Текст книги "Свингующие пары"

Почему же я не сделал этого?

Все дело в малодушии и усталости, понимал я. Я бы не выдержал полиции, серой, старой штукатурки, пропитанной запахом пота мелких карманников, туберкулезных рецидивистов, дешевой краски и хлорки из ведер с водой для уборки полов. Разумеется, они бы не сумели мне ничего сделать и ничего доказать. Но месяц-два в закрытом помещении, да еще и таком, свел бы меня с ума, я знал это. Вся эта суета с дознанием, оправданием, адвокатами, камерой, все это не дало бы мне ни малейшего шанса остаться хотя бы таким, каков я есть. Так что я продолжал отворачиваться от моей жены, когда она становилась на край крыши. Только сейчас я понял, кто она была.

Тореадор, танцевавший танец смерти для своего быка.

А я, нелепое разъяренное животное, самонадеянно представлял себя хищником, а ее – жертвой. Воображал себя властителем арены. Хотя, кто знает, может быть, именно она ждала меня. Может, ей хотелось, чтобы я подскочил и бросился к ней, чтобы – в последний момент, – сделать изящный оборот, и проводить взглядом падающий вниз кусок раскаленного мяса? И она просто звала меня, манила, соблазняла? В таком случае, я был приговоренный смертник, а она – палач, который ждал свою жертву.

В любом случае я был смертник и знал это.

Эту осень мне не пережить, думал я. И, словно устав ждать – свою последнюю любовницу, – я заклинал ее выйти мне навстречу и увлечь на безмолвное ложе, в мою последнюю постель, яму, в которой я трахнусь в последний раз. В мою могилу, где я овладею смертью, а она оседлает меня и, под аплодисменты собравшихся, нас с ней – разгоряченных, стонущих, – покроют одеялом земли. Последнее, что они увидят, будут мои руки, вцепившиеся в ее полный, белый, горячечный зад. Смерть вовсе не костлява. Она красива, как только красива может быть последняя женщина.

Давай ну давай же, рычал я выбравшись на крышу нашего с Алисой дома.

Давай сука, размахивался я.

Моя сперма польется у тебя изо рта сука, кричал я.

Она все не приходила, хотя я встречал знаки на каждом углу. Завядший раньше времени лист, опавшая в сентябре береза – а ведь ее время в ноябре – статья про рак, выскочившая ни с того ни с сего на экране ноут-бука. Смерть говорила мне – Я ИДУ.

И у меня не было причин не верить ей. Ни одной. Так что я верил, но она, сука, вечная женщина, не шла. И ожидание свело меня с ума. Хоть я и звал смерть, весь в поту, на полу, где мы с Алисой спали потому что она решила сохранить свою спину, свою молодость, свою осиную талию, свою осанку. Я не делился с ней, но она чувствовала запах смерти, запах разложения, шедший от меня – страх жил в моих порах, он растягивал мою кожу в гримасах ужаса. Жена смотрел на меня с ужасом. О, да! Обычно за ужас в нашей паре отвечала она, но в ту осень я переплюнул Алису. И так напугал что она перестала пить. Ей, бедняжке, казалось, что если она сойдет с пути, то это спасет ее. Бедная Алиса. Бедная моя голубка. Бедная красотка. В мужчину нужно верить, как верили в Иисуса шлюхи, разведенки и падкие на передок вдовы. Слепо. Если, конечно, речь идет о твоем мужчине, а я был мужчиной Алисы. Но она умыла руки и предала меня. Хотя и пыталась помочь

Ведь она любила меня.

Что это, мать твою, с тобой, кричала она, когда во время одного, особенно сильного, приступа, я вылез на крышу, и стал звать смерть, чтобы сразиться, наконец.

Что это МАТЬ ТВОЮ!!! – кричала она, утаскивая меня с крыши.

Я не отвечал, а лишь пытался достать Смерть – черноволосую, белозадую блядь в капюшоне по самые глаза, – классическим ударом свинг. Таким же старомодным, нелепым и трогательным, как и я сам. Последний настоящий писатель, вот кто я был, и вот кем себя чувствовал, отбиваясь осенью от Смерти, вызвавшей меня на поединок на крыше. О, места бы нам хватило! Я пытался достать ее свингами, потому что о них нынче все забыли – удар с дальней дистанции, недостаточно быстрый, но достаточно изощренный, для того, чтобы достать соперника, который слишком уверен в себе. Одно «но». Если это достаточно опытный соперник, свинг погубит тебя, и, говоря иносказательно, ты вышибешь мозги сам себе. Но хороший соперник нынче такая редкость, шептал я над книгами в своей библиотеке, который мне и перечитывать-то лень стало. Когда сравнялся с лучшими, еда теряет вкус, а вино – крепость.

Мне не к чему было больше стремиться, и я закружился со Смертью.

***

…Последние два года брака наш дом населяли привидения, призраки бешенных псов с красными глазами и молчаливых, окровавленных детей, вырезанных горскими кланами в беспощадной борьбе за люцерну, вереск и пшено. Если бы у меня был килт, я бы в нем щеголял. За столом мы сидели, как разорившийся шотландский лорд и его сварливая жена – пара, потерявшая все, и лишь перебрасывались оскорбительными репликами да изредка просил передать друг другу соль.

Передай мне пожалуйста соль, говорила она.

И голос жены звучал в моем сердце пустыней, гулкой пустыней песков, сметенных в кучу гигантской метлой яростного Сета. Красноглазого, рыжего Сета. Ах ты, ублюдок. Я поднимал свои слезящиеся глаза от прибора, и на другом конце стола – огромного, массивного, она искала его полгода, – окруженного стульями из гарнитура, выжидавшими, черными, покорными, словно обступившие нас слуги, – видел Алису. Она, конечно, глядела в сторону.

Прости что ты сказала, говорил я.

Соль, говорила она.

Передай мне соль, говорила она.

Лорд и его супруга отрабатывали только первую реплику. Даже в дело вступали все портовые шлюхи и кабатчики Глазго. Причем нередко я выступал за шлюху, а она – за кабатчика. Мы бранились, перекатывая по столу слова, от которых обычный брак рассыпался бы неловко собранным детским домиком. Дом без фундамента, мука без клейковины, бетон без цемента. Вот кто мы были, и я каждый день оплакивал нас, не решаясь надеть на себя траурные одежды. Она, я знаю, поступала так же.

Может быть, обратишь хоть раз на меня внимание, говорила она.

В свободное от бутылки время, конечно, говорила она.

Может, все-таки даже мне почувствовать, что напротив меня сидит человек, говорила она.

Живой человек, добавляла она многозначительно.

Я вставал, сгибал руку, клал на сгиб полотенце, и подавал ей соль. Она не смеялась и вообще не находила мои шутки смешными. Может быть потому, что я перестал шутить. Как-то, неловко оцарапав себя вилкой, я попросил соль, – тоже несколько раз, ведь как и я ее, она не замечала меня и была где-то далеко, – и посыпал царапину. Соль сразу же покраснела. Алиса сказала что-то нелицеприятное о моей привычке сыпать раны солью, вместо того, чтобы обратиться к аптечке. Ее, Алиса, – конечно же, – тщательно собрала, и поместила в специальный сундучок, который, – конечно же, – долго искала, и был он, – конечно же – под цвет встроенной кухни, которую Алиса подыскивала столько, что мне и говорить об этом не хочется. Она все делала основательно. Может быть, это нас и сгубило, думал я, меланхолично посасывая палец, из которого все еще сочилась кровь.

Может быть, все дело в том, что у нас нет детей.

По крайней мере, те наши знакомые и друзья, которых еще не распугал бешеный темперамент Алисы и моя страсть к алкоголю, которой я гасил свой, – да и ее, – темперамент, искренне полагали, что все дело в детях. Как будто ребенок это пластырь, который может оттянуть из вас гной. И хотя мы когда-то очень хотели детей, и Алиса все еще могла забеременеть, я знал, что вот уже несколько лет она избегает этого. Потому что мы, очевидно, перегорели. И понимали – случилось это, мы просто отложим агонию на два десятка лет. После чего, отправив в одно прекрасное утро сына – а может быть дочь? – в университет, мы помашем рукой заднему стеклу удаляющегося автомобиля, вернемся в дом и найдем там себя 30—летних, отчаявшихся, уставших.

Ненавидящих друг друга.

Оставалось лишь развестись. Но этого сделать мы, по причинам, о которых я уже упоминал, не могли. Еще один выход – убить Алису, – не казался мне выходом из-за малодушия. Конечно, я боялся не смерти, которой желал. И не наказания, которого бы легко избегнул. И не совести, точное определение которой не могу дать по сию пору.

Я боялся той борьбы, которой потребует меня вся эта заваруха.

Вернее, страшился потратить силы, которых потребовала бы эта борьба.

Но я понимал, что схватка неизбежна. В том или ином виде. Или мы разведемся или я убью жену. Больше вариантов у меня нет. У нее, кстати, тоже, так что я время от времени ловил заинтересованные взгляды Алисы, которые она на меня бросала. Это не возврат интереса ко мне, знал я. Она просто жаждет разрыва, в той или иной его форме. И, как и я, готовится к борьбе.

Налей мне еще вина, пожалуйста, говорила она.

Не трогай еду пальцем, говорила она.

Не наклоняйся над тарелкой чересчур низко, говорила она.

Ты делаешь мне замечания, говорил я.

Конечно, потому что ты делаешь все, чтобы их получить, говорила она.

Почему бы тебе не попробовать замолчать и дать нам поужинать, говорил я.

Она застывала с оскорбленным видом. Воцарялась тишина. Но мне никогда не хватало – благоразумия? смелости? мудрости? – духу, да, мне никогда не хватало духу продолжить есть в тишине, так что я добавлял.

В виде исключения, говорил я.

После этого Алиса роняла что-нибудь не менее острое, и мы сцеплялись по-новой. Со стороны наш обмен репликами напоминал беседу двух раввинов, ни одному из которых не хватает мужества ограничиться своей последней репликой. Мы с Алисой и на словах все никак не могли распрощаться друг с другом.

Чего ты все бормочешь себе под нос, сказала она.

Я же писатель, сказал я.

Великий писатель, сказал я.

Это привело Алису в ярость. Я и представить себе не мог, что она так взбесится.

Знаешь, милый, сказала она.

Эту хуйню ты другим будешь рассказывать, сказала она.

Этим своим… кошелкам, сказала она.

Ты, со своей манией величия, сказала она.

Да кому ты блядь нужен и интересен, сказала она.

Вообще-то, я думал, что тебе, сказал я.

Молчание. Она умела жевать бесшумно. Не стучать дверьми. Я никогда не слышал, что она делает в туалете. Она была шумной, только когда хотела, чтобы ее слышали. И вот, я не слышал Алису сейчас. Взгляд, устремленный в стену.

Я думал, я тебе нужен, сказал я.

И я думал, что я тебе интересен, сказал я.

Ну вот, а теперь ты меня не слышишь, сказал я.

Чувствуя себя при этом, как после ожога. Когда руки трясутся и кожа начинает пульсировать. Сколько я не пытался себе перебороть, а у меня никогда не получалось не встать перед ней на колени. Я всегда подавал руку первым, всегда шел первым на мировую. Беда лишь в том, что она эту уже руку не принимала.

Алиса, сказал я.

А, сказала она.

Я тебе нужен, спросил я.

А сам-то как думаешь, сказала она.

Я хотел встать и сказать, что да. Просто сказать «да». Но я побоялся даже чуть – чуть открыться, потому что, едва стоило мне сделать это, как я получал превосходный крученый свинг. Удар для шибко умных, как описывал его мой тренер. Тебе кажется что ты закрыт, а в это время чуть сбоку, крученной подачей, приходит мощная оплеуха. Так что я сказал.

Я не знаю, сказал я.

Ты ведешь себя так, как будто нет, сказал я.

И пожалел о сказанном, она начала раздражаться у меня на глазах. Стоило ей увидеть, что я сдаю, как она налегала. Где тонко, там рвется, где пусто, туда льется. Недаром бойцы, увидев рассеченную бровь, бьют только и только туда. Слабое звено вылетает первым.

Вот как, сказала она.

Положила нож посреди еще каких-то приборов, которыми безуспешно пыталась заставить оперировать меня, – она сервировала стол как на банкет, даже когда речь шла о семейном ужине на двоих, – и подошла к окну. Раскрыла. Порыв ветра занес в комнату несколько листьев с ольхи, то и дело опадавшей нам в окна трухой со своих сережек. Холодало, шел дождь.

Алиса, встав ко мне спиной, выглянула в окно и замерла.

Приглашала ли она меня? И если да, то на что? Если бы я был женат на ней всего несколько лет, то решил бы, что продолжение следует. Но нет. Это было все. Она не собиралась мне ничего говорить, не намерена была продолжать или развивать тему. Она просто бросила в мой колодец горсть яда. Просто ужалила меня, как ядовитый паук жертву, и ушла. Дышать свежим воздухом. Чтобы, когда яд сделает свое дело, вернуться в нору, и не спеша съесть разложившееся мясо, – пудинг, тошнотворное желе, – в которое превратилось тело жертвы.

Мое тело.

А сама она осталась равнодушной. Что вовсе не удивительно. Жертва всегда запоминает больше, чем насильник. Для жертвы трагедия – точка разлома, день, изменивший жизнь. А для насильника – просто эпизод. Так немецкие наемники проходили через чешские деревни, особо не разглядывая лица женщин и детей. Тридцатилетняя война, мамаша Кураж. Все мои сравнения всегда были слишком литературны. Вовсе не потому, что я плохо знаю жизнь. Я знаю ее лучше, чем мне бы самому хотелось. Может быть поэтому я всегда и стремился уклониться от жизни. Но она всегда доставала. Свингами. Только уклоняться не надо было. Это объяснил мне тренер, который учил меня правильно переставлять ноги и всегда держать кулаки у подбородка. Он всегда требовал, чтобы я не раскачивался из стороны в сторону, уклоняясь.

Иди навстречу, говорил он.

Если не атакуешь, ты пропал, говорил он.

Раз ушел, два ушел, на третий попадешь, говорил он.

Рано или поздно все попадаются, говорил он.

Единственный способ решить проблему, это устранить проблему, говорил он.

Он был во всем прав, и – пусть, скорее поздно, чем рано, – но все равно попался. Когда он умирал от рака, я был единственный, кто пришел к нему в больницу. Он вел себя, как и положено мужчине в представлении мужчин: шутил, несколько раз крепко пожал мне руку, и на прощание еще раз сказал.

Лучший способ поймать это пойти навстречу, сказал он.

Когда соперник давит, просто сделай шаг вперед, сказал он.

Это очень тяжело сделать, но лишь поначалу, сказал он.

Как упасть назад спиной, сидя на стуле, сказал он.

Я ушел, и в следующий раз увидел его только мертвым. Смерть облагораживающе подействовала на его внешность. Если при жизни он выглядел мелким аферистом и спекулянтом золотом, – чем он, собственно, и занимался в промежутках между выступлениями до того, как начать тренировать детей, – то в гробу тянул на немецкого таможенного чиновника 19 века. Как минимум. Может быть, все дело было в сюртуке, который на него надела жена. Может быть и по другим причинам. Не знаю. Я перестал о нем думать, когда проводил взглядом комья земли, падавшие на гроб.

Почему же я тогда вспомнил о нем сейчас?

Смерть и поединок.

Во время одной из панических атак, – преследовавших меня все чаще, – я выскочил на крышу, чтобы дать бой смерти. Так, по крайней мере, это я трактовал.

Алиса, правда, утверждала, что все дело в нервном срыве.

И что я буквально сорвался с места как-то вечером, и закружил по комнате, после чего вывалился на крышу, и, – говорила она, – начал там словно бы танцевать и боксировать, выкрикивая проклятья, выкрикивая призывы. При моем-то страхе высоты! Видно, что-то на самом деле щелкнуло во мне и сломалось, понимала Алиса, коль скоро все это случилось. Так что она, не дожидаясь исхода битвы – Смерть обманула и не пришла, сказал я ей во сне, когда она накачала меня успокоительным и вином, – утащила меня с крыши в дом. Там я плакал, пытался куда-то уйти, и несвязно лепетал что-то про смерть, свинг, и еще тысячу каких-то глупых ненужных вещей, перемешавшихся в моей бедной голове, говорила позже мне Алиса. И запомнила она из них лишь одну.

Свинг.

.. ну, мы и решили попробовать.

***

И как он тебе, сказала она.

Со стороны похож на дом из фильма ужасов, сказал я.

Он же такой… мирный, сказала она.

Именно, сказал я.

Новая Англия, особняк, зеленая лужайка и куча призраков внутри, сказал я.

Она, словно сразу же проникнувшись моими ощущениями, – в новоанглийском стиле, – не удостоила эту реплику ответом. Но она нервничала. Я не просто чувствовал это, а знал. Алиса держала меня за руку, мы стояли рядом, бок о бок, – как влюбленные подростки, – и я подумал, что это происходит с нами впервые за несколько лет. Глянул на нее. Прядь волос, отделившаяся от идеального пробора – сколько себя помню, себя, и всех своих любовниц, только Алиса умела заклинать свои волосы, как ведьма – змей, – безусловно, по воле создательницы прически, легла на щеку. Как я люблю. Римский профиль – не римлянки, но римлянина, – достоинство, надменность и изящество в каждой черте. Ни одной морщины в тридцать семь лет. Ни намека на морщины. Говорят, женщину выдают шея и руки. Что же, вздумай вы выпытать у них возраст Алисы. вам бы пришлось пойти и на испытание водой и огнем. Они выдавали лишь ее двадцатилетний возраст. Мою жену все время клеили студенты – именно, как ровесницу. Надеюсь, подумал я, там не будет студентов.

Надеюсь, сказал я, там не будет студентов.

Зачем им, сказала она, небрежно пожав плечами.

Они молоды, у них и так все в порядке с этим, сказала она, слегка подчеркнув слово «это».

Ты хочешь сказать, что у нас сЭэтим не все в порядке, сказал я.

Да у меня стоит, как каменный, как телеграфный столб, сказал я.

Если бы у каждого мужика стоял так, как у меня стоит, женщины всего мира плакали бы от счастья, сказал я, с горечью констатировав, что мое обычное бахвальство не вызвало у жены призрака, намека на былую улыбку.

Если бы у каждого был такой огро… сказал я.

Да-да, сказала она, все так же не глядя на меня, и глядя на дом.

Огромный хуй и великий писатель, ты, твое пиво и какой ты великий, сказала она,

Я испытал горечь – буквально, во рту, как после трех-четырех литров плохого пива, поднимающихся по глотке вверх, наполнить ноздри кисловато-горьковатым запахом блевотины, – меня тошнило. Подумал, что слишком поторопился любоваться своей женой, слишком быстро решил, что возможно чудо. Бац, и вы примирились. Так не бывает. Да, мы все еще держались за руки, но дело тут было вовсе не в любви, и даже не в призраках любви, круживших вокруг нас тенями эллинского ада.

Нас сплотило легкое волнение, безусловно.

Я постарался несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы изгнать из себя запах горечи, ее вкус. Очистить ноздри. Говорят, если тебе чудятся запахи, то все дело в разложении участков мозга, некстати вспомнил я. Но не сказал. Алиса говорить об этом не желала.

Ты слишком много жалуешься! говорила она.

Вот умру, будешь знать, совершенно искренне, и с обидой парировал я, после чего понимал, как глупо это звучит.

Но мне так хотелось, чтобы она хоть раз – хотя бы раз, всего раз, – восприняла меня не как машину для производства и воспроизводства слов, а как живого человека. Который когда-нибудь умрет и она будет знать. Ха-ха.

Двухэтажный дом, словно списанный с полотен Апдайка, списавшего их со староголландской живописи – белел на холме, с которого открывался вид практически на весь наш небольшой город. По легенде, основанный на семи холмах, он заключал в свои границы всего три. Этот город, как и я, был самозванцем. Итак, три холма вместо семи.

Да и то, один из них был искусственным.

Слишком много земли осталось от строек коммунизма, и вот ее вывезли за город, а потом он растекся пролитым на стол кофе, и включил в себя и этот, третий холм. Этот холм, – с домом в новоанглийском стиле на нем, – возвышался посреди довольно большой долины Ботанического сада, опоясавшегося кованой чугунной решеткой с фонарями в старинном стиле. Чтобы пройти, следовало заплатить на входе двум сторожам в военной, почему-то, форме, после чего вы попадали в царство хризантем, роз, тополей, берез, удивительных карликовых груш, плантаций диковинных цветов и даже небольшой земляничной поляны, по которой, – под присмотром рассеянных мамаш – бродили непутевые дети, путаясь в усиках земляники и падая на ее ковер. Но то летом. Осенью же Ботанический сад переживал метаморфозы глаза неверной жены, подбитого, – нет, я никогда не бил Алису – разъяренным мужем.

Парк расцветал всеми мыслимыми от красного цветами – бордовый, фиолетовый, золотой, малиновый, пурпурный, цвета венозной крови, – чтобы со временем дать им потерять свою яркость, и угаснуть в телесном цвете умирающей к зиме природы.

От ворот парка холм, – да и дом, – не был виден. Они появлялись лишь, когда вы проходили мимо нескольких десятков клумб с розами, маленьких прудов, в которых летом рыбки, – на потеху детям, – выскакивали за брошенными на поверхность монетками, принимая их за рыбок поменьше, и небольшой сад яблонь самых причудливых форм, призванных показать власть человека над растениями. Деревья в форме трезубца, буквы «а», и тому подобные ужасы французского средневекового двора. Люди изуродовали деревья, как детей-карликов, и потешались, тыча в них пальцем.

Ужас какой, сказала Алиса, которая органически ненавидела любое Принуждение в той или иной его форме.

Делая единственное исключение – для своего мужа. Меня она постоянно принуждала к чему-либо, и делала это моими руками. Вот и сейчас, думал я, вышагивая по тропинке посреди парка – холм возник перед нами внезапной эрекцией юнца, прижавшего девчонку в кино, – не идем ли мы туда потому, что этого ей захотелось, а не мне? Но, как всегда, она давала мне понять, что это все – исключительно мои глупые и бессмысленные инициативы, к которым она никакого отношения, конечно же, не имеет. Так, случайно оказалась. Я шел чуть быстрее, так что мог заглядывать ей в лицо. Она, будто специально, оделась повседневно: обтягивающие джинсы, кроссовки, белая куртка-безрукавка поверх яркого свитера, словно скроенного из одеял индейцев Месоамерики. Никакой косметики, идеальный пробор и прядь волос на щеке. От этого она выглядела свежо и соблазнительно.

Моя жена шла на свинг-вечеринку любопытствующей старшеклассницей.

…пройдя вверх по тропинке – через тополя, специально, ради потехи публики, увитые лианами, – мы приблизились к дому, и я смог, наконец, разглядеть его. Белые стены, три колонны перед входом, что делало его похожим не только на усадьбу, но и на больницу в русской деревне – впрочем, все больницы там и переделали из усадеб, – колонны в дорийском, если не ошибаюсь, стиле. Огромные окна. Ярко-зеленая лужайка, выстеленная, – безо всякого сомнения, – искусственным газоном. Еще одна колонна – маленькая, примерно с мои метр семьдесят, – на лужайке. Небольшой Аполлон на ней. Золотистый, прицелившийся вверх, словно решил подстрелить своего прототипа, да не смог найти его в хмуром ноябрьском небе Молдавии. Поначалу я даже принял его за живого мальчика, выкрашенного золотистой краской и поставленного сюда экстравагантности ради. Но это было бы чересчур.

Вечно ты надумываешь, сказала Алиса, когда я поделился.

Но, судя по задумчивому виду и тому, что она не стала спорить чересчур уж рьяно, я понял, что ей это тоже почудилось. Так что, проходя мимо Аполлона, я провел по нему рукой, готовый в любой момент испугаться биения сердца, отозвавшегося в мышцах, и отдернуть руку. Тщетно. То был металл. И выкрасили его – вернее, покрыли краской, использовав что-то вроде распылителя, пульверизатора, – совсем недавно.

На моей руке остался след золота, как если бы не статуя испачкала меня, а я был Мидас, превративший фигуру в золото.

Я коснулся рукой и рукава Алисы, – тихонько, незаметно от нее, – и маленькое золотистое пятнышко появилось на сгибе локтя куртки. Алиса не повернулась. Она, вместе со мной, стояла перед домом – никакой ограды не было, вы попадали на территорию усадьбы, выйдя из-за ограды Ботанического сада, – и смотрела на него. Я сделал шаг влево и смог взять ее за руку своей чистой, – не испачканной в краске, – рукой. Пожал. Она ответила пожатием. У жены была холодная, как обычно, рука. Когда я еще тщился хоть как-то сохранить видимость отношений между нами, то часто говорил, что холодные руки – это из-за красивого мужа.

А может, вовсе и не сохранить, а создать, подумал я.

Может быть, я просто никогда не хотел признавать того, что наш дом был построен не на холме, подумал я.

И не на сваях, и не на фундаменте, подумал я.

И даже не на песке, подумал я.

Алиса чуть пожала мне руку и я вдруг понял, что она слегка волнуется. Как и я. В чистом, ноябрьском воздухе, я вдруг остро почувствовал, как где-то вдалеке жгут огромные кучи палой листвы. По легкому движению ноздрей – колыхнулись, но не раскрылись, как парашют, что дал надежду, но так и не расцвел куполом, – понял, что и Алиса чувствует.

То палая листва в тумане, сказал я.

Откуда это, сказала она.

Цитата из Мейлера, сказал.

…которой я назвал одну из книг, сказал я, не в силах промолчать, хотя уже знал, что делаю ложный шаг.

В этом весь ты, сказала она.

Будем надеяться, у них там есть чистые полотенца, постарался я сменить тему.

Полотенца входят в стоимость вечера, сказал я.

У меня странное ощущение, что в доме пусто, сказал я.

Не исключено, что так оно и есть, сказала она.

Мы пришли всего спустя час после назначенного времени, сказала она серьезно.

Я промолчал, она была права. В Молдавии, если вы приходите на два часа позже, то приходите вовремя. Я же не мог опаздывать, никогда, и лишь Алиса чуть-чуть отучила меня от этой несносной пунктуальности. Но мы, в любом случае, опаздывали Слишком мало, поэтому привыкли к обычной для себя роли чересчур ранних гостей. Мы знали, как развлечь себя в ожидании остальных – как растекаться по стенам в углах, перекидываясь ничего не значащими фразами, и разглядывая все вокруг. Да, пожалуй, были и плюсы – можно было внимательно оглядеться. Разведать местность. Вот, как делали мы сейчас. Но не факт, что дом не был заполнен внутри толпой галдящих, местами уже совокупляющихся людей.

Я надеюсь, хотя бы свинг-вечеринка достаточный повод для моих земляков изменить свои привычки, сказал я.

Алиса осуждающе поглядела на меня – она так и не поддалась на мои настойчивые мольбы уехать со мной куда-нибудь из Молдавии, она говорила, что это место ее силы, и, ей Богу, я прекрасно понимал, о чем она, хотя всегда терпеть не мог болтовню про карму, энергетику и детей-индиго – и прерывисто вздохнула. Я понял, что она волнуется. Приобняk за плечи и мы сделали шаг вперед. Я с удовлетворением увидел, как меняется лицо жены. Теперь это была моя союзница.

Мы вновь становились парой, семейным союзом, ячейкой, «двойкой» – снайпер и автоматчик, – который противостоял всему миру.

В казарме мы могли делать что угодно, – она любила поджечь мои вещи, а я наброситься на нее за это с ножом, – но, выбравшись на обезображенную траншеями землю, мы действовали заодно. Моя жизнь зависела от нее, ее жизнь зависела от меня. Чтобы не случилось там, внутри, в нашем доме, знал я, снаружи она моя опора, а я – опора ей. По лицу Алисы я понял, что она чувствует точно так же. Я волновался, как молодой человек, который знакомит свою девушку с родителями. И она словно делала это со мной.

Не странно ли, что мы почувствовали это после долгого перерыва лишь перед тем, как постучать в дом для свинг-вечеринок.

Что же, вполне возможно, что они для этого и затеваются, подумал я.

Мы сделали несколько десятков шагов – моя рука на ее плече, – поднялись по трем высоким ступеням, и только здесь поняли, насколько дом велик и высок. Настоящий дворец. Постучали в дверь кольцом, как в фильмах. Наверняка хозяева, глядя фильмы, и решили убрать звонок, оставив кольцо, подумал я, пока не разглядел, что кольцо не просто билось о дверь, а замыкало замаскированный под медную табличку сигнал.

Дверь раскрылась сразу же.

***

Нас встречала симпатичная, полная, крупная девушка с черными волосами, собранными в хвост. Сверху на ней была надета простецкая майка, а из обыкновенных резиновых тапочек торчали вразброс пальцы ног с ногтями, – недостаточно близкие, чтобы я разглядел их сверху, но достаточно яркие, чтобы я видел, что она сделала педикюр. В руках она держала два бокала, которые сунула нам, едва мы переступили порог, назвав имена.

Анна-Мария, назвала она в ответ свое.

Выпьем, сказала она приветливо.

Нет повода отказаться, сказала Алиса, и разулась, не нагибаясь и не глядя, – просто цепляя носком одной ноги пятку другой, и наоборот. По одной вытянула руки, и дала снять с себя куртку, не выпуская из рук бокала. А вот мне пришлось дать свой подержать хозяйке, после чего чокнулась с ней. Хотя это был мой бокал. Но они пригубили – каждая – и лишь после этого я получил своей алкоголь. Который мне пришлось вновь ставить на полку, чтобы разуться и раздеться самому. Я чуть покраснел и утешал себя, что это от наклонов.

Не волнуйтесь, сказала с улыбкой мне девушка.

Это маскировка, сказала Алиса с улыбкой, как хозяйка пса, выигравшего престижную награду.

Сейчас он оглядится, обнюхается, сказала она, усиливая аналогии.

И покажет класс, сказала она.

Будем надеяться, сказала девушка.

Чокнулась уже со мной, – глядя в глаза, – и, махнув рукой, повела в дом. Гигантская гостиная внезапно вышла в маленькие и невысокие – метра два с небольшим – коридорчики. Как если бы гостиная была склеп Белоснежки, которую похоронили где-то в груде обуви, – высоким и просторным, – и где надо проводить службы, мессы, и протирать гроб. А все остальные помещения при склепе отводились для жизни, и потому оказались обычными комнатками.

Девушка показывала нам, скользя, и не останавливаясь: вот тут можно помыться, тут оставить вещи, в той зале выпить и перекурить, здесь душевые, а вон там, если угодно, можно принять участие в большой оргии, здесь же уединяются по две-три пары… если так можно выразиться, конечно – «уединяются», – скорее учетверятся, ушестерятся, ха-ха.

Она скользила по дому, словно акула по гигантскому аквариуму. Пусть он был чересчур мал для нее изнутри, она так хорошо знала его, что не застревала нигде ни на секунду и могла выйти выход из любого тупичка. Я поглядел на плотную и чересчур большую на вкус Алисы – я уже видел, что она думает, по лицу, – задницу Анны-Марии, туго обтянутую джинсами, и еще раз удивился необыкновенному умению моей жены одеться подобающим образом. То и дело нам навстречу попадались люди. Разной степени кондиции, разного возраста. Полностью одетые, полураздетые, обнаженные. В доме для свинга была атмосфера праздника, который устроило сборище родителей, отправивших детей в летний лагерь. Да так оно, наверное, и было. Должно быть, няни города этим вечером сделали месячный заработок, подумал я, на фоне мягкого шума.

Слышались смех, стоны, шаркание ног, хлопание дверей, и всплески воды в бассейне.

…Изнутри дом был обычный молдавским многоэтажным дворцом: с хаотично переплетавшимися коридорами, непродуманными комнатами, странно спроектированными ванными. Из одной из них прямо на нас, – обернутая в полотенце и облачко пара, – вышла полноватая женщина лет сорока (значит, тридцать, не больше, подумал я, наученный опытом), и, извинившись, задела краем горячего плеча Алису. Мы начали краснеть: от жары, разумеется, так что мне вновь пришлось держать бокалы, и Алиса сняла свитер. Потом, правда, сжалилась, и подержала бокалы, чтобы раздеться смог и я.