Текст книги "Чёрный всадник"

Заехав в Круглик и убедившись, что от его небольшой усадьбы – просторного деревянного дома, какие строят зажиточные крестьяне-лемки[56]56
  Лемки (этногр.) – этнографическая группа украинцев, живущих в Карпатах.


[Закрыть], от поветей и клуни, от всего хозяйства – не осталось после татарского набега ничего, кроме головешек, а двор уже зарос бурьяном, Мартын Спыхальский с болью в сердце повернул коней и поехал во Львов. Еще по дороге в Круглик он узнал, что его бывший сюзерен маршалэк[57]57
  Маршалэк (польск.) – начальник войска, а также предводитель дворянства.


[Закрыть] Станислав Яблоновский теперь – коронный польский гетман, и пан Мартын, не имея в целом крае места, где бы мог преклонить с женою голову, направился к нему, надеясь, что Яблоновский не забыл его и поможет обзавестись хозяйством или возьмет к себе на службу. Пан Мартын с присущим ему великодушием давно простил пану гетману его прежние ухаживания за Вандзей и решил не напоминать ему этого. Но жене напомнил – не стерпел. Въезжая на широкое подворье городского замка, запруженного военным людом, пан Мартын внезапно сжал Вандзе руку и строго сказал:

– Сейчас мы встретимся с паном Станиславом… Я все знаю…

Вандзя удивленно подняла голубенькие глазки и поморщилась:

– Что пан имеет в виду?

– Пусть пани не прикидывается овечкой… Мне все рассказали о твоей благосклонности к пану Станиславу.

– Что пан говорит! – воскликнула обиженно Вандзя.

– Пани незачем волноваться: я все простил и забыл!.. Но я хочу предупредить пани, если это повторится опять…

Пан Мартын не сказал, что будет, если «это повторится опять», но по тому, как побагровело его лицо, как грозно встопорщились усы и сверкнули глаза, и без слов было ясно, что ей не поздоровится.

– Пан мог бы не тащить меня сюда, а оставить в Крыму. Я говорила об этом пану не раз, – выпалила раздраженно Вандзя.

– Прошу тебя, тихо! – зашипел пан Мартын, заметив, что на них уже обращают внимание. – Договорились же…

Он спрыгнул с коня, помог сойти пани Вандзе, накинул поводья на крюк, вмурованный в стену, и обратился к шляхтичу в нарядной одежде, который только что вышел из двери гетманской резиденции – массивного каменного дома под черепичной крышей.

– Как пройти к ясновельможному пану гетману, пан?

Шляхтич презрительно осмотрел необычное и сильно поношенное одеяние Спыхальского, загорелое, выдубленное солнцем и ветрами лицо, запыленные сапоги и небрежно ответил:

– Ясновельможный пан гетман сейчас очень занят и вряд ли сможет уделить пану хотя бы минуту… Я посоветовал бы милостивому пану прийти дня через два-три…

– Как! – воскликнул уязвленный Спыхальский. – Через два-три дня?! Думает ли пан, что он говорит?

– Но!.. – вспыхнул шляхтич. – Я войсковой товарищ пана гетмана! Как пан смеет так разговаривать со мной!

– А я был войсковым товарищем ясновельможного пана гетмана, когда милостивый пан под стол пешком ходил, – распалился Спыхальский, не замечая, что тому тоже лет тридцать, как и ему.

Без гроша в кармане, без крыши над головой, он не знал, как прожить день, а тут вдруг ему предлагают ждать два, а то и три дня. И кто может гарантировать, что через три дня его допустят пред ясные очи гетмана? Разозленный пан Мартын тяжело дышал и не мог уже сдержать себя.

– Да я с паном маршалком не в одном бою побывал, пока милостивому пану няньки сопли вытирали, трижды на день кашу с молоком в рот пихали и столько же раз кое-что из штанов вытрясали! Перун меня разрази, если милостивый пан тотчас же не доложит про меня, то есть Мартына Спыхальского, гетману, я саблей собью спесь с надменного и бестолкового пана войскового товарища! Холера ясная!

Шляхтич побледнел и схватился за саблю. У входа в дом собрались люди и с любопытством наблюдали за стычкой. Но тут из открытого окна второго этажа раздался голос, который заставил всех замолчать:

– Что там за шум, панове?

– Пан гетман, пан гетман, – прошелестело в толпе.

Спыхальский поднял голову, нацелив вверх свои огненно-красные усы.

– Я естем шляхтич Мартын Спыхальский, мой ясновельможный пан! Думаю, ясновельможный пан не забыл меня?… А это – моя малжонка пани Вандзя… Ее пан тоже должен помнить… Я возвратился из турецкой неволи, прошу пана.

Пан Мартын вдруг умолк и покраснел. Ему стало стыдно, стало жаль себя. «Песий ты сын, пан Мартын, – подумал он. – Перед кем унижаешься? Перед человеком, который надругался над твоим достоинством, а сам только тем превосходит тебя, что владеет большими имениями? Сто дзяблов!..»

Он в отчаянии обвел взглядом притихших шляхтичей и жолнеров, стоящих вокруг, и готов был уже юркнуть в толпу и исчезнуть, бежать отсюда, но тут вновь прозвучал голос гетмана:

– Ба, ба, ба, пани Вандзя! Пан Мартын! Какими ветрами? Поднимайтесь сюда! Я хочу вас видеть немедля! Матка боска, так вы прямо с того света!..

Спыхальский взял Вандзю за руку и под оторопевшим взглядом шляхтича, с которым он только что препирался, быстро вошел под мрачные своды старинного дома. Вверху их уже ждал Яблоновский.

– Прошу, прошу, любезная пани, проходите сюда! – приглашал высокий худой гетман. – Пан Мартын, я рад вас обоих видеть в своем доме! Где же милостивый пан пропадал столько лет?

– В турецкой неволе, прошу любезного пана, – ответил Спыхальский, пожимая узкую холодную руку гетмана и входя в большую, прекрасно меблированную гостиную, в которой на дорогих коврах, сплошь закрывавших стены, было развешано не менее дорогое оружие – сабли, турецкие ятаганы, пистолеты. – А пани Вандзя – в татарской… Мы только что прибыли с Украины…

– О, это тем более интересно. У меня гость с Украины. – И гетман Яблоновский указал на незнакомца, который поднялся из глубокого кресла и почтительно поклонился вошедшим. – Знакомьтесь – полковник Ян Яненченко…

Спыхальский внимательно осмотрел казачьего полковника, про которого он много слышал весьма нелестного на Украине, и подумал, что, верно, Арсену Звенигоре было бы любопытно узнать, какое дело привело этого человека из Немирова во Львов. Неужели прислал Юрий Хмельницкий? С какой целью?

После взаимных приветствий и пустых фраз – дани светско-шляхетскому этикету – гетман Яблоновский попросил всех сесть, а Спыхальского – рассказать о своих скитаниях и злоключениях. Слуга внес на блюде графин с вином и хрустальные бокалы. Яблоновский, отпивая маленькими глоточками холодный напиток, слушал рассказ пана Мартына, а сам краешком глаза поглядывал на Вандзю, увядшую, похудевшую и порядочно обносившуюся. Но по его глазам и по всему выражению лица невозможно было догадаться, что он думает о таком неожиданном приезде этой обедневшей шляхетской пары, рад им или нет.

Когда Спыхальский закончил свое не очень веселое повествование, гетман вздохнул и сказал:

– Одиссея ваша, панове, действительно любопытна, и мы еще как-нибудь продолжим нашу беседу о ней. А сейчас, пан Мартын, я хотел бы услышать твое мнение о положении на Украине… Правда ли, что все Правобережье – полупустыня, как утверждает пан Яненченко? Что Корсунь, Умань, Фастов и другие некогда многолюдные города лежат сейчас в сплошных руинах, стали пристанищем диких зверей?

– Да, пан, это все правда.

– То есть ты хочешь сказать, что весь край тот совершенно обезлюдел?

– Ну, не совсем так, вельможный пан гетман… Люди там есть, где больше, где меньше… В Фастове, к примеру, мы видели три души – старушку и двух детей…

– Это все равно что никого, – задумчиво произнес Яблоновский. – А если край безлюдный, то он, можно считать, ничей… И если Речь Посполитая проявит хотя бы немного настойчивости и желания, то она сможет вернуть те земли в лоно матери-отчизны?… Так говорил мне только что пан полковник…

Спыхальский был неприятно поражен подобным поворотом мыслей гетмана. Вот, значит, с какой целью приехал Яненченко! По всей видимости, Юрий Хмельницкий затеял очередную измену, хочет отрешиться от султана и переметнуться к королю?… Но тогда против Польши окажутся не только Порта, но и Украина, и Россия! Или здесь что-либо иное?… Чтобы не выявить своих истинных чувств, он начал осторожно:

– Я не думал об этом, ясновельможный пан… Но если Юрий Хмельницкий отшатнется от турок и снова начнет служить его светлости королю польскому…

– Юрий Хмельницкий тут ни при чем…

– Простите, но разве пан полковник прибыл не от него?…

– Наоборот, пан полковник бежал, боясь лишиться головы… Юрия Хмельницкого мы можем не принимать во внимание: он не имеет никакой силы. К тому же это полубезумный, которого султан терпит только ради его имени…

– Я не знаю, что рассказывал ясновельможному пану пан полковник, но мне кажется, что вступление коронных войск на земли Украины вызовет отпор как турок, так и России…

– Вступление войск – да… Но кто говорит о посылке войск?… Туда следует посылать умных, отважных и преданных людей, таких, например, как пан полковник. И пускай они собирают отовсюду казаков, крестьян, разных бездельников, сажают их на пустоши и служат вместе с ними Речи Посполитой!.. Над этим следует подумать и доложить королю и сейму. Мы еще вернемся к этому разговору, панове. А сейчас, я думаю, вам нужно одно – пристанище, ибо, я вижу, пани Вандзя мечтает о бадейке горячей воды, чистом белье и об отдыхе… Панове ничего не будут иметь против того, если некоторое время поживут соседями под одной крышей? – обратился Яблоновский к Спыхальскому и Яненченко и, не ожидая ответа, словно дело уже решено, добавил: – Здесь поблизости есть у меня одна небольшая усадьба, слуги отведут вас туда… Я надеюсь, что и пан Яненченко, и пан Спыхальский отныне у меня на службе?…

– Да, да, ясновельможный пан, – в один голос ответили Спыхальский и Яненченко.

Совсем неуютно чувствовал себя Юрий Хмельницкий и в своей немировской крепости на Выкотке, и во всех владениях. Земля горела у него под ногами. Доведенные до отчаяния бесконечными поборами, издевательствами и оскорблениями, крестьяне и жители окрестных сел и городишек бежали в леса, объединялись и нападали на татарские и турецкие отряды, шныряющие по Подолью и собирающие подати. А когда по краю разнесся слух, что из Запорожья явился какой-то Палий с казаками и колошматит нехристей, в Тульчине, Джурине, Тыврове и Шпыкове вспыхнули настоящие восстания. Их возглавили Абазин, Искра и Самусь.

Поскольку в селах и городах людей оставалось мало, особенно мужчин, повстанческие отряды тоже были немногочисленными и не могли овладеть Немировом. Однако они доставляли значительные неприятности турецким властям, нанося чувствительные удары по их гарнизонам. Палий как-то попробовал даже ворваться в Немиров. И хотя ему не удалось захватить посад, Юрась Хмельницкий не на шутку перепугался. Он послал двух гонцов к каменецкому паше с просьбой прислать полк янычар или четырехтысячный чамбул, но повстанцы перехватили этих гонцов и повесили при выезде из Немирова. Это вконец испортило настроение гетману.

– Мы должны что-то предпринять, – заявил он на совете, куда были приглашены все старшины – турецкие, татарские и украинские. – Не можем же мы сидеть все время в крепости… И оставить ее, чтобы пройтись огнем и мечом по Подолью и покарать разбойников, тоже не можем: они тогда захватят Немиров… Единственный выход – пробиться кому-нибудь в Каменец и привести от паши сильное подкрепление…

– Двое уже поплатились головами, – осторожно вставил Многогрешный, опасаясь, как бы на этот раз выбор не остановился на нем.

Все молчали. Перед глазами еще стояли лица повешенных, которых только сегодня похоронили. Никому не хотелось разделить их ужасную судьбу.

– Но ехать так или иначе придется, – произнес после паузы Азем-ага. – Действительно, мы оказались в опасном положении.

Ненко и Младен переглянулись. Каждые три дня они тайно встречались с Арсеном Звенигорой, рассказывали ему обо всем, что происходит в стане гетмана. Однако существенных сведений не было, так как ни от визиря, ни от паши давно уже не получал никаких известий и сам гетман. Они не раз говорили о том, что кто-то из них должен попасть в Каменец, чтобы там из первых уст узнать о намерениях турецкого командования.

– Разрешите поехать мне, – тихо сказал Ненко, пожимая незаметно руку отца.

– С кем? – быстро спросил Азем-ага.

– Думаю, что одному лучше.

Гетман одобрительно кивнул.

– Я всегда был самого высокого мнения об этом молодом аге, – обратился он ко всем. – И я тоже думаю, что одному легче пробраться незамеченным, особенно ночью…

Когда Младен и Ненко после совета остались вдвоем, Младен взволнованно прошептал:

– Ненко, сынок мой, я понимаю, что тебе нужно ехать, но заклинаю тебя, будь осторожен! Ведь сам знаешь, что рискуешь головой.

Ненко до сих пор не мог привыкнуть, что его называют сыном, что о нем искренне заботятся и волнуются за его жизнь. Никогда раньше, сколько он себя помнил, никто не проявлял подобных чувств ни о ком из янычар, людей без роду и племени, и теперь ему было как-то неловко и странно и вместе с тем радостно-тревожно на сердце. Такое настроение не оставляло его уже полгода, с тех пор, как он признал Младена отцом, а Златку сестрой.

– Не волнуйся обо мне, отец. Ведь поеду я не один…

– А с кем же?

– С Арсеном. Сегодня мы предупредим наших друзей в лесу, чтобы не трогали нас и обеспечили благополучный проезд до Каменца и обратно… Думаю, что под такой надежной охраной нам нечего бояться.

Нет на свете более сильного и постоянного чувства, чем любовь матери к своим детям.

Вот уже несколько недель Вандзя не находила себе места: все время ей живо представлялись маленькие ее сыночки, слышался их лепет. По ночам она просыпалась с криком, вскакивала и ходила по комнате, как лунатик, зовя детей, и, не дозвавшись, заливалась слезами. Спыхальский тоже не спал по ночам, успокаивал, уговаривал, жалел, положив ее русоволосую голову себе на грудь. Но ничто не помогало. Женщина тосковала, худела и таяла на глазах, как восковая свеча.

Ее состояние заметил и полковник Яненченко, который жил рядом и с согласия Спыхальского, а вернее, по приказу Яблоновского, поручившего Спыхальскому тайно следить за Яненченко, столовался в семье Спыхальских. Днем он редко бывал дома – больше слонялся по городу да в замке гетмана, но вечерами любил посидеть с паном Мартыном за кружкой вкусного львовского пива.

– Что с твоею женою, пан Спыхальский? Она, случаем, не больна? – спросил он как-то. – Посмотри, как измучилась, бедная! Может быть, к лекарю ее или к знахарке?

– Ниц не нужно, – ответил пан Мартын хмуро. – Пройдет…

– Смотреть просто жалко.

Подкупленный сочувствием полковника, захмелевший Спыхальский открыл пану Яну семейную тайну.

– О детях тужит… О татарчуках… – И рассказал о своих и ее мытарствах на чужбине. – Больно мне, пане Ян, смотреть, как она мучится. А чем поможешь?

– Время вылечит…

Однако время не излечивало, зато начал «лечить» Яненченко. Заметив, что Яблоновский не вполне доверяет ему и установил за ним тайное наблюдение, полковник почувствовал себя во Львове неуютно, неуверенно. Жажда играть первую скрипку, непомерное честолюбие и самолюбие грызли его душу, как огонь сухую солому. И в буйном воображении полковника вызревали планы, выполнение которых, по его мнению, поможет ему стать правителем целого края… Приступить к осуществлению этих намерений, сама того не ведая, помогла ему пани Вандзя.

Теперь он старался приходить домой раньше Спыхальского, чтобы поговорить с Вандзей наедине. В этих беседах он всегда незаметно касался самых наболевших сторон ее души – рассказывал о своих детях, об их забавах и играх, о своей тоске по ним и желании забрать их к себе во Львов. Вскоре он сказал, что знает ее тайну, знает, почему она так мучится, терзает свою душу, не спит по ночам, и посочувствовал ей. Этим хитрый и не лишенный острого ума полковник склонил на свою сторону женское сердце.

– Что же делать, пан Ян? – спрашивала измученная женщина. – Посоветуй, как мне быть?… Если бы пришло известие, что мои дети погибли, мне было бы тяжело, больно, но я знала бы, что рана эта со временем зарубцуется, и смирилась бы с жестокой судьбой. Но я определенно знаю, что мурза спас их! Они живы!.. А я не могу видеть их, не могу взять на руки их маленькие теплые тельца, не могу слышать их… Матка боска, я сойду с ума от горя!

– Пани, тебе не нужно сходить с ума, – вкрадчиво начал Яненченко. – Есть у меня кое-какие мысли…

– Какие? Пусть пан скажет…

– Вернуться к своим детям.

– О Езус Мария, разве это возможно?! – встрепенулась Вандзя.

– А почему бы и нет? Что тебе мешает? Любовь к пану Мартыну?

– Пхи! – поморщилась Вандзя и печально улыбнулась.

– Ну, тогда я не вижу причин, почему ты должна оставаться здесь, во Львове.

– Пан Мартын не отпустит… А если б и отпустил, так разве я, слабая женщина, смогу добраться до Крыма?

Яненченко прищурил глаза, слегка коснулся нежной руки пани Вандзи.

– Есть более близкий и легкий путь – каких-нибудь две сотни миль…

– Какой же? – насторожилась Вандзя.

Яненченко помолчал, словно колеблясь.

– Но, пани…

– Пусть пан не думает, что я выдам его. Я согласна вытерпеть все, только бы достичь своего…

– Я верю пани… Так слушай: от Львова до Каменца совсем недалеко…

– До Каменца?… Там же турки!

– Ну и что? Крым тоже принадлежит туркам…

– Но кто мне поможет в Каменце? Я боюсь, что меня схватят и загонят в Турцию. А там – в гарем или в хлев, к скотине.

– Я помогу пани…

– Ты?! Как именно?

– У меня в Каменце есть друзья, которые помогут тебе. Достаточно одного моего слова…

– Так пан поедет со мной?

– Нет, что ты! Там меня ждет виселица… Но я могу написать письмо, которое пани передаст моим друзьям. Это, конечно, небезопасно. Если письмо попадет к пану Мартыну, к гетману Яблоновскому, то нас обоих казнят…

– До этого не дойдет, клянусь!

– Ну что ж, тогда договорились… Пусть пани приготовит саквы в дорогу, быстроногого коня – и с Богом!

– Дзенькую бардзо, пан Ян, ты добрый человек, – разрумянилась от счастья Вандзя.

Несколько дней она втайне от мужа готовилась к бегству – насушила сухарей, припасла солонины, отобрала одежду, удобную для дальней дороги, и написала Спыхальскому коротенькое письмо, в котором уведомляла:

«Милый пан Мартын, когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко, не ищи меня. Искренне благодарю тебя за любовь, которую я, к сожалению, не могла разделить, за доброе отношение. Я не достойна тебя, поэтому не грусти обо мне. Я верю, что ты еще найдешь свое счастье. А я полечу искать свое… Прощай. Вандзя».

Она оживилась, повеселела, и пан Мартын тоже расцвел, думая, что жена начала забывать Крым и все то, что привязывало ее к нему. Эта радость ослепила его: он не заметил ни приготовлений Вандзи к далекой дороге, ни загадочного блеска глаз, ни мимолетных взглядов, которыми обменивалась Вандзя с Яненченко.

Накануне бегства она попросила мужа дать ей немного денег и оставить коня – надо, мол, заглянуть в лавки…

– Я провожу тебя, моя милая, – обрадовался Спыхальский.

Но Вандзя запротестовала. Ей хочется побыть среди людей, но одной. Она не станет возражать, если пан Мартын решит сопровождать ее в следующий раз, а сейчас ей нужно заехать в монастырь кармелиток, чтобы искупить свои грехи… И еще – проведать своих подруг, которые, как она узнала, живут в этом городе… Неужели пан Мартын будет препятствовать ей в этом?

Обезоруженный такими доводами и чарующей улыбкой, какой он давно не видел на лице жены, Спыхальский согласился. Утром оседлал своего коня, выгреб из карманов все, что успел получить на службе у Яблоновского, и вручил Вандзе, которая не скрывала своего тревожно-радостного настроения. Потом поцеловал ее, как всегда, и вышел со двора.

– Все, пане Ян, еду! – воскликнула Вандзя возбужденно, вбегая в комнату Яненченко. – Давай письмо!

Яненченко достал заранее заготовленные два письма, написанные на тонкой желтоватой бумаге, вложил в искусно сделанный тайник в роговой оправе маленького зеркальца и протянул женщине.

– Пани, здесь твоя и моя судьба! Будь осторожна! Зеркальце ты должна отдать только хозяину харчевни, которая расположена в старом городе, напротив Армянского колодца, – Энверу Кермен-аге… Запомни – Кермен-ага! Это по-нашему камень… Запомнила, пани?

– Запомнила, – сказала Вандзя, повторив несколько раз чужое имя, которое приобрело для нее такое большое значение.

– Ну, так трогайся. И пусть бережет тебя Матерь Божья!

Он помог ей сесть на коня, открыл ворота. Вандзя окинула взглядом небольшой двор, окна, из которых она все время смотрела на восток, туда, где ее ждали двое маленьких сынков, высокую фигуру чернявого горбоносого полковника, который неведомо почему решил сделать для нее доброе дело, и медленно выехала на узкую, почти безлюдную улочку. Позади нее с тихим скрипом затворились старые деревянные ворота.