Текст книги "Живая душа"

Потом мы подошли к такому же по размерам, как и наше, судну «Кострома», на которое, с выражением легкого презрения на лице ко всему на свете, перебрался говорун.

Следующая посудина была наша. А катер в этот день был последний…

Я оглянулся на порт. Вся акватория его из-за стоящих у причальной стенки и на рейде судов светилась разноцветными огнями, отражающимися в маслянисто-черной и, казалось, тяжелой воде бухты.

Переведя взгляд чуть выше – на берег, я увидел длинные, разноуровневые ряды огней домов, стоящих на сопках. Однако самого берега видно уже не было. И за каким изо всех этих окон сейчас Анастасия – я не знал…

Зина смотрела в том же направлении, стоя рядом со мной и ожидая, пока катер противоположным бортом приткнется к нашему судну.

Кто-то из команды рейдового катера весело крикнул: «Приехали! Конечная остановка!» Катерок слегка вздрогнул и, повернувшись спиной к берегу, мы увидели, как боцман перекинул через борт нашего судна короткий, в три плоских деревянных ступени, штормтрап, по которому мы перешли на «Ученый». Сначала я. Потом Зинины покупки. Потом она. И все это время, пока я принимал её многочисленные пакеты и пакетики, ставил их на палубе у ног и потом, когда я подал ей руку, помогая подняться, боцман безучастно смотрел поверх наших голов на берег, ожидая, пока мы перекочуем на судно. Затем он проворно выдернул штормтрап на палубу и, повернувшись к нам спиной, зашагал к якорной лебедке.

В каюте я ножом аккуратно отделил верхнюю (с адресами и торчащими теперь из нее маленькими гвоздиками) крышку фанерного посылочного ящика. Он был полон калёных кедровых орешков, внутри которых я обнаружил несколько головок чеснока, небольшую зеленую кедровую, с длинными иголками и двумя шишками на ней, ветку. Она потом какое-то время стояла у нас в литровой банке с водой на столике, под иллюминатором, не увядая и распространяя по каюте приятный смолистый запах. Правда, во время шторма или сильного волнения воду из банки приходилось выливать и прятать её вместе с веткой в одёжный узкий шкафчик…

На самом дне посылки лежало мамимо письмо.

В оставшиеся два дня, что мы пробыли в Петропавловске, я, обычно с утра, сходил, вернее съезжал, на берег, возвращаясь на судно лишь к ужину. Оба раза я, на удачу, заходил в «Улыбку»…

Заказав мороженое, медленно ел его маленькой ложечкой, надеясь на чудо, которое для меня заключалось в следующем: вот в резко отворившуюся дверь в зал входит Настя… Дальше этого мои мечты уже не распространялись… Иногда, чтобы подольше посидеть в кафе, после мороженого я заказывал ещё кофе с коньяком…

Покинув кафе, я бесцельно бродил по улицам, всматриваясь в лица прохожих и всё ещё надеясь на счастливый случай… Однако «кости» судьбы на сей раз легли по-иному…

С юга Камчатки наш путь теперь лежал в юго-западную часть Берингова моря, к архипелагу Командорских островов. Открытых в 1741 году командором российского флота, датчанином по национальности, Витусом Ионассеном (в России его звали просто Иваном Ивановичем) Берингом и названным в его честь, как и море, окружающее их.

В первый же день после выхода из Петропавловска мы попали в довольно приличный шторм, и я убедился, что по-прежнему укачиваюсь. Правда, уже не так сильно – не до лёжки пластом, как в начале рейса. Значит, какое-то привыкание к качке всё-таки происходило. А чтобы укачиваться ещё меньше, я терпеливо вязал. Три раза за рейс распустив и снова собрав воедино свой свитер. Меняя в нём расположение цветов и конфигурацию ворота. Монотонно считая про себя лицевые и изнаночные петли…

И весь этот невесёлый путь до Командор запомнился какой-то безлюдной тишиной, когда команда, да и то не в полном составе, собиралась в кают-компании во время обеда или ужина. После которого все снова разбредались по своим каютам… Ещё запомнилась унылая дневная сумеречность; застывающие и тающие брызги волн на стекле иллюминатора; низкая облачность и неприветливая суровость океана, с его огромными, плавными волнами, отливающими на изгибе сталью воронёного клинка.

Кроме вязания, хорошим отвлекающим манёвром против качки было щёлканье кедровых орешков, от зёрнышек которых десны кровоточили значительно меньше. А вот кедровая ветка от долгого пребывания без воды и без солнца в конце концов засохла, и её пришлось выбросить за борт.

Иногда я подходил к двери, ведущей на палубу и расположенной под рубкой, приоткрывал её и, вдыхая соленый морской воздух, ощущал на своём лице капли воды – слезы океана, принесённые ветром. Иногда, когда штормило не очень сильно, я даже выходил на бак. А потом, быстро продрогнув, возвращался в каюту и снова принимался вязать или читать, если поташнивало не сильно. Или измудрялся в узком проходе каюты делать зарядку, тем более что в каюте я теперь почти всегда находился один. Юрий почти целыми днями пропадал на мостике или играл в карты с Николюком в его просторной одноместной каюте. Во время игры они постоянно заваривали и попивали, от нечего делать, густой чай.

Машинально нанизывая на спицы пряжу, я представлял себя то Паркой, плетущей нить Судьбы, то Одиссеем, возвращающемся неимоверно долгим путем на родную Итаку. Хотя мой путь был еще не обратный…

А иногда мне вдруг опять припоминался тот усталый альбатрос, которого кто-то из команды обнаружил первым поутру, после ночного шторма, еще в начале рейса, сразу за Японией.

Альбатрос сидел на палубе с опущенными крыльями. И его скорбный вид говорил о том, как он бесконечно устал. К тому же чувствовалось, что птица сильно истощена…

Щелкая клювом, этот гигант из отряда Буревестников, заглатывал брошенные ему куски хлеба или размороженную селедку, никому, тем не менее, не доверяя и никого не подпуская близко. А от тех, кто пытался подойти к нему вплотную, он неуклюже отскакивал и, угрожая, разевал клюв и расправлял свои большие (более четырех метров в размахе) крылья, концы которых почти доставали противоположных бортов судна.

Порой казалось, что он готов вот-вот взлететь… И в такие минуты почему-то было страшно за него, такого большого и такого беспомощного.

Почти неделю потом, пока он, отъедаясь, жил на палубе, стояла отличная, тихая солнечная погода, какая бывает в сентябре у нас в Сибири… Обычно с утра, проглотив несколько рыбин, он стоял потом у борта и с какой-то нездешней тоской глядел вдаль. А иногда среди дня он вдруг прятал голову под крыло и, слегка раскачиваясь на длинных ногах, дремал.

К концу недели стало заметно, что птица окрепла. И теперь, когда альбатрос расправлял крылья, пробуя их силу, под ними открывалось уже не исхудавшее, жалкое, с проплешинами, тельце, а тело здоровой большой птицы, уже плотно покрытое лоснящимися перьями и с не вялыми, упругими сильными крыльями.

Исчез он так же внезапно, как появился. Может быть, оттого, что путь его в это время года должен был пролегать в противоположную нашему движению сторону – на юг. И каждый день плавания отдалял его цель.

Анна Васильевна, от которой он наиболее охотно принимал пищу, утром, как обычно, вышла его покормить; но палуба была уже пуста. На её яркости не было теперь ставшего таким привычным «снежного сугроба»…

После исчезновения птицы, к полудню того же дня, при ясной погоде судно вовсю начало качать, медленно, плавно поднимая, на горбах могучих бесконечных океанских волн, а потом также опуская вниз, будто в водяной колодец.

Когда нос судна, распарывая встречную упругую волну, зарывался в воду, из клюзов якорных цепей резво и высоко вздымались в воздух две толстые, упругие, как сытые удавы, струи, устремляясь в своей азартной ярости, наверное, гораздо выше, бьющей вверх, из разверстой пасти льва, прямой струи воды петергофского фонтана «Геракл, раздирающий пасть льва».

Но вот «фонтаны», достигнув своей предельной наивысшей точки, начинали опадать, крошась и распадаясь на тысячи блескучих брызг, отчего палуба, омытая водой, тоже начинала ярко-красно блестеть.

Выйдя на палубу по какой-то надобности, а может, для того, чтоб просто подышать свежим воздухом, я увидел прибитое водой к борту красивое белое перо альбатроса.

Проворно, чтоб не вымокнуть от новой набегающей волны, я подобрал его и отнёс в каюту. Почему-то мне жаль было выбросить его… «А альбатрос летит сейчас, наверное, над океаном, к каким-нибудь южным островам», – подумал я о птице, положив перо на стол просушиться.

Вспомнив обо всем этом, я взглянул на него. Перо теперь стояло в тонкостенном прозрачном стакане на небольшой полочке с книгами, закреплёнными от падения при качке специальной деревянной планкой. Его, как гусиное, во времена Пушкина, оставалось только заточить, и можно было начинать писать свою историю. Вопрос состоял лишь в том – будет ли она хоть кому-то интересна. Правда, Лермонтов в «Журнале Печорина» утверждал, что «история души человеческой, хотя бы и самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа…». «Пожалуй, это так, но интерес и польза – вещи разные…»

Отвлеченный посторонними мыслями, я сбился со счета петель. А, пересчитав их заново, вдруг осознал, что уже не качает. Более того, в иллюминатор пробивались робкие солнечные лучи. Отложив вязание в сторону и выключив полукруглый плафон у стола, создающий уют своим желтоватым теплым светом, я решил сходить к радисту – узнать у него, скоро ли мы подойдём к Командорам.

Наш никогда не унывающий радист, казалось, узнавал обо всех событиях гораздо раньше других.

Сидя за столом, на котором, занимая почти всю его площадь, стояла рация, он разгадывал кроссворд в какой-то еще владивостокской газете, почти двухмесячной давности.

– Проходи, гостем будешь, – оглянулся он на меня, – а бутылку принесёшь – хозяином станешь, – вновь склонился он над газетой.

– Ты не знаешь, какое это слово: «чувство, облагораживающее и возвышающее человека», – прочел он. – Шесть букв. Заканчивается мягким знаком.

– Может быть, любовь? – предположил я, не совсем, впрочем, уверенно.

– Подходит! – обрадовался радист, вписав слово в нужные клеточки. – Надо же, – как-то хитровато улыбнулся он, – ни в жисть бы не догадался.

Отложив газету в сторону, спросил:

– Чай будешь?

– Можно, – согласился я.

– Садись тогда, вот сюда. У меня как раз вода закипает.

На краю стола, в стеклянном химическом стакане (что значит научное судно) с опущенным в него кипятильником действительно вскоре активно забурлила вода. Радист вынул кипятильник и засыпал в кипяток почти треть маленькой пачки чая.

– Крепкий чаёк, со сгущеночкой, милое дело, – произнёс он мечтательно, прикрыв стакан сверху свернутым в несколько рядов белым вафельным полотенцем. – У меня и сухарики солёненькие есть…

– А ты чё пришёл-то? – спросил он через некоторое время, разливая чай по кружкам.

– Да узнать хотел, когда к Командорам подойдём?

– Завтра, к вечеру, – ответил он и, покряхтывая, осторожно, чтобы не обжечься, с явным удовольствием принялся пить горький, почти чёрный чай, который я в своей кружке чуть не на треть разбавил сгущённым молоком.

В благодушном настроении, похрустывая сухариками, неспеша прихлёбывая душистый напиток, радист пустился в воспоминания, негромко рассказывая всякие любопытные, не всегда весёлые истории, случающиеся с ним или с кем-нибудь из членов команды.

– Я на этой посудине уже пять лет хожу и заметил, что основной костяк команды почти не меняется. Капитан, там, помощник, стармех, боцман, фельдшер, тралмастер… Матросы только да научники почти в каждом рейсе новые. Кухтыль, правда, вот как-то пока прикипел к команде. Третий год с нами ходит. И каждый раз клянётся, что больше ни за какие коврижки в море не пойдёт. На берегу, дескать, работу найду, дома – в Калуге. И не он один в рейсе так зарекается, мол, спишусь с морей подчистую! А как подходит время к очередному рейсу – глядишь, собирается народ, да всё знакомый. Не раз клянущий жизнь в море на все лады… Съезжаются во Владик, после своих длинных отпусков, со всех концов Союза… Вот боцман у нас из Новороссийска. Тоже ведь морской город. Однако сюда, на Дальний Восток перебрался. Из-за личных обстоятельств, говорят. С женою у него там чего-то не сладилось. Вроде вернулся из загранки, жене молодой – красавице подарков кучу за бугром накупил. Тем более что полгода от неё на корабле радиограммы получал: мол, жду, люблю, скучаю и всё такое прочее… А дома её (судно в порт ночью пришло) со своим же дружбаном застукал. Милуются, голубки. Коньячок недопитый на столике журнальном у тахты стоит. Лимончик нарезанный в блюдечке, сахарком посыпанный. Свет притушен. И сами в неглиже уже с тахты этой самой соскочили, как тараканы травленые забегали. Она в крик: мол, не виноватая я, Олег! Всё объясню! И простынкой неосознанно прикрывается от законного мужа, задницей голой блестя перед полюбовником. Дружок – штанами срам прикрывает, в недоумении о том, что судно в порт только через два дня должно было прийти. Взбледнул к тому же от страха, на лицо бывшего приятеля глянув. Наверное, подумал, что в лучшем случае переломом челюсти отделается. А то, глядишь, и жизни лишится… А Олег поставил на пол чемоданы с подарками, посмотрел на них обоих глазами, кровью налитыми, и спокойно так (это какую ж надо выдержку иметь?) говорит: «Тут тебе подарки, Зина». (Жену его, как и нашу буфетчицу, тоже Зиной звали.) А тебя, кореш любезный, многостаночник ты наш, уж извини, не чаял в дому своём встретить среди ночи, так что пролетаешь ты с подарками. Хотя жена моя тебе подарком пусть будет». Повернулся и из комнаты вышел. Ключи свои от квартиры на тумбочке в прихожей оставил… Она за ним, босиком, халатик надернув, на лестничную площадку выскочила.

– Не пущу, – ревёт. Слезы из глаз ручьём. – Останься, это так, случайно все вышло. Одного тебя люблю!

– А я тебя, сука, уже нет, – ответил он и ласково так от себя отстранил. Скорым шагом, бегом почти, по лестнице вниз устремился. А Зинуля сползла на пол по стеночке и чувств лишилась.

Полюбовник ейный шкодливым котишкой из квартирки выбрался, радешенек, что цел остался, и тут же на Зину, распластанную на полу, наткнулся. Не решился всё же удрать по-тихому, второй грех на душу не взял – «скорую» вызвал. Те примчались скоренько. Нашатырь там, все такое прочее… Она в сознание пришла после обморока и хахалю говорит:

– Убирайся отсюда, скотина! Видеть тебя больше не могу!

С тех пор боцман наш бабам ни в какую не верит. «Стервы они все», – говорит.

Года два назад что-то у них с Зиной нашей вроде начало вырисовываться. А тут у капитана жена померла. Он к буфетчице по серьезу давай свататься. Дескать, живу, не зная женской ласки – чахну на корню. Будь, Зинаида, женою моею законной.

Ну та вроде колебнулась – надежды подала. Хотя врать не буду – точно не знаю. А вот то, что до Зины, при живой еще жене, кэп наш к фельдшерице клинья бил, ведаю. Но её у него из-под самого носа, можно сказать, старпом увёл. Видел, какие у него усы гусарские!.. Вроде после рейса пожениться собираются. Дай-то бог. Анна Васильевна женщина добрая. Не красавица, конечно. Но где ж на всех-то красоты наберёшь. Вон, у Зины нашей её даже в избытке, по-моему. А счастья, похоже, нет…

– Она однажды, слыш-ка, – улыбнулся он, – Кухтыля чуть половником не убила.

– За что?

– Да, в Корсакове, на Сахалине, пёсик к нам на судно приблудился. Бездомный, видать. Умная такая псинка, беспородная, с грустными глазами. Смотрит на тебя – ну, всё, кажется, понимает, только сказать не может. А тут, обдристался как-то в коридоре, у лестницы, ведущей в капитанскую каюту. Не успел донести дерьмо до палубы. А кэп в это изделие его поспешное своим начищенным штиблетом впечатался. Как раз в кают-компанию спускался за чем-то. Разорался, ясно дело. Бардак на судне! Пса немедленно за борт! И боцману строго-настрого приказывает: «Чтоб я этой шавки больше не видел!»

Боцман это грязное дело Кухтылю поручил. Не смог сам животину, да ещё в штормовую погоду, за борт выбросить. А Кухтыль этого пса просто сожрал. Где уж он его умертвил и разделал, не знаю, но на камбуз пришёл с котелком, мясца сварить. А Зина, как это дело прочухала, что у него там за мясо, как ему со всего маху половником огромным по башке треснет! Добрый шишкарь у него потом на лбу вздулся.

Кухтыль, конечно, дёру с криком: «Убивают!..»

В машинном отделении потом, говорят, собачатину варил. Он у нас как крыс – всё жрёт. Я, грешным делом, думал, что он и альбатроса схрумал. Но кое-кто видел, как тот улетал… А, с другой стороны, жалко его – Кухтыля этого. Несуразный он какой-то, неприкаянный. Да и в любви ему явно не везёт. А без любви человек стервенеет. Судя по радиограммам, одна только мать на всём свете и любит его…

Радист надолго замолчал, а потом уже не таким рассказчицким голосом продолжил:

– Ладно, шуруй, Игорь, к себе. Мне поработать надо. Радиограммы отправить да прогноз погоды принять.

Издали Командоры напоминали постепенно вырастающие из моря грибы, с тёмными шляпками туч, сквозь дыры в которых кое-где пробивались яркие закатные лучи. У острова Медный, почти уже в полной темноте, судно бросило якорь, прикрывшись скалами острова от ветра и волн.

Засыпая, я слышал за бортом лёгкое шуршание воды и ощущал мерное приятное покачивание судна, словно лежал в гамаке. И мысли мои от этого делались простыми и светлыми, как в детстве. И сон приснился чудесный – про осень…

Утром, хорошо выспавшись, я проснулся от настойчивого стука в дверь.

– Кого это еще до завтрака чёрт несёт, – проворчал надо мной Юрка. И, перевернувшись на другой бок, снова затих.

Я открыл дверь. На пороге в толстом, из верблюжьей шерсти, водолазном свитере, синем комбинезоне и зеленых японских резиновых сапогах стоял Николюк.

– Поднимайтесь по-быстрому, – скомандовал он. – Возьмите на камбузе сухой паёк. Через пятнадцать минут отбываем на берег.

Шлюпка с двумя гребцами споро скользила по тихой воде мимо кайр, бакланов, тупиков и топориков, снующих по её поверхности и то и дело заныривающих за своей добычей: песчанкой, мойвой, сельдями… Хотя топорики не брезгуют, например, и моллюсками, морскими ежами, губками. А величина добываемой рыбы зависит от величины самой птицы.

При приближении шлюпки птицы резко и шумно, что-то недовольно крича, поднимались в воздух. В такие моменты был хорошо виден их разнообразный окрас. Особенно бросались в глаза красные, похожие на попугаичьи, крепкие клювы топориком.

Сидящие на воде птицы вертели головами, слегка оживляя этот, казалось, застывший какой-то пейзаж: с тяжелой осенней водой, с полусонными людьми, мерно вздымающими и слаженно, почти без плеска, опускающими в воду вёсла, с лопастей которых, когда они поднимались вверх, проворно, чередой слезинок по еще одному, куда-то навсегда убежавшему быстрому северному лету, падали капли чистой искристой воды.

Подходы к берегу и его нижняя часть были скрыты нависшим над водой плотным белым пластом тумана. А войдя в него, мы словно потерялись в неведомом нам пространстве и времени.

Осторожно продвигаясь вперед, наткнулись на торчащий из воды огромный, обкатанный волнами, почти круглый валун и, оттолкнувшись от него, буквально через несколько мгновений услышали, как под днищем зашуршал песок и лодка остановилась. Выйдя на берег уже не в таком плотном, как над водой, тумане, мы сумели разглядеть не очень широкую прибрежную песчаную косу, прижатую морем к тёмным, мокрым снизу скалам. Это – бывшее лежбище котиков, было сейчас совершенно пустынно.

Между двумя огромными камнями, выпирающими из песка метра на полтора, у скал, белел облизанный ветрами и водой скелет детеныша.

Скалы были мрачны и безлесы. Только по берегам безымянного ручья, струящегося в расщелине гор, виднелись зелёные клочки кедрового стланика и, безлистных теперь, ивняка и каменной березы.

Все пригодные для гнездования террасы скал были обильно выбелены птичьим пометом. А там, где в углублении меж скал надуло торф и землю, угадывались норки тупиков и топориков.

«Какой, наверное, здесь летом стоит гвалт от множества птичьих базаров, писка птенцов на скалах, от рёва самцов тюленей, образующих гаремы, повизга самок и детёнышей – внизу, у воды. А сейчас всё будто б притаилось, уснуло до следующей весны и лета».

Поднявшись выше, я увидел синее-пресинее отсюда море, наше серое судно, а в бинокль разглядел ещё и другие близлежащие острова и островки: Топоркова, Айрий камень… Нам предстояло обследовать их все, чтоб убедиться в том, что котики не остаются зимовать близ своих лежбищ, а уходят на мелководье в океан, где и проводят зиму, собираясь там и с острова Тюлений, расположенного близ Сахалина, в Охотском море, и с островов Прибылова, в Беринговом море, которые теперь принадлежат США, хотя и по их названиям ясно, кем они были открыты… И все эти стада тюленей собираются на своих банках: Эримо, близ Японии или Стейлмента, в Тихом океане…

К чугунному кресту Витуса Беринга, поставленному, кажется, моряками Тихоокеанского флота, почти на вершине острова Медный, где на высоте чуть более полукилометра уже простирается горная тундра, мы поднялись все вместе. Немного постояли, помолчали, слушая всхлипы ветра по почившему на этом острове Командору российского флота, и молча, изредка только перекидываясь отдельными фразами, спустились вниз. К видимой теперь сверху, сквозь клочья быстро разлетающегося тумана, лодке.

– Гляди-ка, – указал мне Юрка на одно место. – Застывшая лава.

– Ничего удивительного, – тут же встрял Николюк, явно тяготившийся молчанием. – Командоры образовались в результате извержения подводных вулканов и последующего поднятия дна. – Словно прочёл он абзац из учебника. – Потому-то здесь, в береговых обнажениях, кое-где и видны пласты застывшей лавы…

Недели за две обследовав Командоры, мы спустились южнее, в Охотское море, к острову Тюлений. И там лежбища котиков были пусты, как бывает пустынен в ожидании скорого предзимья пляж – весёлый и многолюдный летом, но угрюмый и тихий сырой серой поздней осенью.

На банке Стейлмента, придя туда уже во второй половине декабря, уставшие от постоянных штормов, какой-то промозглой сырости и резких холодных ветров, мы «поймали» хорошую погоду и наконец-то смогли отогреться, размякнув душой, обнаружив здесь к тому же огромное стадо котиков, «американцев» и «наших», мирно пасущихся на мелководье в спокойных тёплых водах океана, иногда искажающихся длинной, пологой приятной волной, конца и края которой не было видно… «Морщины на челе океана…»

Работы, к счастью, было много. Промеры отловленных тюленей. Анализы крови. Описание поведенческих реакций животных: максимальное время пребывания их под водой, время покоя на воде и так далее и тому подобные процедуры…

Полдня мы с Юркой проводили в шлюпке, ведя полевой дневник, подсчитывая, хотя бы приблизительно, количество особей: самцов, самок, детёнышей нынешнего года, приплывших с ними сюда, с островов, где они родились…

Обычно, отойдя на достаточно далёкое расстояние от судна, мы раздевались до трусов, а то и догола, и нежились в лучах тёплого, такого непривычного для нас декабрьского солнца. У нас, в Сибири, в это время уже вовсю трещат морозы. Когда один при помощи бинокля вёл учёт стада, другой – записывал данные в полевой дневник.

Буквально за неделю таких походов мы хорошо загорели и были довольным всем: собой, погодой, жизнью вообще, иногда нам удавалось сделанной из проволоки кошкой зацепить и вытащить из воды широкие, длинные (по нескольку метров) буроватые ленты ламинарии – морской капусты, резко пахнущей йодом. Из которой потом на судне наш великолепный кок готовил превосходные салаты, охотно употребляемые всеми членами команды. Что, несомненно, говорило всё-таки о недостатке каких-то витаминов в нашем рационе.

Заканчивалась половина рейса. И все чаще в лодке, посреди океана, мы с Юркой ностальгировали: вспоминая берег, родной город, друзей и подруг. В такие минуты мне казалось, что я любил и люблю только Галину, и жалел о том, что в своём письме из Петропавловска не написал ей об этом. В радиограмме же, с нескрытым от многих глаз текстом, писать о сокровенном не хотелось, причём более всего не хотелось, чтобы о моих тайных чувствах узнала Зина, с которой у нас сложились довольно странные какие-то, непонятные ни ей, ни мне отношения, порой напоминающие то вот-вот готовую распуститься весеннюю почку, то замёрзший, пожухший цветок.

Иногда Зина по-прежнему приглашала меня в свою каюту и, казалось, оттачивала на мне остроту своих коготков, ведя порой весьма фривольные беседы, касающиеся отношений мужчины и женщины. Чувствовалось, что она очень внимательно прочла «Опасные связи» Лакло. Может быть, именно поэтому её, и без того малоскрываемые, прелести, казалось, особенно настойчиво просились теперь наружу из любых одежд. И Зина, довольная собой, словно вприщур, ловила на себе мои вожделённые взгляды. Заканчивалось, правда, всё тем, что она томно говорила.

– Можешь поцеловать вот здесь.

Она касалась указанным пальцем своей щеки.

– Стоит ли, сударыня, – обычно отвечал я, чувствуя какую-то размягченную раздраженность и собой, и Зиной. Но больше все-таки собой, потому что чувствовал, как мне хочется расцеловать её всю с ног до головы. И эта вот раздвоенность между существом и существованием поражала и злила меня. Казалось, что два совершенно разных человека как-то умещались во мне. Один, со светлой печалью, мог вспоминать незнакомку, встреченную в Петропавловске-Камчатском. Другой – готов был, рыча от нетерпения, рвать на Зине одежду, рисуя в воображении всё более бесстыдные картины и будто пьянея от этого…

– Ну, не хочешь поцеловать в щечку, можешь сюда, – игриво продолжала Зина, указывая теперь уже на выпирающую из выреза кофточки упругую чистую грудь.

И чувствовалось, что эта игра, ощущение собственной, почти беспредельной власти над кем-то, ей очень нравится.

Не в силах более противиться своим желаниям, я порывисто обнимал Зину… И тут для меня происходило самое обидное. Она, откинув голову и уклоняясь от поцелуев, начинала сдавленно и искренне смеяться. Так смеётся победитель над утратившим всякое достоинство побеждённым. Обычно на меня этот её смех действовал как ушат холодной воды. Я размыкал объятия, а Зина, нарочито оттолкнув меня, восстанавливая дыхание после моих «тисков», произносила:

– Ух, какие мы пылкие! Прямо огнедышащий вулкан. Везувий, можно сказать. – И снова заливалась смехом. – Ну, всё, Игорёк, хватит безумств, – отсмеявшись, продолжала она. – Возвращайся к себе. Мне баиньки пора… Какие же вы все, мужики, простенькие, как три копейки, – удовлетворённо говорила она.

Я уходил, опустошенный, пристыженный, злой, в очередной раз уверяя себя, что больше к ней ни ногой, ни за что, ни за какие коврижки! А если и зайду – буду холоден как лёд. Больше у неё со мной эти штучки не пролезут. Надо быть цельным и сильным, как скала. Не может, не должно тело побеждать волю, дух. Нельзя быть игрушкой ни в чьих руках. Ни в руках женщины, ни в руках Судьбы… Я с трудом засыпал. А когда приходил желанный сон – видел ничем не скрытые теперь ноги, грудь и всё остальное. И ласки Зины во сне были бесконечны, не утомительны и бесстыдны…

Просыпался я обычно после таких снов в мрачном, подавленном настроении, терзаемый разрозненными осколками совести, усилием воли собирая себя в кулак и убеждая, что надо жить простой, понятной, нормальной жизнью, безо всяких этих душевных вывертов.

– Ты с Зинкой, Игорь, будь поосторожнее, – как-то предупредил меня радист, когда мы в его каюте в очередной раз пили чай. – Она тобою, как красной тряпкой, перед рогами здоровеенного быка вертит, ловя на ложку два горошка, обоих вас доводя до белого каления. Отстань от неё. Она не такая простая, как кажется. У них с боцманом какие-то свои счёты. Так что ты, пока не поздно, из чужой игры лучше выходи. Пусть сами между собой разбираются.

Он немного помолчал, а потом, глубоко и шумно вздохнув, продолжил:

– Я и сам порой, как этот морской кот, желал бы иметь гарем, ну если не в пятьдесят, то хотя бы в пять самок. А как об обратном подумаю: а что, ежели и жене моей одного мужика мало, сразу как-то не по себе становится… А ведь задуман человек совсем неплохо. Хорошо даже. Однако живёт, между тем, скверно, нечистоплотно… Недаром, ох, недаром ещё в Средние века писал Эразм Роттердамский, – совсем уж в нешуточную философию пустился радист, – что из всех наслаждений жизни – наивысшим является наслаждение чистой совестью.

Таких познаний литературы я от радиста не ожидал, относясь к нему обычно как к благодушному балагуру, весельчаку, не более того.

Я, например, лишь понаслышке знал, что у процитированного им писателя, просветителя имеется в наличии книга, высмеивающая средневековые нравы и называющаяся «Похвала глупости». Однако я эту книгу не только не читал, но даже не видел ни разу… И как будто впервые, внимательным взором оглядев теперь каюту радиста, усмотрел, что у него книгами, стоящими очень плотно друг к другу, заняты три небольшие полки.

– А у вас, Виталий… – я замешкался, потому что вспомнил, что не знаю отчества радиста. В команде его все называли просто Виталя, – нет этого Эразма?

– Маразма у меня пока нет, – скаламбурил он. – А вот книга Монтеня «Об искусстве жить достойно» – есть. Возьми – почитай. Весьма пользительная, скажу тебе, вещь.

Он снял с полки небольшую книжку и, передавая мне, снова улыбнувшись, добавил:

– А по батюшке я – Борисович. Но лучше обойтись без официоза. Я ведь всего лет на двенадцать старше тебя. (Тогда эта разница в возрасте казалась огромной. «Значит, ему уже тридцать пять!» – с ужасом подумал я. Всё, что после тридцати лет – казалось мне тогда глубокой древностью.). В общем, заходи, если поболтать захочется… Кстати, – остановил он меня почти у выхода, – к Новому году снова к Японии подойдем. Только теперь – с восточной стороны, к её северному острову – Хоккайдо. А там, в Саппоро, в следующем году – значит где-то уже через месяц – начнутся очередные зимние Олимпийские игры. Так что мы их прямо у Японии захватим и сможем, если не вживую, так хоть по телику посмотреть. Ну, пока, – хлопнул он меня по плечу. – Как книжку прочитаешь – приноси. Я тебе другую дам. – Словно не желая расставаться, продолжил он, стоя со мной у двери. – У меня тут много чего интересного есть. Хотя кому как… У второго помощника капитана, например, вся каюта голыми задницами «тёлок», как он их сам называет, обклеена. Да и журнальчики, в основном, той же направленности, кроме, разве что, нескольких специальных – по судовождению. И ведь очередь у него на просмотр этой самой печатной продукции неиссякаемая, можно сказать. Если б деньги с «читателей» брал – обогатился б наверняка. И где он их только берёт – все эти глянцевые журналы?.. Ну ладно, иди, – слегка подтолкнул он меня и открыл дверь. – А то стоим тут с тобой у порога…