Текст книги "Вариант «И»"

Проводивший соратников до «Михаила» и сердечно распрощавшийся с капитаном Измайлов долго глядел пароходу вслед – пока и клотики мачт не спустились за горизонт. Море было беспокойным, хотя настоящего шторма не ожидалось. Однако больше о пароходе никогда никаких сведений не поступало и никто из находившихся на борту так и не возник более, не отметился среди живых. Радиостанции на пароходе не было, и о своей плачевной, как видно, судьбе «Михаил» сообщить никому не мог и позвать на помощь – тоже.

Одному только Измайлову все было ясно – и тогда, и потом; сильным было желание заказать заупокойную по всем ушедшим – однако от этого он удержался: это было бы равносильно признанию. Отец Протасий собрался было помолиться за здравие плавающих и путешествующих; однако лейтенанту каким-то образом удалось иерея отговорить. Монах был честен, но простоват, и всему поверил; к тому же (полагал Измайлов), будучи низкого происхождения, он с материнским молоком всосал доверие к словам людей благородных.

Таким образом, престолонаследник и его сестра остались с маленькой, но зато надежной свитой. Измайлов вскоре нашел возможность снять домик на окраине (прежде из-за многолюдства это не получалось) и примерно через месяц, убедившись, что все вокруг спокойно, решился наконец искать путь во дворец шахиншаха.

Мало было (как понимал лейтенант) спасти цесаревича от гибели; необходимо было также сохранить его статус в расчете на будущее: рано или поздно (хотя похоже было, что не рано) династия должна была возвратиться на престол предков, который занимала триста четыре года, что очень немало по европейским меркам и сопоставимо даже с династиями Древнего Египта, когда времени в мире было куда больше, чем ныне. Сохранить же статус, получить официальное (пусть и не оглашаемое широко) признание можно было только при участии других царских фамилий, хотя бы одной – но зато известной. Это, кстати, было одной из причин, по каким Измайлов решил осесть в Персии, на первый взгляд, расположенной в опасной близости к бурлящей России. Персия была царством с богатейшей историей, всему миру известной, с могучими традициями. А что и правители, и народ ее принадлежали к иной вере – то это, полагал флотский офицер, было вовсе не главным; не исповедуя большевистской идеологии (с которой и не был знаком вовсе), он тем не менее понимал, что при определенных условиях сословная близость становится важнее и надежнее и национальной, и религиозной, и политической; к адмиралу или генералу противника, взятому в плен, все равно относятся как к адмиралу, а не матросу, хотя вроде бы и тот, и другой подпадают под определение «враг»; что уж говорить о такой замкнутой и насквозь проросшей своими законами и традициями касте, как правящие дома. И при возникновении необходимости слово шахиншаха сыграло бы куда большую роль в подтверждении происхождения и прав престолонаследника, чем какие угодно научные или политические соображения. Кстати, потому именно Измайлов и не любил более англичан: по его представлениям, король Георг предал не просто царственного родственника и его семью, и не только даже Россию, которой союзником был; это все были частности. Он предал традицию царствующих домов – после чего, по представлениям морского офицера (а на флоте честь никогда не была пустым звуком), недостоин был занимать престол мировой державы.

Итак, нужно было как-то достучаться не до кого-нибудь, но до самого Царя Царей; задача – особенно если учитывать восточную страсть к ритуалам и запретам – практически невыполнимая. Тем не менее лейтенанту как-то удалось ее решить. Как – остается и по сей день неизвестным. Если все, изложенное выше, стало возможно узнать благодаря дневникам и другим записям все того же Измайлова (начатым, правда, значительно позже, так что многое было записано им по памяти, память же, как известно, – великий иллюзионист и часто заставляет видеть не то, что было на самом деле), то вот этот эпизод – проникновение ко двору и аудиенция у самого государя Персии – в этих записях не получили никакого освещения, там о них сказано буквально полслова – и то как-то сдавленно. Можно предполагать, что необходимость выполнить эту задачу заставила офицера пойти на какие-то нарушения морали и этики, на обман, может быть, а возможно, и на насилие – одним словом, на что-то, серьезно задевавшее честь дворянина и морского офицера – настолько серьезно, что он так и не решился доверить это бумаге. Будь у Измайлова тогда или позже близкая женщина – мы наверняка получили бы недостающую информацию; однако в отличие от большинства моряков Измайлова женщины, по-видимому, не интересовали – что по меньшей мере удивительно, так как (насколько можно судить по чудом сохранившейся во флотских архивах фотографии начала 1917 года, пусть и групповой) был он человеком красивым, с правильными, даже нежными чертами лица, кудрявыми волосами и стройной фигурой; однако факт остается фактом – о его отношениях с женщинами нам и по сей день ничего не известно.

Так или иначе – он был принят шахиншахом, что, как мы уже сказали, удивительно уже само по себе. Еще удивительнее то, что Реза-шах ему поверил – хотя, может быть, и не сразу. Так или иначе, вернувшись домой, лейтенант объявил членам императорской фамилии, что персидский государь ожидает их у себя. Цесаревича это даже не очень удивило – ребенок, он готов был любое чудо воспринимать как должное, а тут речь шла о вещах, в его понимании совершенно естественных. На следующий же день престолонаследник и его сестра переступили порог шахского арка – чтобы затем исчезнуть на долгое, долгое время, а под настоящим своим именем, по сути дела – навсегда. Сам же лейтенант императорского флота благополучно вернулся в снятый им дом, к своим матросам. Они прожили там еще два с лишним года; нет сведений, какие свидетельствовали бы о том, что они занимались какими-то конкретными делами, хотя известно, что время от времени лейтенант приглашался – возможно, для каких-то консультаций, – правда, не во дворец, который он так больше никогда и не посетил, но к амиру, ведавшему в Персии морскими делами. Удалось установить также, что не менее двух раз он выезжал на побережье Персидского залива, а оттуда, возможно, и дальше, но это уже область предположений, мы же стараемся их избегать. Вероятнее всего, эти его приглашения и выезды связаны с сотрудничеством лейтенанта с персидской разведкой. Известно также, что к концу этих двух лет Исмаил Фаренг Наиб (так стали именовать его в Персии) вместе со всей своей командой исчез – просто бесследно исчез, как это бывает на Востоке (да и не только там). К тому времени и относятся, надо полагать, его записки – или дневники, если угодно, – которыми мы сейчас пользуемся. Прочитать их, однако, стало возможно значительно позже: в 1945 году, когда советские силы хозяйничали на значительной части территории Ирана – по договоренности с теми же англичанами, а также американцами. Надо полагать, что иранские архивы – материалы разведки, во всяком случае – не избежали российского любопытства, как и многое другое. Впоследствии, уходя из Ирана, русские прихватили документы (и эти в том числе) с собой. Как с ними потом обошлись – трудно сказать. Их не уничтожили – иначе мы, естественно, сейчас не в состоянии были бы ими пользоваться. Но велись ли, в соответствии с их данными, розыски цесаревича или его потомства, если да, то кто их вел и с каким успехом; опять-таки мы можем в этом вопросе исходить только из результатов: если и искали, то не нашли, в противном случае мы сегодня не имели бы этой темы для разговора. В конце концов записки лейтенанта русского флота Измайлова нашли приют в специальном архиве советской военной разведки, где и были обнаружены нашими сотрудниками. Оригинал и посейчас находится в закрытом для публики хранилище, я же пользуюсь достоверной и нотариально заверенной ксерокопией их.

(Надо полагать, речь идет о людях Службы, к которой принадлежал покойный генерал, дед Натальи.) (В. Вебер.)

О дальнейшей судьбе цесаревича и его потомков мы располагаем уже далеко не столь детальными сведениями; доступные нам материалы позволяют вместо непрерывной линии в дальнейшем обходиться лишь пунктиром, который, однако же, по-прежнему ведет нас в верном направлении. Как сказал бы лейтенант Измайлов (воистину заслуживающий титула Спасителя России) – мы лежим на правильном курсе.

Вот что нам известно о дальнейшем…

Наталья тоже читала, сидя рядом со мной, пока вдруг не спохватилась:

– Слушай… Мы тут сидим так безмятежно, словно бы нам нечего опасаться. Тебе не боязно? По-моему, мы страшно легкомысленны.

– Легкомысленны – это верно, – согласился я. – Ты права. Но это ненадолго. Давай все же дочитаем: дело срочное. А там начнем и действовать.

Она со вздохом согласилась.

Итак, российский престолонаследник как бы исчез, растворился в замысловатой топографии шахского арка в Тегеране. Во всяком случае, имя Алексея Николаевича Романова более нигде не возникало. Официально он был признан невинно убиенным вместе с царственным его отцом и всей семьей – и те, кто мог бы поставить эту версию под сомнение, вовсе не собирались делать этого: никто не был заинтересован в том, чтобы царевича принялись искать, поскольку уже в те времена ЧК обладала серьезной, хотя и страшноватой репутацией, и никому не хотелось становиться объектом ее интереса. Однако примерно в ту же пору начинает время от времени упоминаться в числе приближенных к шахиншаху вельмож некий Мир Али ас-Сабур – вроде бы не принадлежавший ни к одному из знатных персидских родов, однако пользовавшийся, по свидетельствам некоторых современников, привилегиями, каких удостаивались едва ли не одни только курайшиты, соплеменники Пророка. Правда, случаев убедиться в этом было немного, на людях Мир Али появлялся редко и в собеседования вступал не часто; возможно, потому что фарси (как о том свидетельствует придворный историограф, которому мы и обязаны большинством имеющихся у нас сведений) не был родным языком вельможи, как, по-видимому, и арабский; на такое заключение натолкнул историографа его акцент. Однако с течением лет Мир Али изъяснялся и на языке шахиншаха, и на языке Корана все свободнее. Более никаких серьезных данных придворный бытописатель нам не предоставляет, приводит, однако (не пытаясь расшифровать его), весьма любопытное речение названного эмира, повторенное им в разные времена не менее трех раз (впервые – после рождения его сына, когда речь шла о том, как назвать его): «Алексеям в нашей семье не везет». Тут уместно присовокупить также, что «ас-Сабур» означает по-арабски «терпеливый», или даже «многотерпеливый», что может указывать на то, что Мир Али в своей жизни терпел какие-то лишения и подвергался опасностям.

Поскольку речь зашла о сыне интересующего нас персонажа, самое время сказать, что женат он был на племяннице шаха (одной из многих), принадлежавшей, естественно, к шахской фамилии. Сохранившиеся в архивах записи позволяют предположить, что брак заключался дважды: происходило – хотя и без широкой огласки – венчание по православному обряду, но был соблюден также и предусмотренный шариатом порядок, основы коего даны уже Кораном. Во всяком случае, в записках историографа в деталях описывается именно совершение заваджа (кстати, мусульманка может выйти замуж только за мусульманина; это, похоже, указывает на то, что невеста была окрещена. Однако один только христианский брак не был бы признан двором): и хитба, в которой роль доверенного невесты играл сам шахиншах, и зифаф, и валима, и наконец никах; относительно же христианского церемониала описания отсутствуют. Это обстоятельство дает право предполагать, что ас-Сабур если формально и не принял ислама, то, во всяком случае, не уклонялся от его обрядов и правил, супруга же его, еще раз повторим, была крещена; в ближайшем окружении эмира находился (и это твердо установлено) православный священник, имевший полное право совершить и обряд крещения, и сочетать браком. Возможно, это был все тот же отец Протасий, хотя уверенности в этом нет. Случилось это в 1928 году, когда эмиру было 19 лет; по русским представлениям, может быть, и рановато, по восточным же – с некоторым даже запозданием. Впрочем, насколько известно, сам он не возражал против такой поспешности – предчувствуя, возможно, что век ему отмерен не столь уж долгий, и почитая главной своей обязанностью – оставить наследника, дабы трон российский не осиротел. Он так и ограничился одной женой, что подтверждает мысль о том, что ислама он не принимал – надо полагать, немалая заслуга в том была отца Протасия. Священнослужитель этот, преданный государям и неколебимый в делах веры, скончался через восемь лет после описываемых событий; смерть его, как свидетельствуют современники, наступила от естественных причин. Однако, помимо него, в окружении Мир Али состоял и один из улама, наставлявший, возможно, если не самого эмира, то его окружение в исламском вероучении. Во всяком случае, единственный сын Мир Али, имевший, возможно, некое православное имя, но в доступных нам документах именуемый лишь Микал Абд-ар-Рахман бен Мир Али (полное имя), или Мир Микал (разговорное), получил, надо полагать, уже почти чисто исламское воспитание. Однако родитель его успел, вне сомнения, передать наследнику знание и его происхождения, и возможных перспектив, что заставляет подозревать, что Мир Микал (имя, соответствующее христианскому Михаилу и восходящее к тому же архангелу, равно почитаемому и христианами, и правоверными) в глубине души никогда не порывал окончательно если не с православием, то, во всяком случае, с Россией.

Сам Мир Али ас-Сабур до самого предела своей недолгой, увы, земной жизни (вероятно, все-таки сказалась гемофилия) не исполнял при дворе никаких конкретных обязанностей, не отправлял должностей, а был просто близким к трону вельможей и содержался за счет шахской казны – что на Востоке вовсе не редкость. Скончался он в 1940 году, погребен был уже исключительно по мусульманскому обряду, место же его упокоения до сей поры остается неизвестным; возможно, меры секретности были приняты непосредственно перед вводом в Иран советских войск. После его кончины Мир Микал, как о том свидетельствуют все те же записки высокоученого мирзы, продолжал жить и воспитываться при дворе, говорил на фарси, как перс, по-арабски – чисто, без провинциального акцента; говорил ли он по-русски? Говорил, поскольку русский оставался языком его общения с отцом и еще здравствовавшими соучастниками побега от большевиков. Относительно чистоты его произношения никакими сведениями мы не располагаем.

Между тем на планете совершались грандиозные события. Уже шла Вторая мировая война, и Персия – теперь уже Иран – становилась местом все более неуютным. Новый шахиншах, весьма симпатизировавший юному Микалу абд-ар-Рахману, посоветовал ему избрать военную стезю. В армии шахиншаха Микал служил в офицерском чине с 1938 по 1944 год. В этом году обстановка круто изменилась к худшему: Иран стал объектом не только пристальных интересов Великобритании и большевистской России (это было и раньше), но и конкретных действий. Тегеран был наводнен шпионами и тех, и других. В этом, безусловно, таилась смертельная опасность для Мир Микала – в случае, если русская разведка обладала даже не знаниями, но хоть подозрениями относительно подлинной судьбы цесаревича. Стало ясно, что оставаться в Иране ему нельзя. Назревала оккупация страны. И в начале 1944 года молодой иранский офицер и законный наследник российского престола покинул арк и вообще Тегеран. Ничто не указывает на какое-либо охлаждение между ним и Царем Царей, какое могло бы послужить причиной его скоропалительного отъезда; напротив, знаком продолжавшегося благорасположения иранского властелина к русскому наследнику может послужить хотя бы то обстоятельство, что незадолго до отъезда Мир Микал женился, как и его отец, на одной из иранских принцесс крови, и сделано это было по настоятельной просьбе самого шахиншаха, понимавшего, что может возникнуть ситуация, в которой происхождение и уровень знатности жены сможет сыграть едва ли не решающую роль в признании – или непризнании – прав престолонаследника. Если же оставить все это на усмотрение самого молодого человека, то – как прекрасно понимал шах – молодая кровь может толкнуть юношу на поступки, о которых потом придется пожалеть. Кроме того, сам факт родства или, точнее, свойства с падишахом уже мог послужить Мир Микалу надежным щитом – во всяком случае, пока он пребывал на землях ислама.

Итак, что касается отъезда, то похоже, что он произошел с обоюдного согласия. Путь, правда, был не столь далеким: Мир Микал с супругой и полагавшейся ему свитой (такой же молодой и воинственной, как и сам наследник) отъехали к Афганскому двору. В те времена еще казалось, что и в Иране, и в Афганистане монархии пребудут если и не вечно, то, во всяком случае, еще очень долго; лишнее доказательство того, что ум человеческий слаб по сравнению с волей Аллаха. В Афганистане Мир Микал был принят при дворе, хотя и не пользовался такими преимуществами, какие были у него в Тегеране. Но и сам Кабульский двор не сравнить было с персидским. Однако наследника это обстоятельство, похоже, не очень огорчало; он вызвался служить вблизи границы с советской Россией, где даже в те годы не было по-настоящему спокойно. Не исключено его личное участие в нескольких акциях, связанных с набегами через границу – хотя пик басмаческого движения, безусловно, относился к тридцатым, а не сороковым годам. Поскольку историография при афганском королевском дворе не пользовалась таким почетом, как в Тегеранском арке, дальнейшие сведения о жизни Мир Микала достаточно обрывочны. Тот факт, что к его имени впоследствии стали присоединять слово «саййид», указывает, похоже, на то, что он, самое малое, возглавлял достаточно крупное воинское образование. Предполагается, что он не раз вторгался на территорию Таджикистана; это становится легко объяснимым, если вспомнить о том, что в Таджикистане говорят со времен Саманидов почти на том же языке, что и в Иране. Известно также, что Мир Микал Саййид, как и его отец, сохранял верность единобрачию (что можно объяснить и прихотливостью судьбы профессионального воина), что у него родились две дочери, и лишь после них – только в 1955 году – долгожданный сын и наследник, Али абд-Аллах Ирани.

Проследить за судьбой представителя третьего послереволюционного поколения царствующего дома значительно легче, чем его отца. Трудно, конечно, сказать, кому именно принадлежала сама идея, но факт остается фактом: уже примерно в шестнадцатилетнем возрасте человек, именуемый Абдулло Саидовым, появляется в Таджикистане, а именно – в местечке Ишкашим. Он является беженцем из Афганистана, называет себя таджиком; темноволос, что же касается черт лица, то таджики не принадлежат к тюркам или монголоидам, они, как и иранцы, обладают в общем европейской внешностью, хотя скорее южноевропейской. В Ишкашиме, по легенде, живут его родственники – пусть и не очень близкие, однако на Востоке иные представления о родстве, чем у нас.

В Таджикистане юноша работал в колхозе, был чабаном; года через два перебрался в район Пенджикента, где тоже нашлись какие-то близкие – во всяком случае, так это объяснялось властям. Возможно, был формально кем-то даже усыновлен; по рассказам тогдашних свидетелей – чуть ли не раисом тамошнего колхоза, человеком влиятельным, из рода, задававшего в тех местах тон. Однако работал вместе со всеми, не пользовался никакими преимуществами; одновременно учился в школе, где выделялся блестящими успехами – хотя сейчас трудно уже установить, насколько рассказы обо всем этом соответствуют истине. Фактом является то, что (и это установлено уже совершенно документально), окончив школу с золотой медалью и обладая необходимым трудовым стажем, он в 1975 году был принят в Московский Институт международных отношений и в 1980-м успешно его окончил, причем не переводчиком или экономистом, а дипломатом, и как человек, обладающий несомненным пролетарским происхождением, был направлен на работу в Советское посольство в Турции – третьим секретарем. Тут сыграло роль, наверное, знание им языков Среднего Востока – хотя как раз турецким он владел далеко не в такой степени, как фарси или арабским. Там Абдул Саидович – или, если называть его настоящим именем, Александр Михайлович, великий князь и престолонаследник – прослужил четыре года, а затем совершенно вроде бы неожиданно был переброшен, как тогда любили говорить, в посольство во Франции – на ту же должность. Не исключено, что он имел там отношение к анализу франко-исламских отношений, прежде всего к алжирскому пакету проблем, поскольку движение ортодоксальных и крайне воинственных мусульман тогда уже представлялось в Европе достаточно серьезным деструктивным фактором. Можно предположить, что он как-то соприкасался и с темой исламского терроризма – следовательно, находился в определенных отношениях с разведкой, хотя, насколько известно, в кадрах ее не состоял – во всяком случае, прямых доказательств тому нет.

Казалось, что карьера молодого дипломата будет развиваться последовательно и успешно; однако получилось скорее наоборот, и в этом вряд ли можно обвинить кого-либо, кроме него самого. Причина заключалась в его женитьбе; в 1985 году, когда в Советском Союзе начались уже небывалые и для большинства неожиданные перемены, но министром иностранных дел пребывал еще Андрей Андреевич Громыко, вслух говоривший по-новому, но про себя мысливший все тем же привычным образом, – посольский секретарь выкинул вдруг неожиданный кунштюк: женился на коренной француженке, и добро бы еще скромного происхождения – однако Софи-Луиза происходила, ни много ни мало, из Бурбонов, пусть Орлеанских, но тем не менее в жилах ее текла кровь королей Франции, и голубизна этой крови не была разбавлена никакой посторонней каплей – родословная ее была безупречна, о чем свидетельствовал даже и Готский альманах, эта инвентарная книга государей. У нас нет сведений о том, как неожиданный мезальянс (с точки зрения французской стороны) был воспринят семейством; так или иначе, студентка-физичка, в своих интересах следовавшая за своим великим, хотя и не прямым родственником герцогом Луи де Бройлем, одним из столпов физики середины века, – целеустремленная девушка сделала по-своему. Однако тот факт, что благородная фамилия приняла это событие, не впадая в истерику, заставляет полагать, что им была – строго конфиденциально, разумеется – открыта история и происхождение коммунистического дипломата. Иного объяснения мы не видим.

Совсем по-иному, однако, восприняло этот факт дипломатическое руководство Абдулло Саидовича. Ему дали понять, что подобное поведение несовместимо с высоким званием советского дипломата, и было ясно, что через считанные дни он будет отозван на родину, и все визы его окажутся закрытыми. Так оно наверняка и получилось бы – если бы не пресловутая перестройка, круто смешавшая устоявшиеся представления о том, что можно и чего ни-з-зя! На сей же раз вернуться в Россию, конечно, пришлось, но зато не в одиночку, а с супругой, и опала оказалась какой-то не до конца доведенной: работать пришлось пусть и не в министерстве более, но в Москве, и выезжать за границу было можно порой в служебные командировки, а иногда – и просто так, погостить у свойственников. Софи-Луиза, правда, до завершения образования в Москве бывала наездами, семья, однако, оставалась прочной; а когда она стала дипломированным физиком, то принялась устраиваться в российской столице уже более основательно, по-французски практичным умом определив, что в России сейчас – в начале девяностых – открывались возможности куда более привлекательные, чем на родине. Прошло менее года после того, как она основательно утвердилась в Москве – и молодая женщина уже оказалась во главе ею же созданного транснационального, или, как тогда в России говорили, совместного предприятия, причем не торгового, а – с дальним прицелом – производственного в области современной электроники. Это не давало сверхъестественных доходов, зато обеспечивало прочное положение и репутацию в глазах как деловых людей, так и властей, которые готовы были любить всех, кто шел на риск инвестиций в российскую промышленность. Конечно, занятия бизнесом не могли не отразиться на делах семейных, и, наверное, именно по этой причине первый ребенок в этой семье появился на свет лишь в 1999 году и назван был без всяких затей – Александром, или, как любил его называть отец – Искандером, по отчеству же – Александровичем, ибо именно так расшифровали в русских документах таджикского Абдулло. Этот ребенок и стал впоследствии претендентом на российский престол: человек, для продвижения которого на трон и создалась новая политическая партия азороссов.

Тут необходимо отметить, что и во время службы своей во Франции, и впоследствии, в пору заграничных наездов, Александр Михайлович – так он стал именоваться вскоре после ухода из мидовского аппарата, как бы окончательно порывая с восточным прошлым – не вступал ни в какие контакты с зарубежными ветвями дома Романовых, претендовавшими на русский трон, и даже полусловом не упоминал о своих правах на царство. Профессиональный политик, он понимал, что когда настанет пора решать этот вопрос (а он уверен был, что настанет; окончательно он в это уверовал после реставрации Габсбургов в Испании), то решаться он будет не по принципу «у кого глотка шире», и уж никак не в зависимости от того, за кем пойдет и кого предпочтет российская аристократия – поскольку у эмигрантской ее ветви не было ровно никакого влияния, часть же, так и не расстававшаяся с Россией, в подавляющем большинстве своем деградировала уже давно, задавленная страхом и необходимостью постоянно носить маску; когда оказалось можно снять ее, выяснилось, что маска накрепко приросла к телу и стала лицом, и сколько ни кричи о своем, пусть бы даже от Рюрика, происхождении – уровень и мысли и действий никак не поднимался выше среднекупеческого, разве что наглости иногда проявлялось больше, да и то лишь у немногих. Нет, вопрос должен был решаться не в этих кругах, а определяющими при сравнении прав должны были явиться политические, а не родовые связи, понимание государственных перспектив и полное отсутствие страха: как перед массами своих (в перспективе) подданных, так и перед мировым общественным мнением. Есть все основания полагать, что отец нынешнего претендента стал разрабатывать диспозицию предстоящего сражения за престол весьма заблаговременно, и Александр Александрович, нынешний претендент, был воспитуем в этом духе с самых младых ногтей. Что, разумеется, пошло ему только на пользу.

Что же касается его жизненного пути, то образование он получил весьма недурное: сперва – в одном из частных московских лицеев, где его, пользуясь термином из области слесарного искусства (к которому он тяготел, как и великий его предок, чье имя до сих пор с достоинством, хотя и после перерыва, носила невская столица), ободрали, то есть придали форму болванки; обточкой же ее и полировкой занималась уже во Франции его материнская родня в пору, когда он продолжил образование в Сорбонне; предметом своим он, не столько, может быть, по склонности, сколько по рекомендации семьи, избрал востоковедение. (Впрочем, если голос крови действительно существует – а мы полагаем, что это именно так, – то у него и не могло возникнуть сколько-нибудь убедительных контраргументов.) Потом он предпринял, как говорили в те времена, финт ушами: вернувшись в Россию, предложил свои услуги Министерству обороны, был принят, что называется, с распростертыми объятиями, ему, в порядке исключения, разрешено было экстерном пройти курс военной академии, вслед за чем он в звании капитана направлен был, согласно собственному рапорту, служить на Северный Кавказ, где командовал ротой горных стрелков (такой род войск был к тому времени восстановлен в российской армии, хотя вернее было бы называть их горно-десантными войсками: боевую подготовку они проходили в десантном объеме, но с учетом специфики действий в горных условиях; войска эти выделялись коричневыми беретами и стопроцентно славянским личным составом). Затем недолгое время служил адъютантом старшим горнострелкового же батальона, но уже вскорости переведен был для дальнейшего прохождения службы в штаб округа, а затем и возвращен в Москву, уже в Генеральный штаб. Прослужив в общей сложности почти полных десять лет, получив звание полковника, он подал рапорт об отставке – и рапорт этот, ко всеобщему удивлению, был принят и удовлетворен. Сняв погоны, Александр Александрович начал работать в фирме своей матери, постигая премудрости прикладной экономики или, проще говоря, бизнеса. Через некоторое время он стал как бы полномочным разъездным представителем директората, и дни свои проводил в перелетах, инспекциях, знакомствах и переговорах – в равных долях в России и за границей; таким образом, досконально изучил он и производство, и управление им, и маркетинг и обзавелся если не друзьями, то более или менее надежными контрагентами во всех больших домах, связанных с электроникой – а кто с ней не был связан в середине ХХI века? Материально, естественно, был обеспечен весьма и весьма неплохо, а кроме всего, пользовался даже в самых замкнутых кругах (доступ куда ему давало пока что лишь происхождение его матери, всем известное, а не отца, которое пока еще не пришло время обнародовать, чтобы не дать конкурентам времени на противодействия) репутацией человека безукоризненно светского и столь же безукоризненно порядочного; невзирая на далеко уже не юношеский возраст, у него не было даже никаких неприятностей с женщинами – белый фрак его оставался идеально чистым (чего это стоило ему самому – другой вопрос, но женщина побеждает все остальное лишь тогда, когда ее партнер не одержим какой-то более высокой или более глубокой идеей). Было известно, что он – хозяин своего слова, что не имеет обыкновения обманывать – даже когда это было бы выгодно; с другой стороны – и его обмануть весьма сложно, да и чревато нежелательными последствиями: память, ко всему, у него была отменная и на добро, и на зло. И, наконец, все понимали, что связи, опыт, способности и деловая хватка делали его единственным претендентом на пост главы все ширившейся фирмы – с того самого мгновения, как Софи-Луиза надумает удалиться на отдых. Безусловно, это общее мнение было правильным – только с фирмой был некоторый недолив: он и впрямь собирался возглавить фирму, только название ее было – Россия. Российская Империя, если угодно, акционерное общество с неограниченной ответственностью.