Текст книги "Вечные ценности. Статьи о русской литературе"

А. Гершельман. «В рядах добровольческой Северо-Западной Армии». Часть II (Москва, 1998)

Всегда горько (хотя и интересно) читать воспоминания участников Белого Движения. Верность долгу, смелость, стойкость, часто и военное искусство, – и в завершение неудача.

Когда-то, еще в советской России, я смотрел фильм «Разгром Юденича». И как хотелось, чтобы – пусть бы только на экране хотя бы! – белые одержали победу. Но, конечно, в соответствии, увы, с историей, дело кончалось триумфом красных.

Со сходными чувствами читаешь и эту небольшую по объему, написанную хорошим русским языком, со следами литературного таланта книжку.

Больше чем до половины, почти до последних страниц, – взлет, наступление… и затем поражение и откат.

Правда, автор с самого начала рисует картину тех тяжелых условий, в которых он и его соратники воевали, – нехватка амуниции, не только одежды и главное сапог, но даже и снарядов, патронов (что трагически сказывалось в самые решающие моменты).

Предательство союзников, в частности англичан, двуличие эстонцев…

По поводу бездействия английского флота, вопреки обещаниям поддержать армию Юденича, Гершельман прямо заявляет: «Англичане снова, и не в первый раз, оказались изменниками, вполне сознательно посылая на истребление своих недавних союзников».

Впрочем, действовали и другие вещи, как отсутствие у командования четкой и разумной политической линии и недостаток в войске дисциплины.

Обо всем этом можно из интересных воспоминаний, которые перед нами, многое узнать.

Мне же как их было бы читать без волнения: Павловск, Царское Село, мои родные места, соседняя Гатчина… белогвардейцы на пороге имперской столицы, большевизм, тогда еще начинающий только свой кровавый путь, – под тяжелой угрозой…

Так же вот и в последнюю войну, когда эти же города были заняты немцами (и испанцами) какая-то зловещая звезда спасла сатанинскую красную власть от сокрушения.

Она рухнула, в конце концов, сама собой. Но мы с омерзением наблюдаем ее попытки возродиться, – и кто знает, не увенчаются ли они успехом?

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 25 декабря 1999 г., № 2575–2576, с. 3.

И. Дьяконов. «Книга воспоминаний» (СПб., 1995)

Мемуары выдающегося подсоветского востоковеда, Игоря Михайловича Дьяконова, могут быть интересны, даже увлекательны, для любого читателя: они написаны живо, хорошим языком и содержат правдивый, хотя порою и субъективный «рассказ о времени и о себе; об эпохе с 1915 года по наши дни».

Но насколько еще более интересно его повествование для тех, кто, как автор этих строк, тоже учился в ЛГУ, хотя и в гораздо более поздний период, чем Дьяконов! Он-то, как факт, застал еще то время, когда это учреждение не было филологическим факультетом Ленинградского Университета, а именовалось сперва Л. И. Л. И., а потом ЛИФЛИ.

Биография Дьяконова не совсем обычна для советского гражданина: значительную часть своего детства он провел в Норвегии, в Осло, где его отец служил в торгпредстве.

Позже, и очевидно в первую очередь по причине этой службы тот был арестован и погиб в заточении; видимо, расстрелянный, поскольку родным сообщили роковую формулу: «заключен без права переписки».

Несчастье, постигшее их семью сравнительно поздно, не помешало, однако, Игорю Михайловичу и его старшему брату сделать крупную научную карьеру, одному в области ассириологии, другому – иранистики.

Моя-то специальность, в студенческую пору, была иная – романские языки. Но с волнением читаю под пером маститого ученого имена былых профессоров, а некоторых и студентов. Кое-кто из них достиг важных академических постов.

Путь Дьяконова, развитие его мировоззрения, – довольно типичны для потомка интеллигентской семьи, чья жизнь разворачивалась под коммунистическим игом.

Подходя к концу книги, чувствуешь, что он целиком разочаровался в большевизме. Можно, пожалуй, удивляться, что не раньше! Но он и его семья принадлежали к тем кругам, которые, чтобы выжить, пытались с красными властями поладить. Не идя, впрочем, на непорядочные компромиссы.

Несколько раз он повторяет, на протяжении своих воспоминаний: «Так хотелось верить!»

То есть верить, что правительство поумнеет, станет более терпимым и либеральным… а оно, вместо того, становилось все свирепее, требовало все новых и новых жертв!

Как ни трудны были условия, И. М. Дьяконов с честью служил русской науке, побывал на войне, на Карельском фронте, вернулся в университет, завоевал по своей специальности мировую известность.

На прошлое он и его близкие не хотели оглядываться. Курьезная деталь: он несколько раз подчеркивает, что он – не дворянского происхождения. Хотя его род идет от татарского мурзы, – что по русским масштабам очень неплохое дворянство, хотя бы юридически и не оформленное, а по женской линии от солдата суворовских времен, произведенного за храбрость в офицеры; чем бы тоже можно гордиться.

Также и о Белом Движении, где участвовали кое-кто из его родственников, он вспоминает нехотя, подчеркивая его ошибки (которые и были, да не стоило бы их преувеличивать).

Зато гибельность советской системы он видит ясно; особенно ее роковую роль для российской интеллигенции.

Которую он определяет так: «Группа населения, которая является носителем наиболее ценных генов (сосчитайте, какой процент русских писателей, ученых, художников с 1817 по 1917 годы был не из дворян, в крайнем случае – священников, купцов?). И много ли равноценного мы получили за те десятилетия, когда дворяне и прочие “лишенцы” были избавлены от возможности образования, и, по большей части, лишены жизни?»

Закончим нашу рецензию на этих горьких, но справедливых словах…

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 7 декабря 1996 г., № 2417–2418, с. 4.

А. Мариенгоф, В. Шершеневич, И. Грузинов. «Мой век, мои друзья и подруги» (Москва, 1990)

Главный интерес воспоминаний этих трех посредственных поэтов и второстепенных литераторов состоит в том, что они входили некогда в группу имажинистов и были близки к Есенину. Рассказывают они о нем, впрочем, противоречиво и вряд ли всегда достоверно.

Не лишены ценности и их зарисовки фигур других современников, включая Маяковского, Брюсова и многих менее значительных деятелей смутной эпохи, которая непосредственно следовала за нашим блестящим Серебряным веком.

Мариенгоф207207
  Анатолий Борисович Мариенгоф (1897–1962) – поэт, драматург. Один из основателей имажинизма.


[Закрыть] порою почти симпатичен, когда рассказывает с любовью о жене и о сыне. Резким диссонансом врываются вовсе не связанные с нитью повествования грубые атеистические выкрики. Специально неприятно, когда он те же богоборческие устремления пытается приписать Есенину: творчество этого последнего явно свидетельствует о другом. Убогая логика отрицания сводится у Мариенгофа к пресловутой формуле: «Интеллигентный человек не может верить в Бога».

Бог страшно его и покарал: его единственный и обожаемый сын старшеклассником покончил с собою из-за несчастной любви. Строки, посвященные этому событию тяжело читать: столько в них жгучего страдания.

У Шершеневича208208
  Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893–1942) – поэт, переводчик. Один из основателей и теоретиков имажинизма.


[Закрыть] отвратительны злобные выпады против писателей-эмигрантов, как Арцыбашев, Мережковский, Бальмонт, за их антикоммунизм, какой, понятно, делает им только честь. Вряд ли он тут даже искренен; скорее – запуган эпохой и хочет властям угодить. Фальшивы и его попытки изобразить Есенина убежденным большевиком, в явном несоответствии с действительностью.

Краткие заметки Грузинова209209
  Иван Васильевич Грузинов (1893–1942) – поэт, критик. Участник группы имажинистов.


[Закрыть], в отличие от двух остальных участников сборника, литературно беспомощны и мало что важного сообщают.

Примечания С. Шумихина выказывают неожиданную эрудицию в сфере зарубежной русской литературы: он в них ссылается, когда нужно, на книги Б. Ширяева, И. Одоевцевой и других еще эмигрантских писателей.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 27 апреля 1991 г., № 2125, с. 2.

Летопись темной души

По отзывам современников, Н. Крандиевская, состоявшая много лет в супругах у А. Н. Толстого, была когда-то хороша собой. Фотография, приложенная к ее «Воспоминаниям» (Ленинград, 1977), изображает ее уже старухой с расплывшимися и отталкивающими чертами лица. Отталкивающие, в основном, получились у нее и мемуары.

В 7 лет, забившись под одеяло, она повторяла: «Бог маленький, Бог горбатый, Бог дурак!», и не диво, что испытывала затем непреодолимый ужас. Истинно, наваждение дьявольское! Однако и ребенок с такими задатками есть нечто пугающее. Неистово честолюбивая, она с детства хотела быть предметом всеобщего внимания: когда среди позванных к ней в гости детей оказалась талантливая девочка, очаровавшая сверстников и взрослых своим пением и танцами, маленькая Наташа добилась, чтобы ту больше не приглашали.

Но был ей послан и настоящий Искуситель, опасный не только малым сим… Воспитанная в свободомыслящей левоинтеллигентской семье, она рано начала обожать посещавшего их М. Горького. Доброта этого последнего рисуется ею своеобразно. Он, например, пожалел понаслышке бедную безработную учительницу с маленьким сыном, и родители Крандиевской приютили ту у себя. Но, приехав в Москву, где он был их соседом, Горький, увидев непривлекательную женщину, рассыпавшуюся в униженных благодарностях, невзлюбил ее и потребовал немедленно убрать! С некоторой неловкостью, Крандиевские пристроили ее куда-то в далекую провинцию…

Добро Горький делал не на свои, конечно, деньги, а на средства некоего Скирмунта, боготворившего его поклонника, внезапно получившего большое наследство. Скирмунт попал позже в ссылку, бежал за границу, имел глупость вернуться после революции, и кончил жизнь приживальщиком у брошенной жены Горького, Е. Пешковой. Ссылка-то, впрочем, была не тяжелая, в Лодейное Поле, где пострадавший жил все равно что в родовом поместье, и даже руководил оттуда действующим в Петербурге издательством!

Роман Крандиевской с Толстым носит сумбурный и шалый характер декадентства Серебряного века. У нее, не слишком талантливой поэтессы, имелся муж, адвокат (она его не называет; но, видимо, его фамилия была Волькенштейн); у него – уже вторая по счету жена; а ухаживая за нею, он попутно стал женихом балерины Кандауровой! Все же они распутали эти узлы и сошлись. Ветер революции вынес их во Францию. Вернулись они якобы из патриотизма: только очень фальшиво звучат соответствующие страницы «Воспоминаний»!

Вот картина пиров и оргий у Толстого в Царском Селе (тогда называвшемся Детское Село) описаны ярко; причем сожительница не стыдится жаловаться, что, мол, трудно было найти к обеду миноги или лучшие сорта вина, какие прихотливо заказывал модный советский писатель!

Потом она Толстому надоела, и он ее цинично выкинул из дому. Об этом ей явно хотелось рассказать откровенно; но, как довольно бесстыдно указывает в предисловии В. Рождественский, книга ее была при печатании подвергнута «некоторым сокращениям».

Лживые картины старой России, кишевшей будто бы сыщиками (но столь добродушными, что их могла отвлечь со следу девочка, попросив покатать ее на салазках!), эмиграции, состоявшей будто бы из конченых людей, мечтавших воздвигнуть виселицы в России после контрреволюции (что ж, отчего бы и не помечтать! виселицы еще и понадобятся…), – книжку закрываешь с облегчением… А ведь о многом могла сочинительница рассказать; но: об одном не пожелала, а о другом ей не позволили.

«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 21 июня 1986 г., № 1873, с. 4.

Служитель зла

Начиная свои двухтомные воспоминания «Люди, годы, жизнь» (Москва, 1966), И. Эренбург восклицает: «Я выжил – не потому, чтобы был сильнее или прозорливее, а потому, что бывают времена, когда судьба человека напоминает не разыгранную по всем правилам шахматную партию, но лотерею».

Вспоминается диалог князя Звездича с Арбениным у игорного стола:

 
Быть может, счастие…
О, счастия здесь нет!
 

Во всякой игре есть элемент удачи. Но в долгой партии еще важнее умение. Сталин пощадил Эренбурга, так как тот был полезен. Конечно, при характере кремлевского тирана гарантий не было никому. Но тут он вел себя последовательно.

Эренбург распинается в любви к Испании, к Франции, к Европе. Из таких чувств он участвовал в гражданской войне на Пиренейском полуострове. Что бы сталось с Испанией, с Францией, с Европой, победи красные?.. Можно извинять темных партизан и красноармейцев первых лет революции в России, с усилием – даже и тогдашних фанатизированных интеллигентов; можно и испанских анархистов и республиканцев: «Ибо не ведали, что творили!»

Но Илья Григорьевич знал все… В те же годы в СССР сажали и расстреливали его лучших друзей, твердокаменных коммунистов (расправа над другими-то жертвами его мало беспокоила). Такого он желал для Запада?! Когда вызванный в Москву полпред в Болгарии Ф. Раскольников отказался вернуться, Эренбург считает, что тот потерял голову. Следовало, значит, покорно нести голову под нож (тоже ведь способ ее потерять)? Нет, о любви большевицкого борзописца к Западу подобает сказать, как Л. Толстой говорил об эгоистической любви вообще, что такая любовь есть волк, которого надо убить!

Западных писателей, художников, тем более политических деятелей Эренбург неуклонно расценивает с точки зрения их большей или меньшей преданности большевизму; вот почему его оценки нам надлежит принимать с обратным знаком. То же и с русскими писателями; вот почему его похвалы Цветаевой или Ахматовой – насквозь ложные: ни та, ни другая коммунизму не сочувствовали никак!

Случалось ему и промахиваться. Если его книгу переиздают в Советском Союзе, то уж верно из нее вычеркивают теперь ставшие одиозными имена В. Некрасова210210
  Виктор Платонович Некрасов (1911–1987) – писатель. Автор повести «В окопах Сталинграда». С 1974 в эмиграции во Франции, заместитель главного редактора журнала «Континент».


[Закрыть], Н. Коржавина211211
  Наум Моисеевич Коржавин (1925–2018) – поэт, журналист, драматург, переводчик. С 1973 в эмиграции в США.


[Закрыть] и В. Гроссмана212212
  Василий Семенович (наст. имя Иосиф Соломонович) Гроссман (1905– 1964) – писатель, журналист. Участник второй мировой войны. Автор романа «Жизнь и судьба», запрещенного в СССР, вышедшего на Западе после смерти писателя.


[Закрыть]; и тем паче имя Солженицына, названное с умеренными ему комплиментами. По странной рассеянности не вычеркнули уже и в 1966 году имя красного испанского генерала Эль Кампесино: в СССР его посадили в концлагерь, откуда он бежал в Персию, и потом стойко боролся против большевизма, пока не умер с год тому назад, в Испании.

Любопытны, как свидетельство врага, слова Эренбурга о Власове, встреченном в годы войны (и которого он в целом-то, понятно, ругает): «Говорит о Суворове, как о человеке, с которым прожил годы».

В длинных мемуарах выделяется краткая, раздирающая в своем роде история Нюши. Шведский рабочий-коммунист, поехав с делегацией в СССР, расхворался и попал в больницу. За ним ходила и его выходила молоденькая сиделка, которую он полюбил и на которой женился (запрета на браки с иностранцами еще не существовало). Эренбург встретил ее в Швеции, и она ему откровенно и неосторожно выразила удивление и возмущение тем, как глупо ведут себя ее муж с товарищами, живущие бесконечно лучше, чем люди в России, и еще недовольные! «С жиру бесятся» – прибавила она, и пожалела, что еще не может им все разъяснить, по незнанию языка. Интересно, сообщил ли ее собеседник, куда нужно?

В совокупности, суждения и рассуждения мемуариста построены на кривой логике и на диалектике безумия. Хотя советский режим ужасен, надо его поддерживать, за него бороться и жертвовать собою! Почему же и зачем?! Он сам, допустим, отдал сердце коммунизму с юности, в пылу иллюзий, – но для чего упорствовал потом, видя, что получилось? И, главное, как мог, как смел требовать того же от других?!

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 21 декабря 1985 г., № 1847, с. 3.

Эпикуреец

Революция поставила перед талантливым молодым человеком из приличной интеллигентской семьи Валентином Катаевым выбор.

У него была полная возможность уйти в эмиграцию: Одесса, где он жил, многократно переходила из рук в руки.

Еще бы естественнее для него, прошедшего через фронт и получившего награду за храбрость прапорщика, присоединиться к Белому Движению.

Но нет! Он предпочел красных… Почему?

Он сам мимоходом нам объясняет: их победа сулила полную свободу, – и прежде всего свободу ото всех стеснительных моральных устоев. Правда, позже все эти свободы оказались отменены, – но тогда уже для сделавшего карьеру и обеспечившего себе и славу, и деньги писателя данный вопрос потерял актуальность.

Любопытно, что в своей книге о Лиле Брик А. Ваксберг рассказывает то же самое о любовнице Маяковского: для нее, и для ее круга, советская власть была своя и родная, ибо упраздняла какую-либо нравственность.

Культ Катаева продолжает жить в РФ, чему свидетельство шикарное переиздание в Москве, в 1999 году, его книги, где объединены два мемуарных опуса: «Алмазный мой венец» и «Трава забвения». Хотя, казалось бы, репутация автора долгие годы угодничавшего перед большевицким строем, должна бы в наши дни подвергнуться пересмотру…

Рассмотрим сперва вторую из данных вещей. Много места в этой автобиографической повести занимает знакомство сочинителя с Буниным. Весьма похоже, что Катаев сильно преувеличивает степень близости со знаменитым уже тогда писателем. (Он, впрочем, того воспринимал в первую очередь как поэта; и тут мы с ним готовы согласиться: стихи Бунина, обычно недооцениваемые, сильнее – и намного! – его прозы).

Сам-то Бунин, в своих воспоминаниях, о Катаеве упоминает мельком, – и весьма критически, уже тогда поняв его оппортунистические склонности.

Кое-что, однако, в катаевских рассуждениях об его тогдашнем кумире поражает своею несостоятельностью. Например, по поводу рассказа «Господин из Сан-Франциско», он изрекает следующее: «Рассказ, открывший – по моему мнению – совершенно новую страницу в истории русской литературы, которая, до сих пор – за самыми незначительными исключениями – славилась изображением только русской жизни: национальных характеров, природы, быта. Если у наших классиков попадались “заграничные” куски, то лишь в той мере, в какой это касалось судеб России или русского человека».

Очевидно Катаев не очень внимательно читал наших классиков! Как быть с «Каменным гостем» и со всеми драматическими отрывками Пушкина (о стихах уж упоминать не будем!)? С «Испанцами» Лермонтова? Или опять же с его кавказскими стихами, где связь с Россией только та, что мы с горцами тогда воевали? Или даже с «Неосторожностью» Тургенева, где действие в Испании?

Но главная ложь воспоминателя (и это уж не по невежеству, а с умыслом) носит политический характер. Нам внушается, что, мол, Бунин совершил роковую ошибку, покинув родину, под впечатлением буйства пьяных матросов и вообще всяких полустихийных эксцессов.

Но ведь это были лишь цветочки зверств коммунизма; ягодки пришли во времена Большого Террора. Бунин оказался проницательнее Катаева.

Вообще, мыслимо ли представить себе судьбу Бунина в большевицком мире? Можно вообразить себе несколько сценариев – но все они одинаково ужасны…

Иное дело путь Катаева. Он рассуждал просто и логично, по принципу поговорки «Однова живем!» Жизнь одна, и надо стараться взять от нее все радости и удовольствия, избегая страданий и, прежде всего, гибели.

Схема хороша. Но ведь вот, кто из нас сумел бы ей следовать? Допустишь непорядочный поступок, – и совесть начинает так тебя терзать, что никакие материальные выгоды не утешат… Нет, нужен определенный строй души, – такой как у него.

Конечно, и на этой дороге не все шло гладко. Автор нам рассказывает о периодах нужды, вплоть до голода, об эпизоде, когда его, посланного агитатором в деревню захватили «бандиты», то есть боровшиеся с красными крестьяне, и хотели пристрелить (причем у него приключился приступ «медвежьей болезни»); но в конце концов дело обошлось пинком в зад.

В целом-то он начал преуспевать на службе новому режиму, и его благополучие лишь возрастало вплоть до старости и смерти.

Другая нить в «Траве забвения» посвящена героической «Девушке из Совпартшколы», по заданию чекистов влюбившей в себя контрреволюционного заговорщика и раскрывшего его организацию, подведя членов под расстрел.

Восхищение у нас не получается. Трогательный для писателя образ вызывает у нас, напротив, острое отвращение. Лучшее, полагаем, что Катаев создал за долгие годы деятельности, остались веселые и задорные пьесы и рассказы типа «Квадратуры круга», отражающие первые годы советской власти и особенно период нэпа, – когда главные-то ужасы были еще впереди.

Написанный позже – в 1977 году – «Алмазный мой венец» не столь противен, и в нем не лишены интереса очерки о подсоветских литераторах тех времен, – хотя часто слышатся ноты, фальшивые как скрип пальцем по стеклу.

Говоря о Багрицком (талантливом поэте, хотя и с мозгами, трагически вывихнутыми революцией), Катаев приветствует его-де постепенное освобождение от гумилятины (sic!); а именно влияние Гумилева и породило лучшее, что одесским стихотворцем было создано.

Словесные портреты не только крупных величин поэзии как Есенин и Маяковский, но и менее знаменитых, как Нарбут или Асеев, прозаиков, как Бабель, Олеша, Булгаков, Зощенко и другие сохраняют, безусловно, свою ценность (при всей своей эмоциональности, не обеспечивающей достоверности). Удачно и то, что в книге к ним приложены их фотографии.

«Наша страна», рубрика «Мысли о литературе», Буэнос-Айрес, 16 сентября 2000 г., № 2613–2614, с. 5.