Текст книги "Частная армия Попски"

Глава VIII
Вдали от суеты Каира

Дик Кроучер уехал вскоре после полудня, забрав с собой Шевалье и Грангийо, спасенных пленных, Саада Али Рахуму, солдат-ливийцев (за исключением двоих) и арабских беженцев, всего около тридцати человек. Напоследок, неожиданно поддавшись чувствам, он сказал: «Прощайте, Попски. Больше мы никогда не увидимся». Нас осталось шестеро: Чепмэн, я, двое радистов и двое ливийских солдат. Припасов у нас было на месяц. По всему песчаному дну вади, особенно там, где сухие кусты смяли колеса, колеей тянулись следы, явно от грузовых шин, – их требовалось стереть. В итоге эту задачу мы решили, прогнав вверх и вниз по вади отару овец и коз. К закату их копыта перемесили песок настолько, что ничего не напоминало о приезжавших сюда машинах. На всякий случай мы спрятали под скалой кое-что из оставшегося у нас оружия и в темноте вернулись к нашему лагерю в вади Саратель.

Мы с Чепмэном разделили работу следующим образом: я займусь освобождением пленных, а он – организацией убежищ на случай, если немцы оккупируют Египет и LRDG не сможет добраться до нас в конце августа. Мы полагали, что сумеем долго скрываться в лесистых скалах и утесах северного берега, где горное плато обрывается к морю с высоты девятисот метров, – главное, чтобы местные арабы снабжали нас едой. Там жили дурса, то самое племя, которое я обругал за их бессмысленное восстание. Соответственно, уже следующей ночью Чепмэн отправился в «Дурсаленд» с ливийцем, который хорошо знал те места. Оба они уехали верхом на верблюдах. Им предстояло проехать туда и обратно двести сорок километров.

Я с радистами и еще одним ливийцем остался в вади Саратель, ожидая, пока мои лазутчики вернутся из различных мест по всему побережью, где, как я предполагал, могли размещаться лагеря для пленных. До их прибытия мне было нечего делать, и на несколько дней вся моя физическая активность свелась к тому, что я перетаскивал свой коврик по кругу с востока на запад вслед за тенью дерева. С собой у меня завалялась только одна книга, «Кентерберийские рассказы», которую я неоднократно перечитывал, но в этом не было большой беды. Сначала я как будто пробежал через нее, а теперь с каждым прочтением открывал для себя что-то еще, так что книга постоянно оставалась новой.

До меня дошли слухи, что в Аль-Куббу лично прибыл Муссолини. Я не поверил. Затем человек, которому я полностью доверял, подтвердил, что несколько раз встречал его на рынке в Аль-Куббе, переодетым в сержанта. Он видел Муссолини до войны на публичных мероприятиях и клялся, что узнал его. История мне показалась настолько невероятной, что я решил ничего не предпринимать, пока не получу подтверждение. Я даже не включил этот слух в мой ежедневный отчет для армии, поскольку не хотел понижать собственные стандарты точности, да и просто не заинтересовался им. Без транспорта о похищении жирного пустозвона не приходилось и думать, а на покушение я был принципиально не готов. Наконец пришло подтверждение его присутствия в Киренаике, и, поскольку этот факт мог иметь некоторое политическое значение, я проинформировал 8-ю армию.

Позже я узнал, что в районе Дерны немцы организовали два крупных пересыльных лагеря для захваченных под Тобруком пленных. Там их держали по нескольку дней перед отправкой дальше в Бенгази. Это был мой шанс: если каждую неделю прибывает и убывает порядка тысячи человек, точный учет обеспечить невозможно, да и вряд ли режим охраны будет слишком строгим. Скорее всего, из этих лагерей не так уж сложно бежать, а потом скрыться до поднятия тревоги. Я немедленно приступил к воплощению своего плана, намереваясь осмотреть лагеря и организовать побег.

Поскольку я недостаточно знал окрестности Дерны, чтобы перемещаться по ночам в одиночку, сначала я поехал к шатру шейха Мухтара в пятнадцати километрах вверх по вади Саратель и попросил его найти мне проводника – хабира. Он пообещал сделать все возможное. Как только я вернулся к своему дереву, ко мне на очень рослом верблюде подъехал дряхлый араб.

– Меня зовут Омар ибн Касим, – сказал он, – мы вместе поедем в Дерну повидать Али аль-Барази. Тебе есть на чем ехать или возьмешь моего верблюда?

– У меня есть кобыла, – ответил я.

– Тогда едем.

Я сложил свой джерд, повесил ранец, приказал помощнику-ливийцу седлать Птичку и сказал, что уезжаю в Дерну на неделю, оставляя на его попечение радистов. Затем мы с Омаром отправились в путь.

Пока мы выбирались из вади, наступила ночь. Омар прокладывал маршрут по каменистой равнине. Мы ехали молча. Было очень темно, небо затянуло облаками, приближалась одна из редких летних бурь. Птичка постоянно спотыкалась, продвигались вперед мы медленно. То и дело я посматривал на компас: Омар четко держал курс чуть севернее северо-востока. Не понимаю, как ему это удавалось без звезд на небе или каких-либо отчетливых ориентиров на земле. Вокруг расстилалось каменистое плато с кустарниками и небольшими впадинами, заполненными мягким песком. Даже при свете дня пейзаж оставался крайне невыразительным. Мы проехали уже три часа, когда он остановился и спросил, не вижу ли я впереди белого строения, воздвигнутого над колодцем.

Я тщательно вглядывался в густую темноту, но так ничего и не увидел.

– А вы не видите? – спросил я.

– Да как же я увижу? На правый глаз я слеп, да и левый не сильно лучше. Ночью я не разгляжу вообще ничего, – ворчливо ответил Омар.

У меня заколотилось сердце: дурак, доверился слепому проводнику в непроглядной темени, и вот мы потерялись. Дерна, до которой оставалось каких-то шестьдесят километров, вдруг стала недосягаемой. Омар тихо сказал:

– Поехали.

Через десять минут он остановился снова:

– Слезь, пожалуйста, с лошади и наклонись так, чтобы твоя голова была почти на уровне земли. Думаю, так ты разглядишь его на горизонте.

Я сделал, как он сказал, и действительно на фоне бледно-светлого неба увидел нечто темное и прямоугольное где-то в ста метрах перед нами.

Не похоже, чтобы Омар испытал облегчение – он и до этого ни на миг не обеспокоился.

– Это Бир-ибн-Хатаджа. Ближе мы не пойдем. Им многие пользуются, вокруг колодца мягкий песок, и завтра с утра будут видны наши следы, а по ним любой араб определит твою кобылу, ее след все знают. Мы отправимся к Бир-Кашкаш, там каменистая почва, там напоим животных.

Теперь наш путь пролегал по сужающемуся скалистому вади, крутые склоны которого поднимались, казалось, не меньше чем на тридцать метров. Тут заблудиться было нельзя, и через час у истока вади мы выбрались на плато, где и стоял колодец. Омар достал из седельной сумки моток веревки и пустую топливную канистру, и мы напоили Птичку и верблюда. Пока мы набирали воду, я попытался узнать у Омара, как он нашел путь, но получил тот же озадачивающий ответ, что и от многих других арабов прежде: «Я знаю дорогу». Меня всегда раздражало, что за несколько месяцев я исходил и изъездил Джебель вдоль и поперек, но все равно даже самый тупой араб ориентировался лучше. Без компаса ночью я неизбежно сбивался с пути даже в знакомых местах, если, конечно, не попадались очевидные приметы местности. Любой арабский ребенок мог дать мне фору. Здесь обычное дело встретить мальца лет восьми или десяти, который выслеживает потерявшегося верблюда в трех днях пути от дома. Конечно, речь не о волшебстве или шестом чувстве. В памяти арабов навсегда остаются незаметные ориентиры, на которые мы просто не обращаем внимания, – не только видимые объекты, но и, например, особое ощущение почвы под ногами. Более того, у них в голову будто встроена объемная карта всей страны: они видят водоразделы и склоны там, где мы видим лишь плоскую равнину. Сухие песчаные русла, слабо обозначенные чахлыми кустами, с нашей точки зрения вьются беспорядочно, а для них образуют единую гигантскую дренажную систему, где каждое русло неизбежно приведет к одному из больших вади – Рамле, Аль-Фаджу или Белатеру. Примерно так же, гуляя в Лондоне по незнакомому переулку, я смогу прикинуть нужное направление и в конце концов выйти на Оксфорд-стрит. А вот арабы-кочевники, случись им угодить из пустыни в город, неизбежно бы заблудились.

Мы покинули Бир-Кашкаш и ехали, пока не услышали слабый лай собак. Омар спросил, есть ли у меня с собой какая-нибудь еда.

– Только банка тушенки, – ответил я, – которую лучше приберечь, вдруг что случится. Кроме того, это христианская еда, которая вам не подходит.

Он велел мне оставаться на месте и уехал в том направлении, откуда слышался лай, а через некоторое время вернулся с четырьмя буханками хлеба и маленькой головкой сыра.

– Там было семь шатров, – рассказал он. – В одном из них старуха окликнула меня, когда услышала, что я приближаюсь. Я откинул полог, сказал ей, что путешествую и голоден. До Дерны нам этого хватит.

Было около трех часов ночи.

Вскоре после рассвета мы остановились неподалеку от Немецкой дороги (Мартубского обхода) где-то к западу от Хармусы, рассчитывая пересечь ее во время полуденного перерыва в трафике, а пока комфортно устроились в тени акации и позавтракали.

Около одиннадцати часов метрах в ста от нас появился одинокий всадник верхом на верблюде, он ехал прямо через наш утыканный деревьями вади. Поскольку он нас заметил, я отправил Омара поговорить и предложить воспользоваться нашим гостеприимством. Это оказался араб из небольшого западного племени с дурной репутацией. Вполне ей соответствуя, наш гость демонстрировал исключительно плохие манеры и, вопреки всем нормам приличия, безостановочно расспрашивал, кто мы, откуда, куда направляемся и по каким делам. Омар отошел, взяв с собой чайник и кружки, и развел костер в лощине неподалеку. Через некоторое время он позвал меня. Я подошел, оставив гостя в одиночестве.

– Этот араб может быть шпионом. Надо его как-то успокоить, а то он последует за нами до Дерны, – сказал Омар.

– Возвращайся, поговори с ним, – ответил я. – Я пока займусь чаем. Только будь осторожен и не трогай его стакан, там будет особый чай.

Оставшись один, я растворил в одном из стаканов пять таблеток морфия. Мне говорили, что смертельная доза – семь, поэтому я рассчитывал, что пять обеспечат приятный крепкий сон, а не быструю смерть. Чай я заварил покрепче и не пожалел сахара, чтобы перебить привкус морфия, а после подсунул гостю нужный стакан. Но еще около получаса нам пришлось слушать идиотские вопросы нашего неотесанного друга. Наконец он стал клевать носом и заснул. Мы уложили его поудобнее в тени кустов, укрыли джердом, а когда на дороге стихло движение, перешли ее. Грохот грузовиков и возможность хотя бы мельком, из-за деревьев, взглянуть на врага меня порадовали. Наконец успокоилось тайное чувство безысходности, с которым я боролся, и не вполне успешно, с тех самых пор, как мы бежали в Бир-Семандер.

За два часа до рассвета Омар и я добрались до плато Аль-Фтайа, нависавшего над Дерной, и нырнули в один из оврагов, которые круто, чуть ли не вертикально спускались на двести метров к прибрежной равнине. Мы передвигались настолько быстро, насколько позволяли нам животные, и остановились среди скал и валунов в лощине, поросшей кустами, деревьями, травой и даже мхом: из-под скалы там сочился ручеек и через несколько метров падал вниз маленьким водопадом. Омар разгрузил верблюда и посоветовал мне немного отдохнуть, пока он сходит повидаться с Али аль-Барази и другими своими друзьями в Дерне. Сказав, что вернется к полудню, он уехал на Птичке. Я удобно устроился, радуясь возможности поспать после двух дней и ночей, проведенных в дороге.

Когда я проснулся в своем заповедном пристанище, солнце только встало. После месяцев в пустыне, где вода встречается только в цистернах или мелких стоячих озерцах, ручеек казался чем-то волшебным, даже если был не внушительнее капающего крана. Мне тут же представились зеленые поляны и мшистые берега, стрекозы, плещущаяся рыба… Умывшись и выпив чаю, очень довольный, я вернулся к ленивому ожиданию. Вдруг я вспомнил про верблюда. Омар сказал, что стреноживать его не будет, он все равно не убежит и, если что, мне достаточно свистнуть. Скотина, однако, куда-то убрела. Забеспокоившись, я полез к выходу из ущелья. Животного не было. Я выбрался на плато и время от времени свистел. Наверное, я выглядел нелепо, на рассвете блуждая туда-сюда и высвистывая потерявшегося верблюда. Хотелось вернуться в лощину, немного поваляться, полюбоваться маленьким ручейком и растущими на скалах кустами. В пустыне на скалах не растет ничего, только в ущельях и сухих руслах. Обогнув холм, я вдруг наткнулся на араба со стадом овец и коз. Тут же мне стало понятно, что, если придется объяснять, кто я такой и что тут делаю, возникнут некоторые трудности. Но он уже заметил меня, а мне все-таки хотелось вернуть и стреножить верблюда, а затем снова улечься на влажный мох. Так что я приблизился к арабу, молодому человеку непримечательной наружности, одетому в разномастные армейские обноски, и спросил, не видел ли он моего верблюда. «Он убежал, и я ищу его», – несколько застенчиво сказал я, еле сдерживая смех. У нас в Джебеле ходила шутка, что, если в неподходящем месте встретить какого-то подозрительного персонажа, он обязательно скажет: «Я потерял своего верблюда». Насколько правдоподобной эта версия покажется арабскому пастуху, который ранним утром на окраине Дерны вдруг встретил странного офицера средних лет в европейской форме? Откуда у такого человека вообще верблюд? Ситуация выглядела настолько нелепой, что у меня все-таки вырвался смешок, что окончательно лишило мою историю всякого правдоподобия. Араб, однако, принадлежал к племени обейдат и, очевидно, получил хорошее воспитание: он вежливо ответил на мое приветствие и выразил сожаление, что за все утро не встретил ни одного потерявшегося верблюда. Как выяснилось позже, он солгал: в это время крепко стреноженный верблюд лежал за его шатром в километре отсюда.

– Пойдем выпьем чаю, – предложил я.

Оставив свой скот, он последовал за мной ко входу в ущелье. Он пил чай, с интересом разглядывал мои скудные пожитки и, очевидно, пытался понять, кто же я такой.

– Ты же не араб? – наконец спросил он, собравшись с духом.

– Конечно нет, я англичанин.

– Где тогда твой хабир?

Я объяснил, что мой хабир уехал встретить наших арабских друзей и скоро вернется. Он рассмеялся:

– Ты не англичанин, ты немец.

Его вывод меня изрядно озадачил, и я пустился в долгие объяснения, пытаясь убедить его, что я на самом деле британец. Я рассказывал ему про шейхов его племени, показал египетскую фунтовую купюру, портрет сейида Идриса, английские сигареты. Он хотел знать, кто мои друзья в Дерне, но этого, конечно, я ему не сказал. В конце концов, он мог быть немецким агентом. Он внимательно выслушал меня, но потом вынес свой вердикт:

– Ты немец, выдающий себя из англичанина, чтобы схватить арабов. Вы хотите выяснить, кто помогает британцам. Я пойду на немецкий пост у дороги и скажу там, что нашел английского офицера.

– Стой, подожди, ты потом пожалеешь. Хочешь, чтобы все обейдат называли тебя басас? Я действительно англичанин, поверь.

На мгновение он задумался, потом продолжил:

– Среди англичан нет таких дураков, чтоб забраться сюда без хабира. Я иду на пост.

– Сядь, – как можно мягче сказал я ему. – Пойми, я не могу отпустить тебя, чтобы ты не выдал меня моим врагам. Ты останешься со мной и дождешься прихода моих друзей. Если попытаешься уйти, мне придется стрелять, – и я показал ему свой пистолет.

– Справедливо, – сказал он. – Ты прав, нельзя тебе меня отпустить.

Он уселся обратно с видимым чувством облегчения – наконец-то он избавился от сомнений, идти или не идти на пост. Мы довольно долго мирно болтали, пока он не забеспокоился о своем стаде.

– Послушай, – сказал он, – для меня честь познакомиться с тобой, но я бы не хотел потерять своих овец. Не сочти за труд пройтись со мной и собрать их. Потом мы можем перегнать их к ущелью, чтобы не пропустить твоих друзей, когда они придут.

Предложение казалось разумным, и вот уже второй раз за день мне пришлось носиться туда-сюда по плато, то и дело присвистывая. Мы собрали всех его овец и коз, после чего еще час провели в приятной беседе о чудесах больших городов. Потом мы услышали, как кто-то торопливо поднимается вверх по ущелью, и появился Омар ибн Касим вместе с Али аль-Барази и еще двумя друзьями из Дерны, все верхом. Я с уважением представил своего пленника (который неплохо знал Али), и мы уселись знакомиться. Я сказал Омару, что, к сожалению, потерял его верблюда. Он ответил: «Ничего, не беспокойся. Верблюд нашелся. За ним следят люди этого человека». Ощущение легкого фарса разливалось этим утром в воздухе Аль-Фтайа, и, надо сказать, оно так и не покинет меня за все время пребывания в Дерне. Мы все болтали и смеялись.

С места на плато, где мы сидели, открывался вид на шоссе Дерна – Тобрук на востоке. Оно хорошо просматривалось во все стороны. Я обратил внимание моих спутников на группу, которая приближалась к нам с юга. «Это наш завтрак», – сказали они. И в самом деле, с металлическими подносами на головах к нам шли домочадцы моего бывшего пленника, лагерь которого прятался в складках рельефа. Завтрак выдался обильным и очень веселым. Один я смотрел по сторонам и через некоторое время заметил две фигуры, которые шли к нам со стороны дороги. В бинокль я увидел, что они вооружены. Мои товарищи, не проявляя даже тени волнения, поедали томленого козленка, пока двое итальянских солдат не подошли совсем близко. Стало очевидно, что они направляются к нам. Я моментально скрылся в ущелье, а стена арабов двинулась навстречу солдатам, прикрывая мое унизительное отступление. Еду я захватил с собой, и голод мне не грозил. Через десять минут, ухмыляясь, появился Омар: «Ложная тревога. Это солдаты с поста на дороге. Они заблудились на пути к лагерю, теперь ушли. Возвращайся, закончим завтрак».

Мой новый друг Али был состоятельным арабом из племени барази, который осел в Дерне и стал торговцем; мне он помогал с радостью. Когда я рассказал, что планирую организовать побег, он тут же высказал множество предложений и постарался дать максимально детальное описание обоих лагерей, в которых содержались пленные. Хотя я и неплохо знал город, его слов все же не хватало, чтобы как следует понять, где что расположено. А нужно было обеспечить пленных, которые отважатся на побег, детальным планом: где пересечь периметр и куда идти после того, как выберутся. Для этого требовалось лично осмотреть местность. Тогда мы решили, что следующий день я проведу в расположенном на откосе турецком форте, наблюдая в бинокль за лагерями военнопленных. Таким образом, рассудил Али, у меня получится составить представление не только о плане местности, но и о действиях охраны: «Из форта Дерна видна как на ладони».

Али был предан нашему общему делу и, как я вскоре заметил, очень амбициозен. В значительной степени его энтузиазм по поводу плана поддерживала надежда, что в случае успеха он получит свою долю славы и сможет потеснить шейхов обейдат, которые уже наладили крепкие отношения с британскими властями. Сам он до сих пор оставался в тени – не подворачивалась подходящая возможность. Али стремился к официальному признанию, что я ему и обеспечил, написав документ, провозгласивший его «главным куратором британских агентов в Дерне, вади Дерна и Аль-Фтайа с присвоением почетного звания капитана и назначением месячного жалованья в полторы тысячи лир, выплачиваемых авансом раз в шесть месяцев». Чтобы подтвердить свои полномочия на такого рода назначения, я немедленно выплатил ему жалованье за полгода.

Закончив с Али, я забрался на высокий пригорок и провел остаток дня, наблюдая за немецким аэродромом, который находился прямо передо мной за дальним краем дороги. Я увидел, как сорок два пустых транспортных самолета одновременно поднялись в небо в 10:00, взяв курс на Крит. К 16:00 они вернулись с войсками и топливом. Судя по всему, это был стандартный распорядок дня. Довольно опрометчивый, как оказалось буквально через несколько дней, когда эскадрилья наших «бофайтеров» сбила над морем тридцать восемь этих самолетов, возвращавшихся с Крита. Подсказку Королевским ВВС дал я, передав ее в одном из своих последних радиоотчетов перед тем, как моя станция сломалась.

Я и сам попытался вывести один из этих транспортников из строя, но имела ли успех та диверсия, мне неизвестно. Когда стемнело, я вместе с моим бывшим пленником пробрался на плохо охраняемое летное поле и заложил в хвост одного из «юнкерсов» всю взрывчатку, которая у меня оставалась, – два килограмма гремучего студня с взрывателем замедленного действия, обеспечивающим задержку на двенадцать часов. Расчет был на то, что фюзеляж разлетится на куски во время обратного рейса завтра утром. Конечно, это не более чем неприятный розыгрыш (потеря одного самолета не создаст люфтваффе больших проблем), но, может, он причинит неудобства вермахту, которому придется направить больше солдат на охрану аэродромов по ночам. Кстати, мой проводник каждое утро будил охрану на посту при въезде на летное поле, принося им молоко к завтраку. Теперь он с особым чувством предвкушал встречу со своими покупателями, в глубине души зная, что это он заложил маленькое семя разрушения в одну из их восхитительных машин.

Вернувшись с аэродрома, я поспал до восхода луны, то есть примерно до двух часов ночи, пока не появился Али аль-Барази, чтобы отвести меня к форту, куда он рассчитывал попасть до рассвета. Мы долго шли по скалам и каменистым осыпям – тропа иной раз круто спускалась почти до уровня моря, – а затем повернули налево, в каньон вади Дерна. Дорога узкой лентой вилась вверх между изгородями, окружавшими сады, виноградники, апельсиновые и гранатовые рощи. Мы прошли мимо многочисленных саманных домов, чьи обитатели в этот час спали, и только лай потревоженных собак эхом отражался от высоких скал. Стремительный бурлящий ручей бежал вниз по вади: где-то он расширялся запрудами, а в некоторых местах через него были перекинуты деревянные мостики. По обе стороны вздымались отвесные стены вади, то расходясь метров на двести, то оставляя место лишь для ручья – тогда проход по берегу был вырублен прямо в скале. Пиками, утесами и глыбами ярко-желтые и красные стены вади уходили вверх на двести метров. В зависимости от изгибов ручья розовая луна то достигала своим светом самого дна теснины, то оставляла нас в полной темноте, освещая только верхние этажи этого фантастического архитектурного сооружения. В воздухе, наполненном ароматами цветов и деревьев, не ощущалось ни дуновения ветерка, жара стояла гнетущая. Мои товарищи шагали быстро, опасаясь, как бы кто-нибудь не проснулся, разбуженный лаем, и не задался вопросом, куда это мы идем. Привлекать к себе внимание оседлых арабов не хотелось: они не были столь же единодушно настроены против итальянцев, как кочевники внутренних земель. Мои друзья презрительно называли их арабами Дерны или арабами без племени и подозревали каждого в предательстве.

Так мы шли, кажется, около часа, а потом выбрались из вади по ущелью одного из притоков. Через мгновение вместо мира грез нас окружили привычные валуны и осыпи пустынного пейзажа. Форта я достиг, запыхавшись и сильно отстав от своих товарищей.

Из старого османского форта город и гавань и впрямь были видны, но вовсе не «как на ладони». Поскольку расстояние до дальнего лагеря военнопленных составляло более трех километров, я сразу понял, что, если хочу по-настоящему что-то разведать, придется подойти гораздо ближе. Я попросил Али найти способ вывести меня на окраину города за два часа до заката: оттуда я рассчитывал сам пробраться к лагерям. Он принялся протестовать и спорить: по его словам, поздним вечером улицы заполнят солдаты. Но именно на это я и рассчитывал: немцы примут меня за итальянца, итальянцы – за немца, в толпе я останусь незамеченным. Али согласился, что если мне нужно пройтись по улицам, то лучше это сделать, когда там многолюдно, и предложил пойти вместе со мной. Я отказался, а он не стал спорить – вместо этого подозвал трех своих друзей, и они долго шептались, пока я, вооружившись биноклем, рассматривал белый город, лежавший внизу на равнине передо мной. Всего я наблюдал восемь часов и увидел массу интересного: каботажные суда, разгружавшиеся в малой гавани, и колонны грузовиков, заезжавшие в казармы за Воротами Бенгази. Когда Дерна была нашей, в этих казармах располагался склад (и, очевидно, немцы разместили свой там же). К западу от города вдоль моря стояли палатки лагерей доукомплектования и отдыха, думаю, и итальянские, и немецкие. Исходя из сложных расчетов, основанных преимущественно на догадках, я прикинул, что в Дерне и поблизости сосредоточено от двенадцати до пятнадцати тысяч солдат противника. Около часа дня под ярким солнцем жизнь постепенно замирала, и к двум на улице уже не было ни души. Спрятавшись в тень, заснул и я.

В четыре часа Али меня разбудил. Я влез на ослика, которого привели в форт, пока я спал, и целиком завернулся в свой джерд так, что торчали одни босые пятки. Так и поехал, сгорбившись и тряся головой. С двух сторон меня поддерживали арабы: пациент in extremis, человек на последнем издыхании, до которого, мы надеялись, никому нет дела, едет к врачу. Так мы попали в город и остановились во дворе дружественного дома терпимости, где я скинул джерд, обулся, собрался с духом и вышел за ворота, пытаясь выглядеть как солдат, только что посетивший бордель. На самом деле меня заполняли тревога и неуверенность. Невольно вспоминалось то чувство, когда в детстве меня заставляли прыгать в глубокий бассейн, хотя я и плавать-то еще не умел.

За первым же поворотом узкой улочки я запаниковал, наткнувшись на полицейского фельдфебеля: вдруг квартал оцеплен и меня отправят прямиком в полицейский участок? У меня не получилось скрыть замешательство, но немец, судя по всему, объяснил странности моего поведения не страхом, а другими причинами. Поравнявшись со мной, он грязно ухмыльнулся и отпустил грубую шутку на ломаном итальянском по поводу забав, не соответствующих моему возрасту. Его невежливое замечание придало мне мужества. Уж если немецкий фельдфебель принял меня за итальянца, значит, моя хитрость работала и все шло хорошо. Когда я добрался до конца переулка, колени у меня все еще дрожали, но разум уже обрел спокойствие, и я быстро зашагал по главной улице. Там повсюду сновали солдаты: Африканский корпус, люфтваффе, итальянцы. Все, как и я, одеты в форму – изначально разных оттенков хаки, но теперь они выцвели и слились в невзрачный песчано-желтый цвет, так что мои британские полевые рубашка и брюки совсем не выделялись на общем фоне. По улицам шлялись сотни солдат, и каждый из них был моим врагом, но никто так и не заметил, что моя форма тут единственная в своем роде.

Сначала я жался к домам, готовый в любой момент шмыгнуть в переулок, но потом понял, что лучший способ привлекать к себе поменьше внимания – чувствовать себя как можно свободнее. Если бы мне удалось полностью забыть, в каком необычном положении я нахожусь, то я мог бы разгуливать хоть в красно-зеленой одежде и шляпе с пером – и никто бы не усомнился в моем праве находиться в Дерне 6 августа 1942 года.

Эта мысль придала мне уверенности, поэтому я решительно двинулся быстрым шагом прямо по центру улицы, иногда задевая кого-нибудь из вражеских солдат плечом. Но теперь я даже не обращал на них внимания: мои мысли сосредоточились на подготовке побега наших плененных товарищей, так что стоило поспешить, чтобы осмотреть подходы к первому лагерю. Я рассчитывал управиться со всем, а потом еще успеть до темноты пройти шесть километров, и не собирался никому позволить встать у меня на пути. При этом я даже почувствовал что-то вроде товарищества ко всем этим парням вокруг – тоже солдатам, как и я, с похожими обязанностями. Странным образом я ощущал, что все мы делаем одну работу. Какое-то блаженство охватило меня, и озабоченность необычным положением почти исчезла из головы. Конечно, не полностью – я по-прежнему высматривал в толпе офицеров, чтобы отсалютовать немцу в итальянской манере, и наоборот.

Ни с кем, кроме офицеров, я старался не встречаться взглядом: отрешенный вид отлично помогает избежать ненужных разговоров, дружелюбных или агрессивных. Никто целенаправленно не подойдет к человеку, который, судя по выражению лица, погружен в свои мысли и не обращает внимания на происходящее вокруг.

Через Ворота Бенгази я вышел из города. Лагерь находился в нескольких сотнях метров впереди, прямо у левой обочины дороги. Палатки стояли плотными рядами внутри периметра, огражденного колючей проволокой; через равные промежутки виднелись деревянные вышки охраны. Столбы с фонарями попадались нечасто – видимо, ночью некоторые зоны останутся в полумраке и этим получится воспользоваться. Я дошел до дальнего конца лагеря, держась метрах в пятидесяти от ограждения, и с любопытством разглядывал заключенных, даже не пытаясь притвориться, будто я здесь с какой-то иной целью, – просто прогуливался не спеша, но и не мешкая, глядя по сторонам по пути. Преодолев треть расстояния вдоль дальней границы лагеря, обращенной вглубь континента, по направлению к плато, я обнаружил узкую сухую канаву глубиной около полуметра, которая под прямым углом уходила в лагерь. Забор из колючей проволоки не доставал до дна: логично предположить, что человек с легкостью проползет незамеченным по канаве под проволокой и выберется наружу. Ближайшая сторожевая вышка с прожектором находилась в ста метрах, другого освещения не было. Прогулявшись дальше, я приметил ориентиры, которые помогут беглецу в темноте найти дорогу к ближнему вади, сбегавшему вниз, – нужно лишь пройти на юг около тысячи двухсот метров.

Я как раз перепрыгнул через канаву, когда в неподвижном вечернем воздухе из лагеря донесся слабый шум. Я оглянулся, опасаясь столкнуться с патрулем или получить пулю, но ничего подобного не произошло, только группа южноафриканских заключенных – их я узнал по красным нашивкам на погонах – собралась у ограждения. Похоже, они пытались понять, кто перед ними. Сделав еще несколько шагов, я остановился и закурил, словно давая любому охраннику возможность добросовестно проявить бдительность. Затем пошел прочь, под углом постепенно удаляясь от ограждения. Никто, однако, не проявил ко мне ни малейшего интереса, и я благополучно вернулся на дорогу с наиболее удаленной от города стороны.