, и в таких же новых, скрипящих при каждом шаге сандалиях.

Ниркон не заметил его. Он думал, и на лице у него появилось недоумённое выражение.

«Он же совсем мальчишка, – неожиданно подумал Крон. – Надеюсь, на Земле все эти глупости выветрятся из его головы…»

– Проходи, садись, – сказал он Бортнику. – Поешь с нами.

– Боги питаются амброзией! – расхохотался Бортник. – А точнее: сочными синтетическими земными бифштексами с кровью! Я надеюсь, что в такой день я мог себе это позволить, имея под рукой синтезатор?

Краем глаза Крон отметил, что Шекро, так и не донеся кусок сыру до рта, смотрит на Бортника широко раскрытыми глазами.

– А заглянул я в сию обитель, – продолжал Бортник на линге, – исключительно для того, чтобы получить факсимиле известного всей империи политического деятеля сенатора Гелюция Крона!

Он развернул перед Кроном свиток.

– Конечно, я мог бы скопировать на синтезаторе и вашу историческую подпись. Но мне, как настоящему ценителю и собирателю автографов, доставит истинное удовольствие, когда вы начертаете его собственноручно. Поверьте, ваш автограф займёт в моей коллекции почётное место!

Крон посмотрел на бумагу. Это была грамота вольноотпущенника, написанная его рукой (синтезатор копировал один к одному на молекулярном уровне), и не хватало только его подписи.

– У тебя что – словесный понос?

– Фи, сенатор! – сморщил нос Бортник, но свои излияния прекратил.

Крон, макнув стило в чернила, расписался.

– Да здравствует свобода! – провозгласил Бортник.

– Куда теперь? – Крон помахал грамотой. – Назад?

Весёлость сошла с лица Бортника.

– Нет. В Паралузию.

Крон насторожился.

– Там что – так серьёзно?

Бортник покосился на Ниркона и Шекро и кивнул на двери. Они вышли на крыльцо.

– Да, серьёзно. Все наши начинания в Паралузии пошли прахом. Какая-то свара возникла между древорубами и бежавшими к ним рабами. Старое ядро древорубов откололось и ушло в сопредельную область варваров. С ними ушёл и наш наблюдатель, и теперь мы имеем весьма смутное представление, что делается под горой Стигн. Знаем только, что их там уже что-то около пятидесяти тысяч, настроены они весьма воинственно по отношению к Пату, и у них объявился предводитель – некто Атран.

Крон поймал на себе внимательный взгляд Бортника.

– Твой?

Он пожал плечами.

– Вполне возможно. Хотя в Загорье, откуда он родом, это одно из самых распространённых имён.

– Что ж, узнаю на месте, – сказал Бортник. – Хотя, наверное, это и не существенно.

Он вздохнул.

– Давай прощаться.

– Ты уходишь прямо сейчас?

– Время не ждёт. Хорошо бы коня… Но тогда мне вряд ли поверят, что я вольноотпущенник.

– А как же новая туника, сандалии?

– Э! За декаду пешего перехода от их новизны останется одно светлое воспоминание.

– Тебя проводить? – предложил Крон.

– Зачем? Не стоит.

Бортник посмотрел в сторону города.

– «Продажный город, – неожиданно процитировал он, – обречённый на скорую гибель, если только найдёт себе покупателя!»

Крон недоумённо посмотрел на него.

– Так сказал когда-то Гай Саллюстий Крисп о Древнем Риме, – пояснил Бортник. – Не знаю, как насчёт покупателя для Пата, но вполне возможно, что его могильщик стоит сейчас под горой Стигн…

Они помолчали, затем Бортник, махнув рукой на север, спросил:

– Туборова дорога в той стороне?

– Да.

– Что ж, тогда прощай. Счастливо тебе.

Они крепко пожали друг другу руки, и Бортник, сбежав с крыльца, зашагал в сторону Туборовой дороги напрямик через кусты чигарника.

Глава шестая

После утренней прогулки по парку сенатор подошёл к вилле со стороны людской. Чтобы не обходить виллу, он решил пройти к себе через служебные помещения и направился к толпному входу. Во дворе управитель уныло наблюдал, как двое рабов набирают в бурдюки воду из огромного кувшина и носят её на кухню. Увидев сенатора, управитель прикрикнул на рабов, они оставили своё занятие, и все трое приветствовали господина. Крон молча кивнул управителю и прошёл мимо.

На кухне стряпух разделывал ушастого баруна; над очагом в большом чане кипела похлёбка для прислуги и рабов, разнося пряный мясной запах по комнатам людской; в углу мальчишка-подкухарок вымешивал тесто на лепёшки. В одной из комнат свободные от службы стражники азартно резались костяными фишками в баш-на-баш – при появлении сенатора они вскочили, но Крон только махнул рукой и пошёл дальше. Он уже собирался подняться по лестнице в свои апартаменты, как из каморки Калеции услышал свистящий шёпот.

Крон удивлённо остановился перед завесью, узнав голос писца. Что нужно писцу от Калеции? В недоумении он прислушался.

– …Я не советую тебе ерепениться, – говорил писец. – Если я донесу претору, что Атран, предводитель восставших, – это твой Атран, то тебе несдобровать…

– Нет, – еле слышно прошептала Калеция.

– Не нет, а да. Тебя схватят и будут пытать, терзая твоё тело, такое бархатистое и нежное, пока оно не покроется струпьями…

– Нет…

– …И если тебе всё же повезёт остаться в живых, ты выйдешь из застенка обезображенной калекой, – с изуверской ласковостью продолжал писец, – и Атран даже не посмотрит на тебя…

У Крона невольно сжались кулаки.

– Но это ещё не всё. Когда тебя схватят, Сенат предложит Атрану сдаться в обмен на твою жизнь. И его приведут в Пат, закованным в цепи, и казнят на жертвенной плахе…

Писец замолчал, очевидно, наслаждаясь эффектом своих слов.

– Так что, мне идти к претору и рассказывать, кто такой Атран и кем он тебе приходится?! – угрожающе прошипел он.

Опять за завесью воцарилось молчание, прерываемое только недовольным сопением писца.

– Так я иду, – наконец проговорил он и зашаркал сандалиями к выходу.

«Иди, иди сюда», – подумал Крон, готовясь к встрече.

– Стойте! – остановил писца дрожащий голос Калеции. – Я… Я согласна…

– Вот так бы и давно, девочка! – В голосе писца послышалось торжество, звук его шагов стал удаляться от Крона. – Раздевайся.

– Вы… вы хотите сейчас? – плачущим шёпотом спросила Калеция.

– А что время тянуть? – возбуждённо хихикнул старик. – Давай, девочка, ведь ты уже решилась!

Донёсся неуверенный шелест снимаемых одежд, затем хриплый шепот старика:

– А ты хороша…

Крона затрясло от бешенства. Он поднял руку, смял завесь и сорвал её с дверного проёма.

Калеция ойкнула. Она стояла нагая, чуть откинувшись назад, с невыразимой мукой на лице, а перед ней, держась руками за её талию, плотоядно ухмылялся старик.

Волоча за собой завесь, Крон подошёл к ним. Он протянул руку к писцу и с удивлением обнаружил накрутившуюся на кулак ткань. Крон отшвырнул завесь в сторону, молча взял писца за грудки и легко поднял его над землёй. Лицо старика посерело, затем покраснело – ворот туники сдавил ему горло. Всё так же молча Крон понёс конвульсивно дергающегося писца из каморки через анфилады комнат людской. Выйдя из виллы, он хотел швырнуть писца по ступеням вниз, но в это время ветхая туника не выдержала, и полузадохнувшийся старик шлёпнулся на четвереньки у его ног.

Выбежавшая прислуга смотрела на них во все глаза. Старик тяжело, с надрывом дышал, ловя посиневшими губами воздух.

– Если этот человек… – Крон споткнулся на слове и замотал головой. – Если это животное покажется в окрестностях моей виллы, – проговорил он, глядя мимо прислуги, стражников и рабов в сторону парка, – убейте его! За его смерть буду отвечать я. А тому, кто это сделает, я заплачу за его смерть столько же, сколько Сенат потребует с меня за его жизнь!

Он толкнул писца ногой. Ещё не отдышавшийся старик скатился по ступеням и, прихрамывая, припустил по аллее прочь. Крон повернулся и быстро пошёл назад.

Калеция сидела на полу среди своих одежд. Обхватив руками колени, она плакала навзрыд. Крон остановился перед ней.

– Встань! – приказал он.

Она вздрогнула и, подавляя рыдания, встала. На сенатора старалась не смотреть, прикрывая лицо тыльной стороной руки.

– Одевайся!

Калеция резко покраснела и перестала рыдать. Только сейчас она осознала, что стоит перед сенатором голая. Она поспешно собрала одежды и, путаясь в них, принялась одеваться.

Крон стоял перед рабыней и в упор смотрел на неё. Последний раз мелькнула перед ним её обнажённая грудь, и он неожиданно для себя вспомнил прикосновение её мокрых, холодных от дождя сосков к своей груди. Крон досадливо поморщился.

– Оделась? – спросил он.

Калеция стояла перед ним потупившись, вздрагивая от пережитого. И тогда Крон закатил ей увесистую оплеуху. Калеция пошатнулась и испуганно посмотрела на него.

– Ты выбрала не лучший способ спасти Атрана, – жёстко сказал сенатор.

В проём двери нахально заглядывала любопытствующая прислуга.

– Валурга ко мне! – крикнул Крон в коридор.

Начальник стражи вырос перед ним словно из-под земли.

– За этой рабыней, – приказал сенатор, – установить строгий надзор. Из дома не выпускать. Все свидания с ней посторонних лиц – только с моего разрешения. Не допускать к ней никого, даже по требованию Сената. Всех лиц, пытающихся подкупить стражу, задерживать – я буду платить вдвое больше предложенной суммы. В случае её исчезновения, независимо от того, сбежала ли она, выкрали её, отбили в бою, либо она выдана представителям властей без моего разрешения, – вы отвечаете головой.

– Да, сенатор, – кивнул головой Валург.

Крон посмотрел в спокойные глаза начальника стражи. Этот сделает всё, что приказано. И даже больше. Костьми ляжет. Не из страха перед наказанием – он не знает такого слова, а потому, что для него выше его жизни стоит воинская честь.

Крон вышел из каморки и поднялся в свои апартаменты. В гостевой комнате рабыня накрывала на столик. Сенатор подошёл, взял с блюда что-то запечённое в тесте и стал стоя есть. Рабыня хотела налить ему в кубок вина, но он досадливо отмахнулся, и она поспешно выбежала за завесь.

Не ощущая вкуса, Крон механически дожевал и запил водой прямо из кувшина. Затем бросил взгляд на клепсидру.

– Шекро!

Раб тенью скользнул из-за колонны.

– Да, мой господин.

– Собирайся. Будешь меня сопровождать.

– Я готов, мой господин.

Даже не удостоив его взглядом, сенатор пошёл к выходу.

Храм богини любви и плодородия Ликарпии располагался на пологом склоне холма, поросшем зарослями чигарника и густой травой. Стены храма, сложенные из мягкого серо-жёлтого песчаника то ли во времена бастархов, то ли ещё в мифическое царствование Земляной Клодархи, испещряли древние карикатурные сцены любовных утех и нецензурные надписи. Позже ваятели возвели у стен скульптурные группы (их гипсовые копии экспонировались в Музее искусств внеземных культур на Земле, и многие искусствоведы, отдавая должное мастерству неизвестных ваятелей, сравнивали их с творениями Родена), но старые надписи и рисунки никто не затирал – их считали своеобразной реликвией храма. За скульптурами же следили, постоянно подновляя на них краску, украшая гирляндами цветов. Храм посещали, и он приносил хороший доход.

Напротив храма Ликарпии, через дорогу, на склоне глинистого лысого холма, возвышался пирамидальный храм Алоны, богини справедливости, благочестия и целомудрия. Возвели его лет пятьдесят назад на пожертвования посадника Сипра Сипола в связи с ранней кончиной его дочери, но, несмотря на недавнюю постройку и дорогой тестрийский камень, выглядел храм запущенным и старым: отчасти из-за своей архитектуры и планировки – высокий, чёрный, с узкими прорезями окон на фоне голого серо-красного холма, отчасти из-за отсутствия паломников и пожертвований.

Так же разительно, как и храмы, отличались их жрицы. Жрицы Ликарпии красивые, бойкие, развязные девицы, само воплощение порока – и жрицы Алоны, зачастую ущербные, потерявшие всякую надежду выйти замуж и потому посвятившие себя служению храму женщины.

Располагались храмы вдали от города, на полпути от Пата до селения Коронпо. Широкая просёлочная дорога пересекала долину и вползала между холмами, как бы размежёвывая храмовые территории. Возле самых холмов, огибая их, протекал неширокий, в десять-пятнадцать патских граней, ручей Любс с чистой и прозрачной водой, через который был переброшен старый, деревянный, ставший уже беспошлинным пешеходный мостик, – всадники и повозки переправлялись через ручей вброд. Чуть в стороне от мостика, около пятидесяти патских граней вверх по течению, ручей вымыл широкий плёс – здесь жрицы обоих храмов брали воду, купались в летнее время, стирали. И здесь же зачастую, как и водилось во все времена между соседями, происходили стычки служительниц разных культов, сопровождавшиеся отборной бранью, а иногда и просто потасовкой. Учитывая физическую немощь жриц Алоны, слабых, немощных, уродливых и большей частью старых женщин (жрицы же Ликарпии служили своей богине от шестнадцати до тридцати лет), благочестию и целомудрию в таких стычках приходилось несладко.

Когда сенатор Крон в сопровождении Шекро подходил к мостику, у ручья как раз закончилась подобная потасовка. Жрицы Алоны поспешно взбирались на Лысый холм, подхватив полы своих хламидников, а у плёса стояла толпа голых победительниц и улюлюкала им вслед. Заметив приближающихся путников, они на мгновение умолкли, а затем переключились на них.

– Мужчины! – поднялся весёлый разнузданный гам одалисок. – Давайте к нам! – махали они руками. – Заодно и помоетесь с дороги!

Крон еле сдержал улыбку и исподтишка глянул на Шекро. Раб шёл, не глядя себе под ноги, поминутно спотыкаясь, ноздри его широко раздувались, трепетали – он не отрываясь смотрел на обнажённых развесёлых девиц.

«Жеребец», – подумал сенатор. Ему невольно вспомнилось, как Атран спокойно реагировал на подобные спектакли, и это сравнение было не в пользу Шекро. Крон взошёл на мостик и приветственно помахал жрицам.

– А, да это сенатор Крон… – донёсся до него разочарованный возглас.

– А кто это с ним?

– Наверное, его новый раб.

– Эй, сенатор, оставь нам хоть раба своего!

Крон спиной почувствовал, как Шекро опять споткнулся – теперь уже на ровном настиле мостика.

– В следующий раз, – отмахнулся сенатор.

Жрицы закричали ему что-то, но он пошёл дальше. Затевать разговор он не собирался – обычно это заканчивалось тем, что жрицы стаскивали прохожих к себе в воду.

Сразу же за мостиком дорога троилась: влево, круто взбираясь на Лысый холм, отходила еле заметная тропинка к храму Алоны; прямо, двумя заросшими колеями от повозок, продолжалась дорога в Коронпо; вправо сворачивала широкая, хорошо утоптанная дорога к храму Ликарпии.

Крон свернул на неё, обогнул небольшую рощицу и вышел к храму богини любви. У ворот храма, в стороне от дороги, располагалось маленькое – чуть больше тридцати надгробных камней – ухоженное кладбище. Небольшая величина кладбища, несмотря на древний возраст храма, объяснялась тем, что жрицы служили в храме только до тридцати лет, после чего уходили либо вольными гетерами, либо содержательницами публичных домов (храм и власти Пата заботились об их устройстве). Но, случалось, жрицы умирали ещё во время своего служения в храме. Особенно часто это происходило во время моровых болезней. Тогда их хоронили здесь, за оградой, и при этом считалось, что Ликарпия забирает их в своё окружение.

Проходя мимо кладбища, сенатор всегда невольно замедлял шаги. Наверное, не случайно это скорбное место, напоминавшее путнику о бренности и суетности существования неподвижными пирамидами серых надгробий на зелёном поле ровно уложенного дерна, было выбрано у входа в храм. Всем своим видом оно заставляло путника заново ощутить жизнь, самого себя в ней, увидеть мир чистым, омытым взором: и зелень травы, и голубизну неба, и порхание прозрачнокрылых мотыльков; почувствовать запах медуницы и пыли; услышать щебет птиц и стрекот прыгунцов – всё, словно не замечаемое путником до сих пор. И неподвижностью камней с эпитафиями напомнить, что всё это когда-нибудь кончится.

Двор храма отделяла от кладбища невысокая, сложенная из слоистого камня ограда с широкими воротами. Во дворе, чисто выметенном, взбрызнутом ароматной водой, две жрицы в серых хламидниках поливали цветник. Услышав шаги, они обернулись.

– Приветствуем паломников у порога храма Ликарпии, – мягко улыбаясь, проговорила младшая из них. – Омойте ноги, войдите в храм и, вознеся молитву, предайтесь утехам и радостям быстротекущей жизни.

Другая жрица рассмеялась:

– Приветствую тебя, Гелюций. – Она сняла с плеча кувшин с водой и поставила на землю. – Это наша новая жрица, Лонадика.

– Приветствую жриц Кланту и Лонадику у порога храма, – кивнул Крон. – Счастья вам и любви под покровительством Ликарпии!

Краем глаза он заметил, что Шекро пожирает жриц глазами. Несмотря на то, что жрицы разных культов носили одну и ту же ритуальную одежду – хламидники (довольно сложного покроя восьмиугольный кусок материи с длинными концами: верхние завязывались на правом плече и под мышкой, нижние – на бедре и голени), жриц храма Ликарпии было очень легко узнать. Они не завязывали нижние концы, и хламидники висели на них свободно, просторно, распахнутыми полами показывая всем принадлежность жриц к храму любви и их красивые тела.

Сенатор подошёл к Лонадике, потрепал её по щеке.

– Поздравляю с посвящением в жрицы.

Лонадика мягко улыбалась, глаза смотрели на Крона влажно и обещающе.

Крон повернулся к Кланте.

– Жрица Ана у себя?

По лицу Кланты промелькнула мимолетная тень.

– Да, Гелюций.

Сердце Крона сжалось. Значит, и он там. Рассудку он запретил вспоминать об этом, думать, но сердце не подчинялось.

– Это твой новый раб? – спросила Кланта – явно для того, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Да. – Крон не принял помощи. Он вообще не хотел завязывать разговор. – Оставляю его вам на попечение.

Он кивнул на прощание и пошёл в храм. У порога снял сандалии и омыл ноги.

На первом этаже из-за огромной завеси, закрывавшей большой ритуальный зал, доносились чьи-то голоса, весёлые выкрики, сухой стук кубков друг о друга, стоны удовлетворения – жрицы любви и паломники совершали таинство ритуала.

«Вертеп!» – зло подумал Крон, поднимаясь по лестнице на второй этаж. По его мнению, храм ничем, кроме молитв, не отличался от публичного дома. У завеси перед кельницей жрицы Аны он остановился и нерешительно поднял руку. Рука дрожала. Не будь в святилище храма пункта связи, Крон ни за что бы не вошёл в кельницу Аны. Но Ана была хранительницей храмовой святыни, и переступать порог молельни полагалось только в её сопровождении.

«И почему у них нигде нет дверей? – с досадой подумал Крон. – Всегда и везде приходится входить без стука…» Единственная дверь, которую он знал во всем Пате (разумеется, кроме входных, ворот и калиток – внутри помещений висели только завеси), находилась в молельне святилища.

Из кельницы доносились приглушённые звуки лютни, и Крон решился. Отодвинул рукой завесь и вошёл. Здесь всё было по-прежнему. Горело несколько светильников, создавая интимный золотой полумрак; с жаровни в углу тонкой струйкой расплывался по кельнице кружащий голову, пряный и терпкий аромат коринского бальзама. У противоположной стены на ковровых тюфяках за низеньким столиком, уставленным закусками, чашами и кувшинами с вином, лежала жрица Галанта. Расслабленно откинувшись на подушку, она с отрешённым взглядом вяло перебирала струны лютни. Рядом на широком кресле без подлокотников сидела жрица Ана, а у неё на коленях, тесно прижавшись к ней, скрючился щупленький сенатор Бурстий. Крепко обнявшись, они целовались.

– Счастья и благоденствия жрицам Ликарпии, – треснутым голосом сказал Крон.

Галанта перестала перебирать струны.

– Гелюций… – только и проговорила она.

Бурстий оглянулся, увидел Крона, встал с коленей Аны и, подойдя к Галанте, сел рядом с ней. По его лицу блуждала самодовольная улыбка. Ана продолжала сидеть в кресле в той же позе. В сторону Крона она не смотрела.

– Я хочу вознести молитву Ликарпии, – глухо сказал Крон.

Ана молча встала, взяла светильник и, не глядя на Крона, вышла из кельницы. Крон последовал за ней.

Они шли тёмными переходами, Ана чуть впереди, неяркие блики светильника выхватывали из полумрака только силуэт жрицы: руку, державшую светильник, края развевающегося хламидника, правую половину лица с зачёсанными за ухо волосами. И от всей её фигуры, словно очарованной пламенем светильника, веяло на Крона холодом отчуждения, неприятия. Только долг хранительницы храмовой святыни заставлял её сопровождать сенатора.

– Ана…

Она не остановилась. Не услышала. Не захотела услышать. Даже язычок пламени светильника не дрогнул в её руке. Она подошла к молельне, открыла дверь, вошла, поставила светильник на алтарь. Затем также молча, не глядя на сенатора, поклонилась и ушла.

Крон прислонился лбом к холодному камню и скрипнул зубами. Бастурнак бы взял эти совещания! Не видеть бы её. Воспитанный на принципах открытой, прямой и честной земной морали, он не мог понять Аны, её странной, уродливой любви. То она приходила к нему и одаривала счастьем, то надолго исчезала, уходила к Бурстию, отталкивая Крона. На Земле всё решилось бы просто и честно: либо Ана ушла бы к Бурстию, либо осталась с ним. Но поведение Аны оказалось настолько несовместимым с привитой Крону моралью, что вызывало у него щемящее, муторное чувство ирреальности происходящего. Крон не раз пытался прервать эту странную связь, но не мог себя пересилить. И не в недостатке воли было дело. Соприкоснулись две психологии, две морали: земная – прямая, честная, всепрощающая и патская – двуличная, тёмная, сплошь казуистическая. Права была Пильпия, определившая, что в его отношении к Ане больше от животного, чувственного, чем от человеческого, сознательного. Самым нелепым было то, что Крон всё прекрасно понимал, с горечью ощущая себя на месте собаки, то радостно по-щенячьи визжащей от ласки хозяина, то от немилости тоскливо воющей в ночи. Тонкий психолог, Пильпия, давно заметившая состояние Крона, пытаясь помочь ему, обращалась к его разуму, ненавязчиво, словно невзначай вклинивая в разговор аналогичные примеры из земной истории, когда поэты безумно влюблялись в куртизанок, а женщины несли свой крест, сохраняя любовь и верность развратникам. Рассудком Крон всё понимал, но сердцем… Он презирал себя, ненавидел, но ничего с собой поделать не мог.

Крон с треском задвинул засов на двери, и тут же брезгливо отдёрнул руку, почувствовав под пальцами раздавленного слизня. Тщательно вытер руку о полу тоги, затем подошёл к алтарю. Внимательно осмотрел его – нет ли слизней – и только потом приложил к алтарю ладони. Через мгновение плита сдвинулась, открыв небольшой пульт управления видеосвязью. Крон утопил несколько клавиш, и тотчас дверной проём окутала пелена защитного поля, в святилище загорелся дневной свет, осветив угрюмые стены, алтарь и статую рождающейся из пены прибоя богини любви. В дальнем углу святилища из пола стало медленно вырастать кресло видеосвязи. Крон неторопливо разжёг жертвенный огонь, взял ритуальные щипцы, обошёл святилище, снял слизней и бросил их в огонь. И только затем сел в кресло, лицом к пустой комнате, и надвинул на голову шлем видеосвязи.

– Говорит дежурный оператор, – прозвучал в святилище громкий голос. – Вы готовы к видеосвязи?

– Да.

– Включаю.

По периметру комнаты возникло шесть кресел с сидящими в них людьми. Пятерых Крон знал: Арвид Штамм – руководитель работ по Пату; Отто Бештлиц – ответственный исполнитель Проекта; Бартоломео Гомеш – наблюдатель в Асилоне; Ежи Червински – наблюдатель в Севрии; Андрей Прошин – специальный консультант Проекта от Проблемного института по контактам с внеземными цивилизациями. Шестого члена совещания, крупного мужчину среднего возраста, свободно расположившегося в кресле, Крон не знал. Непривычная здесь земная одежда (наблюдатели были в местных одеждах, остальные – в комбинезонах) выделяла его среди собравшихся.

– Пожалуй, все, – обвёл взглядом присутствующих Бештлиц. – Начнём. Кстати, – спохватился он, – сегодня на нашем совещании присутствует инспектор Комитета Бабен Ковит.

Незнакомец кивнул.

– Вы будете вести совещание?

– Нет, зачем же. Пусть всё идёт, как всегда… – улыбнулся инспектор и странно закончил: – Пока.

– Хорошо, – согласился Бештлиц. – Тогда приступим к делу. В Проекте весьма обеспокоены положением, сложившимся в настоящий момент в Пате. Вчера вечером армия восставших рабов пересекла границу Патской области, наголову разбила направлявшийся на подавление восстания легион посадника Рудия Попония и захватила селение Кортубо. Таким образом повстанцы расчистили себе дорогу к Пату и находятся сейчас в шести дневных переходах от города. Нас интересует, что происходит в Сенате?

– Паника, – сказал Крон. – Тагула собирает войска, с которыми вернулся из Севрии, однако их всего около тридцати тысяч, что явно недостаточно против стопятидесятитысячной армии восставших, которая к тому же продолжает пополняться. Вызванное же из Таберии пятидесятитысячное войско императора Лагана к сражению за Пат явно не успеет.

– Не понимаю, – пожал плечами Гомеш. – У меня складывается впечатление, что мы собрались здесь для того, чтобы всеми силами помочь Сенату Пата в подавлении восстания. Тогда, может быть, кто-нибудь объяснит мне, зачем мы здесь находимся? Какую историю мы готовим Пату?

– Вот потому, что вы не понимаете, – осадил его Штамм, – вы и находитесь наблюдателем в Асилоне, а не занимаете моё место.

Лицо Гомеша пошло пятнами, но он сдержался.

– Вы хотите сказать, – спросил он, – что приказы не обсуждаются? По-моему, вы заблуждаетесь, считая нас своими солдатами, беспрекословно выполняющими приказы. То, что противоречит моим убеждениям, я выполнять не буду.

– Действительно, – поддержал его Червински, – насколько я понял, нас, пригласили на совещание для обсуждения положения, сложившегося в Пате, а не для получения инструкций. Для этого существуют соответствующие каналы.

– В последнее время, – огрызнулся Штамм, – коммуникаторы стали заниматься не только обсуждением, но и прямым нарушением получаемых от нас инструкций.

Он повернулся к Крону.

– Скажите, Гелюций, что побудило вас установить подслушивание за консулом?

«Теперь ясно, почему замолчал талисман Осики Асилонского на шее Кикены…» – Крон с трудом подавил смущение.

– А вы считаете, что всё это, – Крон обвёл глазами святилище, – не является нарушением тех же инструкций?

– Я прошу вас, Арвид! – жестом остановил Бештлиц собравшегося вспылить Штамма. – Разбирайте дела своего ведомства не на этом совещании. Мы здесь не для того собрались.

– Мне хотелось бы внести некоторую ясность в затронутый только что вопрос, – подал голос Прошин.

– Может, всё-таки займёмся делом? – вновь предложил Бештлиц.

– Это и есть дело, – возразил Прошин. – Наш институт занимается обработкой информации, поступающей из Пата, и прогнозированием оптимальных условий развития патского общества. Это известно всем.

– Да уж… – недовольно буркнул Штамм.

– Вот именно, – с нажимом произнёс Прошин. – Но все почему-то забывают об ещё одной функции, которую выполняет институт. Её считают чуть ли не третьестепенной, хотя именно она поставлена во главу угла нашей политики, проводимой в Пате. Я говорю о контроле за принципом толерантности коммуникаторской деятельности – основополагающем принципе любых контактов с внеземными цивилизациями. Похоже, все коммуникаторы напрочь забыли, что наши указания по данному вопросу являются директивными и подлежат беспрекословному выполнению. Мы здесь – коммуникаторы, помогающие Пату в его развитии, а отнюдь не конкистадоры-цивилизаторы, навязывающие свою волю.

– Благодаря вашим инструкциям, – вставил Крон, – мы себя здесь чувствуем не людьми, а марионетками.