Текст книги "Вариант «И»"

– Будем считать, что я их не слышал, что ваш монолог остался мысленным.

Я понял, что большего он не скажет. Но, как говорится, sapientii satis.[9]9
  понимающим достаточно (лат.).


[Закрыть] Ну что же, еще один вопрос…

– И наконец: собираетесь ли вы изложить все эти ваши соображения Претенденту при личной встрече?

– Не думал об этом. Он все это, я уверен, знает лучше меня.

– Но вы будете просить аудиенции? Или хотя бы участвовать во встрече?

– Если Богу будет угодно. Но вряд ли моя скромная персона вызовет у государя – или будущего государя – интерес. Я ведь политик всего лишь постольку-поскольку.

– Сердечно благодарю вас. И приношу извинения за то, что отнял у вас столько времени.

– Мое время принадлежит людям. Но не думаю, чтобы мы провели его совсем уж бесполезно. А сейчас, увы, меня ожидают другие дела. Я провожу вас до выхода.

– Не затрудняйтесь; думаю, мы не заблудимся в храме.

– Не сомневаюсь. Но… во избежание осложнений.

Я вспомнил предупреждение, сделанное им еще на съезде: храм, на первый взгляд казавшийся пустым, на самом деле охранялся. Интересно было бы узнать, кому принадлежала охрана. Чем вооружена. Насколько многочисленна. Вообще, сразу возникла куча вопросов. Но ясно было, что священник ответа на них не даст.

– В таком случае мы готовы, – сказал я.

До самого выхода мы никого не встретили. Ничего, в спокойной обстановке я расшифрую сделанные записи. И из них узнаю, кроме всего прочего, и то, сколько человек находилось на территории храма во время нашего собеседования.

– Куда теперь? – спросила Наташа, когда мы сели в машину.

– А куда бы ты хотела?

– Куда-нибудь, где можно купить что-нибудь для еды. Дома – пустой холодильник, я утром последнее доела.

– Ты права. И надо, пока есть время, послушать, что старик наговорил на последнюю кассету.

– Это можно будет сделать вечером.

Я покачал головой:

– Не исключено, что вечер мы проведем совсем в другом месте.

Я ожидал вопросов, но их не последовало. Наташа, видимо, успешно осваивалась со спецификой журналистской деятельности такого рода. Неплохого работника я нанял. Немножко ее подучить, и…

Я ударил по тормозам. И вовремя. Отреагируй я на долю секунды медленнее – и тупорылый «КамАЗ» нокаутировал бы наш легонький седанчик крюком в правый бок, отшвырнул бы на глухой бетонный забор, тянувшийся справа.

– Ого! – только и пробормотала Наташа. – Не слабо.

– Ты не заметила, откуда он вывернул?

– По-моему, из того вон проезда – впереди, справа. Станешь догонять?

– Нет смысла. Он уже далеко. Жаль, я не заметил номер.

– Я заметила.

– Ты что же, не испугалась совсем?

– Еще как! Внутри все трясется.

– Ты молодец, – сказал я и поцеловал ее.

– Этим лучше заниматься в домашней обстановке, – заметила Наташа.

– Тонкое замечание. Ну что же, поехали. Думаю, сейчас они больше не станут рисковать.

– Интересно, кто это «они»?

– Если бы знать.

Я и в самом деле не знал. Хотя кое-какие новые подозрения начали уже складываться.

Но ведь обещано в суре «Совет», айяте сорок четвертом: «Ты увидишь, как их приведут туда поникшими от унижения, они будут смотреть, прикрывая взор».

Знать бы только – куда?

Глава седьмая

1

Как я и предполагал, больше нас в пути не тревожили, хотя наверняка мы не избежали наблюдения; да я и не старался скрыться, сейчас в этом не было бы никакого смысла. По этой же причине я оставил машину рядом с подъездом, втеревшись в узенькое пространство между пожилым «мерседесом» и cеребристым «ЗИЛ-эмиром», на котором, казалось, и лак еще не успел просохнуть. И Наталья, и я еще не пришли как следует в себя; тем не менее я не забыл на всякий случай осведомиться, какие машины стояли поблизости (марка, номер, особые приметы), и включить всю страховку, какая только была в моем распоряжении. Я испытывал такое ощущение, словно кто-то всерьез вознамерился помешать мне в работе; а если мое новое предположение, недавно возникшее, и уже не затрагивавшее Седова, в какой-то степени соответствовало действительности, то это было бы и вовсе глупо, но, отлично понимая это, я сейчас никак не мог помешать моим оппонентам добиваться того, что они поставили своей целью, я мог только уйти в глухую защиту, которая прикрывала бы теперь уже не только меня одного, но и Наташу, безо всякой вины виноватую. Если бы я мог представить себе, как будет поворачиваться дело, то, конечно же, не стал втягивать ее в эту игру. Все мы умны ретроспективно, да что толку. Во всяком случае, сейчас следовало каждый следующий шаг делать с наибольшей возможной осторожностью.

Я окончательно убедился в этом, когда, попросив Наташу держаться за моей спиной, знакомился с состоянием двери и ее страховки прежде, чем вложить ключ в замок и повернуть. Оказалось, что предосторожность не была излишней: тем, кто упорно стремился посетить Наташино жилье в наше отсутствие, почти совсем уже удалось справиться с подстраховкой; не хватило самой малости, чтобы отключить ее, а значит, в следующий раз это окажется им по силам. Похоже на то, что в обозримом будущем квартирка эта не сможет играть роль убежища, так что нужно найти другую крышу для нас обоих – и другое местечко, где можно будет сохранить материалы: уже полученные, и те, которые возникнут в дальнейшем.

Дела…

Впрочем, журналистика никогда не была делом безопасным, и всякий, у кого может возникнуть неразумное намерение посвятить себя этому ремеслу, должен прежде всего затвердить эту истину.

Плавно, на волосок перемещая ползунки настройки на карманном пульте, я привел страховку в нормальное состояние и только после этого отпер дверь. Внутри все было, похоже, в порядке; ну а на самом деле? Наивно думать, что в помещение можно проникнуть только через дверь, выходящую на лестничную клетку; на что же тогда балкон, окна, вентиляция? Пришлось потратить время на осмотр того и другого. Воистину, чем только не приходится заниматься репортеру в свободное время!

Заключение было более или менее утешительным: этим путем никто еще не воспользовался, быть может, потому что это вообще-то занятие для ночной смены – или же для солидной организации, маскирующейся под легальное учреждение, хотя бы занимающееся мойкой окон. Ну что же: значит, несколько часов оставалось еще в нашем распоряжении, но из этих часов нельзя было более терять впустую ни одной минуты.

Прежде всего я привел в рабочее состояние свою аппаратуру и набрал короткий номер. Мне ответили почти сразу:

– Реан.

– Доктор Ффауст.

– Введите пароль.

Я секунду колебался. Пароль перехватят, это ясно. Ну и черт с ними.

– После использования пароль отменяется, – предупредил я.

– Принято.

Я отстучал на клавишах пароль.

Прошло несколько секунд.

– Готовы.

– Передаю информацию.

– Пишется.

Я передал спрессованную в кратковременный пакет запись разговора с протоиереем отцом Николаем.

– Принято.

– Что для меня?

– Пишите. Большой текст.

– Готов.

Информацию для меня передали точно так же – на высокой скорости. Потом еще придется ее расшифровывать.

– Принял. Благодарю. Вопрос у меня. Как прошла изоляция?

Там помешкали – самую малость.

– Объект не возникал.

– Уверены? – на всякий случай переспросил я: новость оказалась неожиданной.

– Полностью.

Ах ты, Седов-Липсис! Неужели учуял? Не прийти на такое заманчивое свидание! Нехорошо… Но ничего не поделаешь – будем искать.

– Конец связи.

– Конец.

Так. Одно дело сделано, хорошо ли, плохо ли.

– Наташ!

Она ответила не сразу; была на кухне и наверняка что-то уже грызла. Наконец откликнулась:

– Ты что не идешь есть? Объявил голодовку?

Такого намерения у меня не было.

– А что дают?

– Бутерброды с паштетом. Соленая рыбка. Чай или кофе – на выбор. Хлеб черный.

– Кофе. Принято единогласно.

– А уже нолито. Стынет.

– Если нолито – бегу. А потом давай послушаем твою кассету – пока есть еще возможность. Если там будет такой же интересный рассказ, как на предыдущей.

Наташа вздохнула:

– Все-таки ужасные мы люди.

– Почему вдруг?

– Человека убили. А мы как ни в чем не бывало…

– Нет, Наташа. Мы сейчас просто стараемся не пополнить число убитых. И это – самое лучшее и самое целесообразное.

– Не знаю… Да ты идешь или нет, в конце концов?

2

Расшифровка и медленное, вдумчивое прочтение текста заняли чуть ли не полдня. Кое-где пришлось править, но по мелочам.

То было не очень развернутое описание жизненного пути претендента на престол Александра Александровича Романова и вытекающих из биографии его неоспоримых прав на российский трон.

Биография была интересной и смахивала на приключенческий роман; впрочем, жизнь зачастую закручивает сюжеты похлеще самого изощренного автора. Не очень мешал, а потом и вовсе перестал тревожить восприятие стиль изложения, местами сильно смахивавший на казенный доклад.

Если верить докладу, Александр Александрович, великий князь, являлся законным наследником последнего правившего государя из дома Романовых – Николая Александровича, его прямым потомком по мужской линии. Приведенные материалы вроде бы убедительно свидетельствовали о том, что единственный потомок Николая Второго мужского пола, цесаревич Алексей Николаевич, не был убит во время екатеринбургской расправы с царской семьей; он, как и одна из царевен, были спасены, почему их останки и не были обнаружены во время розысков и идентификации в конце прошлого века. Судя по тексту, спасители престолонаследника и его сестры, при поддержке отряда казаков Уральского войска, были выведены из рокового дома буквально за минуты до начала расправы; цесаревич чувствовал себя плохо, и его пришлось вынести на руках. Предполагалось вывести и вообще всю царскую семью, но по ряду причин (они в докладе приводились) их могли забирать лишь по два человека, и очередность была установлена волею самого государя; естественно, что престолонаследник был назван первым, а кому быть первой из дочерей, определила Александра Феодоровна. Было также указано, что августейшая чета выйдет последней. Первую пару успели спасти; для остальных, увы, не хватило времени, и они пали жертвами политической дикости, вовсе не удивительной для всех, мало-мальски знающих российскую историю.

Поскольку вся Россия и в те дни, и в последующие годы представляла собой кипящий котел, наполненный отнюдь не водой, но смесью самых крепких кислот с кровью, люди, спасшие цесаревича и царевну, – а среди них не было сколько-нибудь крупных деятелей, которые обладали бы международными, да и внутрироссийскими связями на достаточно высоком уровне, – люди эти, в своих действиях повиновавшиеся скорее инстинкту, чем какому-то политическому или иному расчету, простые и неискушенные, почли за благо прежде всего поелику возможно оградить жизнь спасенных от новых угроз; было ясно также, что цесаревич, не обладавший, увы, крепким здоровьем, должен быть обеспечен медицинским надзором и помощью, но прежде всего – спокойными и более или менее достойными условиями жизни. Поэтому спасители (имена их, замечалось в докладе, известны и сохраняются в архиве претендента, но будут оглашены лишь в случае его воцарения) не только не рискнули идти на соединение с войсками верховного правителя России адмирала Колчака, где ни о каком покое даже в самых оптимальных вариантах еще долго нельзя было бы и мечтать, но не осмелились и оповестить адмирала о совершенном ими подвиге. Рассчитывали сделать это после победы правителя над большевиками – однако война привела к поражению белых сил.

Но еще прежде, чем это произошло, отряд, увозивший мальчика и девушку, состоявший, как уже говорилось, в основном из казаков, но включавший в себя и нескольких матросов из Гвардейского экипажа и возглавлявшийся, как ни странно, не казачьим офицером, но лейтенантом русского императорского флота, – отряд этот, стремившийся, как сказано, как можно скорее поместить спасенных в приемлемые условия, стремясь побыстрее выйти из смертельно опасной зоны, предпринял единственно разумное в тех условиях движение, а именно – на юг. Пробиться в Европу было практически невозможно; да и лейтенант флота (пока его настоящее имя не обнародовано, условно назовем его Измайловым; он принадлежал к небогатой дворянской семье, имевшей в числе предков и людей восточного, или, точнее, азиатского происхождения) не доверял Европе с тех пор, как Британская империя отказалась предоставить убежище государю всея Руси; нет, на запад стремиться было незачем, там было немногим более спокойно, чем в России; следовало искать другие возможности.

Измайлов принял решение: спуститься на юг. После недолгого обсуждения с казаками, сперва ратовавшими за переход в направлении казахских земель, чтобы потом оттуда уйти в Китай, лейтенант смог все же настоять на своем: Китай был слишком далеким и чужим, куда ближе – и географически, и даже исторически почему-то – был Средний Восток. Персия – вот куда надумал он пробраться; устойчивая монархия, и с теми, кто вознамерился бы сотрясти основы, там поступали быстро и круто; на Востоке никогда не боялись крови.

Казаки, правда, заговорили было о трудностях перехода через туркменские пески, лейтенант, однако же, их успокоил: никаких песков, надо лишь добраться до Каспийского побережья, что было вовсе не трудно, а там идти в Персию морем.

В конце концов так и поступили. Правда, добраться до Гурьева оказалось совсем не так легко, как думалось вначале; однако на помощь пришли башкирские наездники, и в конце концов удалось достигнуть соленой воды. За время этого путешествия цесаревич дважды чувствовал себя очень плохо, но оба раза выздоравливал; похоже, что участие в таком походе пошло престолонаследнику на пользу. Строго говоря, уже не наследником был он сейчас, а государем, только официально не коронованным; но они об этом еще не задумывались: невзирая на множество слухов, не верили, что с царем могли поступить столь жестоко, и надеялись, что, пусть лишенный свободы, он и матушка и сестры цесаревича все еще живы – и, даст Бог, со временем все как-нибудь уладится: Колчак тогда еще побеждал. Алексей Николаевич однажды даже высказал сомнения – стоило ли настолько отдаляться от отца с матушкой и вообще от России; однако лейтенанту удалось убедить его – внушить, что в конце концов не столько даже о персоне цесаревича шла речь, но о сохранении в России закона и порядка – если не сейчас, то хоть в будущем (которое представлялось им все же куда более благоприятным, чем оказалось потом в действительности).

В Гурьеве, ветреном и грязном, они задержались на сутки – столько времени потребовалось лейтенанту флота, чтобы устроить морской вопрос. Некоторые затруднения возникли с оплатой проезда; быть может, раскрой офицер подлинные имена своих подопечных, нашлись бы охотники перевезти их и задаром, почли бы даже за честь; однако лейтенант флота не хотел рисковать ничем, в том числе и той малой долей семейных драгоценностей, что императрица успела передать лейтенанту для нужд детей; Измайлов намеревался сохранить их как можно дольше и реализовать лишь, если ими можно будет откупиться от гибели. Цесаревич понял уже, что на моряка можно положиться во всем, ему оставалось только глядеть по сторонам широко раскрытыми глазами, знакомясь со страной, которой ему согласно божественному праву предстояло (как все они еще надеялись) править; впечатления подростка были для него совершенно неожиданными и нимало не похожими на те, что существовали у него в пору житья в Петрограде. Правда, и нынешняя, как сказали бы сейчас, информация, жадно воспринимаемая им, была отрывочной и часто совершенно непонятной, но то были все же фрагменты реальной действительности, не прошедшей сквозь фильтры барона Фредерикса и других царедворцев. Прежде наследнику казалось, что народ – это очень много Распутиных, что все простолюдины обязательно должны походить на этого мужика, которого цесаревич не любил и в глубине души побаивался, сердце сжималось каждый раз, когда они оказывались вблизи друг от друга. В мужике чувствовалась странная сила, а в народе – насколько престолонаследник успел с ним познакомиться – прежде всего бросалось в глаза дурное воспитание, однако какой-либо злой силы не ощущалось.

С деньгами в отряде было плохо, всю дорогу приходилось тратиться на еду; так что нанять судно, чтобы переправиться через начавший уже штормить Каспий, древнее Хазарское море, на чьих берегах процветал некогда иудаизм, подрядить сколько-нибудь надежную посудину, не трогая бриллиантов, не представлялось возможным: ломили цены несусветные. В конце концов Измайлов был уже готов захватить силой если не пароход, то хотя бы более или менее пристойный рыбацкий дубок; все-таки хотя и немного было моряков в отряде, но они были обучены ходить и под парусами, так что шансы на успех, пусть и не чрезмерно большие, все же были. Однако, когда он совсем уже принял было решение, неожиданно повезло: капитаном единственного стоявшего в те дни в порту парохода – принадлежавшей компании «Кавказ и Меркурий» паровой шхуны «Великий князь Михаил» – оказался не так давно вышедший в отставку по причине ухудшения здоровья балтийский старлей, на котором сказались спустя время передряги Цусимского сражения, в коем он принимал участие, плавая старшим офицером на «Сисое Великом» в звании лейтенанта. Дослуживал он в Кронштадте, где шапочно и познакомились неожиданно встретившиеся теперь здесь балтийцы. Встреча сослуживцев – а тут, на Каспии, любой балтиец был сослуживцем – никак не могла пройти всухую. Капитан «Михаила» пригласил лейтенанта на судно; Измайлов согласился – с тем, что опекаемые им молодые люди будут сопровождать его. Капитан не стал возражать, и цесаревич с царевной, а также матросы-балтийцы, взошли на борт. Стол был накрыт по тем временам обильно; капитан заблаговременно настроился на крупный прием, поскольку он должен был простоять в порту еще самое малое двое суток – раньше груза не обещали, порядок в России уже, по словам того же капитана, дал крен на сорок пять градусов, и с минуты на минуту грозил «поворот оверкиль». Капитан, как и очень многие, еще не понял, что оверкиль уже произошел. За столом, кроме капитана и гостей, находились и офицеры «Михаила»; сейчас уже невозможно установить, кто из них первым опознал цесаревича. О судьбе государя и его семьи здесь были уже наслышаны, и то, что цесаревич и хотя бы одна из царевен неопровержимо выжили и находились теперь на борту, вызвало подлинный взрыв патриотического энтузиазма. Лейтенант Измайлов рассказал о своих (и, естественно, августейших подопечных) затруднениях – ему даже не дали договорить. К счастью, экипаж парохода не был еще распропагандирован большевиками, на него можно было положиться. Недолго думая, капитан предложил немедленно отвалить и взять курс на Баку, откуда было рукой подать до англичан. Измайлов, однако, воспротивился и объяснил – почему. В свою очередь, он высказал просьбу: если уж капитан решился совершить непредусмотренный рейс, то идти не в Баку, но прямо в Персию – в Пехлеви, откуда до Тегерана было рукой подать. Порт Пехлеви был капитану парохода (имя этого достойного офицера, к сожалению, утрачено, хотя теперь, может быть, доброхоты начнут поиски его в архивах) хорошо знаком и, неодобрительно высказавшись, правда, относительно погоды, он согласился, пренебрегая неприятностями, какие могли у него возникнуть впоследствии по причине несанкционированного выхода в море – в том случае, разумеется, если он решит возвращаться в Россию. К счастью, команда была вся на борту, поскольку «Михаил» стоял в Гурьеве уже почитай неделю (что в новой России вовсе не было удивительным), и все, что можно было пропить и прогулять на берегу, было уже истрачено, экипаж просто отсыпался. Так что известие о предстоящем выходе в море было всеми воспринято едва ли не с радостью, хотя несколько и удивило то, что идти через море предстояло в балласте.

Порядка в порту в те дни не было уже никакого, так что пароход беспрепятственно снялся с якоря – он стоял на рейде – и ушел в ночь. Бункера, к счастью, были полны – бункеровка была единственным, что за бездельную неделю успели сделать, если не считать обычной приборки и подкраски. Когда на траверзе был Дербент, сорвался шторм; однако с ним справились благополучно, правда, огорчало некоторое ухудшение, наступившее в состоянии цесаревича по той скорее всего причине, что «Михаил», длинный, узкий и мелкосидящий, валяло, как ваньку-встаньку; однако Алексей Николаевич вновь быстро оправился: похоже, морской воздух и ощущение свободы от большевистской угрозы стали для мальчика благотворными. Шли со средней скоростью одиннадцать узлов (пароход был не из ходоков) и на исходе пятых суток оказались в видимости Пехлеви; в порт вошли и бросили якорь без осложнений – несколько удивив, правда, таможенников зияющей пустотой трюмов. Офицеры парохода, сложившись, снабдили лейтенанта небольшой суммой денег (николаевские принимались тут неохотно, но у них, торговых как-никак моряков, были, разумеется, и заначки в звонкой монете, чья ценность не снижается ни от каких революций), чтобы хоть снять сколько-нибудь приличный номер в гостинице. Портовые власти до выяснения подвергли пароход секвестру; дальнейшая судьба и судна, и экипажа до некоторой степени выяснится впоследствии.

После несколько затянувшегося объяснения с местными властями (в Персии, как и в любой устоявшейся монархии, реальная власть всегда принадлежала, принадлежит и будет принадлежать чиновничеству, которое этой властью пользуется умело, поминутно и повсеместно доказывая, от кого на самом деле зависит движение любого, даже самого простенького дела; в быту это называется бюрократизмом) лейтенант Измайлов со своими спутниками получили разрешение двигаться в Тегеран; им даже была придана – свита не свита, скорее конвой, без которого им пришлось бы крайне трудно, ибо чиновники произрастают на каждом фарсанге дороги, и каждому хочется жить и благоденствовать; если бы не сопровождающие, умело орудовавшие и голосом, и нагайками, россиян обобрали бы до нитки уже в самом начале путешествия. Однако с помощью пестро одетых всадников, которым чиновники неизменно уступали (в Персии, да и не в ней одной, военные в те времена – только ли в те? – стояли в обществе все же куда выше столоначальников), удалось без особых происшествий добраться сперва до Решта, потом – в четыре перехода – до Кереджа, откуда столица была уже едва ли не видна простым глазом. И наконец беглецы растворились, как бы канули в неизвестность в обширном, многолюдном, многошумном и пыльном городе царя царей, шахиншаха, оплота ислама – как, во всяком случае, принято считать в шиитской его ветви. Если бы даже и была за цесаревичем погоня – чего на самом деле не случилось, потому что со свойственной большевикам высокомерной неряшливостью они то ли не потрудились уточнить, все ли члены императорской семьи были убиты, то ли просто испугались донести, что престолонаследник и одна из царевен исчезли: наказание за ротозейство было бы жестоким; если бы даже, повторим, погоня и была, то теперь она уже ни к чему бы не привела, ибо мало было в те времена мест под луной, где можно было бы затеряться с такой легкостью, как в Тегеране…

* * *

– Наташа! Ты чем занята?

Она подошла.

– Чем занята? Продолжаю бояться…

– Сядь…

И в самом деле: я ушел в дело, а она продолжала переживать. Надо было чем-то отвлечь ее.

– Слушай, а ведь я до сих пор не спросил тебя: а как ты сама относишься к исламским порядкам?

Она, похоже, не ожидала такого вопроса, и на секунду-другую задумалась.

– Знаешь, мне, наверное, все равно. Странно?

– Но ведь ислам достаточно суров с женщинами, правда? Шариат…

Нет, она вовсе не была малограмотной в таких вопросах. Это было приятно.

– В России, – сказала она, – никогда не будет исламского фундаментализма, так мне кажется. А кроме того… женщины уже были в руководстве, даже во главе исламских стран: Пакистан, Турция… еще где?

Я не стал перечислять.

– Значит, наденешь чадру?

– К чему? Ее ведь только в Иране носят…

– Ну что же, – сказал я, – ты права. А что из этого следует?

– Ну, что?

– Что нам придется совершить кражу со взломом.

Она снова не удивилась.

– У Хилебина?

Я кивнул.

– К сожалению, – сказала она, – этого я просто не умею.

– Увы, я тоже, – соврал я. – Но придется рискнуть.

И снова вернулся к тексту.

Итак, император в изгнании добрался наконец до Тегерана. Сперва маленький отряд остановился на каком-то занюханном постоялом дворе, где новоприбывшие вроде бы никого не интересовали и потому чувствовали себя в относительной безопасности. Жить пришлось скудно. Вскоре казаки и башкиры заговорили о возвращении: на родине шла крутая драка, и им казалось неприемлемым отираться здесь, когда там на колеблющихся весах лежала судьба России, а еще прежде России – их родных и близких и их хозяйств. В конце концов, там и семьи их оставались, и зажиток; в ту пору многим еще казалось, что все может закончиться хорошо. Подъесаул Горбач откровенно переговорил об этом с лейтенантом флота, и воинство стало готовиться к возвращению. Окончательное решение было принято, когда до них добрался посланец капитана, чтобы сообщить, что после долгих переговоров судно освобождено и собирается в обратный рейс, так что если кто-то желает возвратиться домой, это будет самым удобным случаем; капитан обещал перевезти людей бесплатно, а неподалеку от Гурьева должны были их ждать лошади, оставленные там на попечение коноводов. Лошадь для казака или башкирского степняка – вы сами понимаете, что такое.

Итак, почитая свой долг выполненным, они решили возвратиться. Измайлов всю последнюю ночь, не смыкая глаз, раздумывал об этом. Под утро он пришел к выводу, что оптимального выхода здесь не было: как ни поверни, все получалось плохо. Приказать им остаться? Однако ни по какому уставу лейтенант Российского флота не был для них начальником – даже для казаков, башкиры же вообще не принадлежали к армии. Участвовали в спасении цесаревича они по своей доброй воле – и вот сейчас эта же воля звала их назад. Такой силы, чтобы удержать их, у Измайлова не было: моряки находились тут в меньшинстве. Но даже если бы ему удалось каким-то способом склонить их к невозвращению – было ли бы это выходом? Не такая уж малочисленная группа вооруженных молодых людей, не персов и вообще не мусульман, не знающих ни языка, ни нравов и обычаев – группа эта не могла не обратить на себя внимание сперва ближайших соседей, а потом и властей; но не в интересах престолонаследника было – привлекать сейчас к себе чье-либо внимание. Кстати, англичан в Тегеране было не так уж мало – а в них лейтенант разуверился уже навсегда. Они могли, по его твердому убеждению, если того потребуют какие-то сиюминутные интересы Британской империи (а этих интересов на Среднем Востоке у Англии во все времена было с избытком, еще с крестовых походов), выдать наследника большевикам – если те, разумеется, утвердятся у власти; но ведь и это могло случиться, вопреки всем желаниям и большинству прогнозов; могло. Так что попадаться на глаза кому угодно (в наше время сказали бы «засвечиваться») никак не следовало. Кроме того, все это воинство надо было бы как-то содержать: кормить, одевать-обувать, развлекать даже; а на какие-такие шиши? Измайлова и так уже начинало беспокоить все более пристальное внимание, какое его воины начали оказывать персиянкам; здесь это могло в любую секунду привести к взрыву: не Россия, нет, совсем другая страна.

Так что с одной стороны – желание людей вернуться в Россию следовало даже поощрить, а вовсе не противиться ему. Без них, маленькой кучкой верных людей, куда проще было окончательно раствориться среди несчитанного восточного населения. Но это – с одной стороны.

С другой же все получалось вовсе наоборот. Все эти люди – и казаки, и башкиры – прекрасно знали, кого спасли. И забыть это их не заставишь. Вернувшись домой, они волей-неволей наверняка ввяжутся в драку, отзвуки которой доносились даже сюда: вода, как известно, хорошо проводит звук – и, в частности, долетали и слухи. Ввяжутся в драку – то есть вступят в общение с неопределенно большим количеством людей. Даже если никто из них не попадет (с оружием в руках или без него) к большевикам – все равно, нет реальной возможности заставить их молчать. Своим проболтаются во хмелю, чужим – под пыткой. Так или иначе, о спасении цесаревича и царевны узнают те, кому этого знать никак не следовало – ради здравия молодого государя, ради будущего России, в конце концов. Так что как ни перекладывай руль – на румбе все равно останется опасность.

Решение пришло к лейтенанту на рассвете, когда бессонница уже до слез разъела глаза. Оно было простым и страшным. Однако ничего иного не измыслить было. Решением этим Измайлов ни с кем не поделился, не желая ни на кого перекладывать хоть малую долю ответственности – и преступления. Он долго молился, сильным было желание исповедаться; однако к отцу Протасию, иеромонаху, присоединившемуся к ним еще в Гурьеве, он так и не пошел, решив, что за страшный грех свой сам и ответит перед Господом.

В свой замысел он посвятил одного лишь человека: дядьку цесаревича. Тот как-никак тоже был человеком флотским, да и престолонаследника любил пуще жизни своей. Ему предстояло взять на себя половину тяжести греха; он или сам лейтенант – больше выбора не было. Этому человеку можно было бы просто приказать, и он повиновался бы; однако лейтенант (может быть, даже смалодушничав немного) откровенно обрисовал матросу создавшееся положение и тем подвел его самого к выводу. Тот с минуту колебался; не тяжесть предстоявшего заставляла его сомневаться, но необходимость расстаться с цесаревичем – не исключено, что навсегда; в этом, во всяком случае, мире. Дядька, однако, был не только предан, но и сметлив, и, сопоставив в своем уравновешенном уме все «за» и «против», дал согласие.

Так что когда возвращавшиеся собрались в путь-дорогу, им было объявлено, что и государев дядька последует с ними; объяснение было дано такое: преданный слуга хотел самолично выяснить все, связанное с судьбой оставшихся у большевиков – самого государя, императрицы и принцесс. Эта новость не вызвала ни у кого ни малейших подозрений: напротив, все даже обрадовались почему-то: быть может, для них это означало, что не рвется окончательно связь между ними и спасенными. Цесаревич немного поплакал, он дядьку любил, но ему было обещано, что расстаются они ненадолго; узнать же новое (и, как надеялись, – благоприятное) о судьбе отца, матушки и сестер ему хотелось, понятное дело, не менее, чем всем прочим, а куда больше. До порта уезжавшие добрались благополучно. В тот же день «Михаил» снялся с якоря и ушел на норд-норд-ост.