Текст книги "На дальних подступах страны (Негерой-2. Воспоминания о неслучившемся)"

– В шашки его! – Коротко бросит начальник, кивнув в сторону удаляющейся спины Николая, опустит голову и тяжело вздохнет, чуть шмыгнув носом…

Удивительная картинка пропала из моего воспаленного мозга, в какой раз уже оставив без ответа вопрос: отчего я не снимаю кино про шпионов?

Пробыл Николай в пенатах главного босса минут сорок. О содержании беседы я узнал одним из первых, если даже не самым первым исключительно благодаря нашим давним добрым отношениям. Возвращаясь от Директора, он заглянул в мой кабинет.

– Нихао! – Пытался пошутить я на знакомом для моего гостя наречии.

– Иди ты, знаешь куда? – Вежливо парировала Коля.

– Уже в пути, – покладисто согласился я. – Жив? Кофе будешь?

– Если растворимый, то благодарю покорно, уже пил.

– Обижаешь! У меня «арабика», прямо оттуда, с горной эфиопской плантации.

– А, ну, да! Еще бы у тебя не было настоящего кофе! – Намекнул Николай на мою тоже, между прочим, затянувшуюся командировку. Через несколько минут – мы не успели еще выкурить по сигарете, – я поставил перед коллегой красивую металлическую чашечку с ароматным напитком.

– Да, хорошо живется на Ближнем Востоке, зажиточно, – подколол гость.

– Плеснуть коньячку?

– Извини, Сереж! А виски нет?

– Обижаешь! Для вас, «желтолицых», любой каприз мгновенно, – сказал я с интонациями богатого барина и достал из дальнего уголка сейфа чуть початую (ну, от силы на треть) литровую бутылку 15-летнего «Гленлевита». Время близилось к обеду, и алкоголиками мы никак не выглядели. Попробовали кофе.

– Божественный напиток, – констатировал коллега.

Я поклонился. Продегустировали вискарь. Николай довольно хмыкнул, хотя на взгляд чуть пригубил. Я промолчал.

– Таким вискарем только щедрые «арабы» могут угощать, – улыбнулся он.

– Нет, еще добрые евреи. Но реже, – поддержал я его насмешливый тон. Официальная часть закончилась.

– Ну, колись! Не томи, – перешел я к деловой части.

– А считай, что ничего не было.

– Давай, поподробней с этого места.

– Ну, правда! Завел. Усадил, как приличного человека. Секретарша мигом исполнила чай для шефа и кофе для меня. Приятно, когда твои хотя бы вкусовые пристрастия помнят и не игнорируют. Кофе, правда, был растворимый. Ненавижу! А потом, Сережа, добрейший босс меня «перевербовал», как Мюллер Штирлица, минут за десять. Я даже слова не успел вставить. Хотя и не кивал, как послушная … марионетка.

Слово «марионетка» Николай сказал с паузой, будто хотел произнести другое короткое на букву «б», примерно знаю, какое.

– И чё он тебе говорил?

– Ну, чё? Начал с того, что какой я, блин, нужный и важный человек для Службы. Вообще для Конторы, и именно в настоящее время и именно в этом сраном крысином углу. Знаешь, сколько лет я уже там сижу? Больше, чем Илья Муромец на своей печке!

– Преувеличиваешь! Ты ведь не один такой.

– Поверишь, Серега, сука, наболело! Сказал, что я просто «блестяще и образцово, делаю свое дело». Причем, вся Контора и он лично понимают, как тяжело мне и непросто. Но все равно опытнее меня, сказал Шеф, сейчас нет никого, то есть, по сравнению со мной, таким героическим и успешным просто рядом никто не стоял. Вот вы сами, говорит, Николай Васильевич, могли бы кого-нибудь предложить на свое место? Я только подумал раскрыть рот, чтобы предложить человек десять и рубануть, мол, «есть такая партия», а он уже ответил: «Такого человека нет».

– Коль, ну правда, – хотелось тоже вставить слово, – я с Директором согласен.

– И ты, Брут? – Он укоризненно посмотрел на меня. – Один мой любимый бард сочинил несколько строк по случаю. Хорошо, что не по моему. Если их перефразировать немного, то получится примерно так:

 
«Вообще, замена резидента
Не создает в Конторе брешь.
Нет смысла даже ждать момента:
Таких, как я, хоть жопой ешь!»
 

– Браво, браво, браво, бравО! – Процитировал я песенку Пугачевой.

– Вот именно. «бравО», – отозвался Николай. – Ну, а дальше, чтобы я совсем не офигел от комплиментов, и у меня не наступило «головокружение от успехов», Директор, видимо, для кайфа мазнул дегтем весь предназначенный мне такой аппетитный медовый пряник. «Конечно, – говорит, – вы не хуже меня понимаете, что незаменимых людей не бывает».

Я кивнул. А что, спорить? Какой смысл? Помнишь, как в том анекдоте: «Доктор, я буду жить?». «А смысл?»

– спрашивает доктор. Он же ведь с подачи своих советников и замов уже наверняка все решил. Так что, настоящая беседа, как я понял своим убогим умишком, – просто дань уважения мне, как профессионалу (спасибо!), воспитательный шаг без приказов и даже мягких угроз (еще раз, спасибо!). Ну, и потом доброе слово и кошке приятно, а уж резиденту, оттрубившему «тридцать лет и три года» вдали от Родины (хотя и с дип-паспортом) тем более. Снова гран мерси! Ты знаешь, я даже подумал, не многовато ли слов благодарности мысленно посылаю я сегодня любимому начальству? Но думал максимально осторожно.

Я налил Николаю и себе еще кофе, достал «Юбилейное» печенье и шоколадку «Аленка», плеснул «Гленлевита». Гость пригубил и задумчиво произнес:

– Короче, попал я под обаяние начальника, сломался… Напоследок сказал: «Спасибо за высокую оценку моего скромного труда. Конечно, буду работать пока не подберете замену, – хорошо хоть каблуками не щелкнул!

Вышел я, Серега, из кабинета и подумал, что и в этот раз получилось прямо по Николаю Островскому: «Смены не будет, но городу нужны дрова…». А годков-то мне сколько? Комсомольская юность, чай, давно пролетела, уж до пенсии осталось всего ничего. А то, что Ленка моя (его дочь я знал с малолетства) росла без материнского и отцовского присмотра последнее время? Ведь она как школу за бугром закончила вернулась в Москву и после поступления в институт жила с 70-летней больной бабкой. Какой уж тут присмотр! Пока жив буду не прощу себе, что так с ней случилось! Ведь дочку мы с женой потеряли, если только чуда не случится. Глаза у Николая повлажнели и чтобы как-то отвлечь его от грустных мыслей я налил еще по чуть-чуть.

– Знаешь, Коль, я тебя прекрасно понимаю, у самого две девки почти на выданье. Но ты себя за Таньку не кори, твоей вины тут особой нет. Мы с Марусей знаем, как вы ее воспитывали, сколько труда в нее вложили… Беда-то вся в том, что когда дети остаются без нашего глаза причем в самый критический момент, а у нас как всегда – долг перед кем-то, тут все и начинается. Упакованы наши дети нормально, учатся в престижных вузах. Но возраст-то у них переходный, отрываются от родительского крыла и вылетают во взрослую жизнь. А именно в этот момент им, как никогда ежедневно нужен материнский и отцовский совет, а родители далеко. Долг этот гребаный выполняют, гори он ясным пламенем.

– Согласись, Коль, ведь наши девки за рубежом росли в нормальной обстановке, можно сказать, в тепличных условиях. Много хорошего мы им сами давали, преподаватели были опытные. В посольской школе в классах по семь человек бывало. Со всех сторон они слышали только «спасибо» да «пожалуйста», ни одного бранного слова. Так в коллективе принято было. Но вот эта-то атмосфера домашняя, излишняя интеллигентность вокруг них и сыграли с нашими детьми злую шутку. На жизнь они привыкли смотреть через «розовые очки», от своего окружения заграницей видели только добро и думали, что весь мир такой белый и пушистый. А здесь, дома, в Союзе оказывается, иногда надо и зубы показывать, работать локтями, а то ведь могут и затоптать. Все это они поймут, но попозже. Что твоя Ленка, что мои девахи – люди далеко не глупые. Но вот пока не привыкли они к новой жизни могут и дров наломать…

В отпуске мы как-то ехали с дочкой в метро. Оба стояли. В вагон зашла здоровенная бабища с большими сумками. Вагон тряхнуло и она со всей дури двинула дочери в спину локтем. Моя повернулась и тихо сказала: «Ой, извините, пожалуйста». В ответ полилась базарная брань, даже я такого не слышал. Помню, какими непонимающими глазами посмотрела на меня моя старшая.

После нашего возвращения в Москву из Кабралии у моих дочерей тоже были небольшие проблемы в плане адаптации к новым условиям. Но тогда мы были рядом, могли все объяснить и помочь. Помню, прихожу как-то с работы, а Маруся моя хохочет. Спрашиваю, что случилось, а жена говорит, что ее вызывала классная руководительница. Немного смущаясь, молоденькая учительница заявила: «Знаете, ваша дочь какая-то необычная». И пояснила, – понимаете, после окончания уроков все несутся сломя голову вон из класса, сбивая меня с ног, а ваша Наташа их пропускает, подходит ко мне и говорит: «Мария Ивановна, спасибо за урок. До свидания». Необычно как-то…

Жене тогда стоило немалого труда объяснить даме от педагогики, которая, кстати, как в кинофильме «Доживем до понедельника» сама говорила «… не ложьте книги в парту», что это-то как раз в порядке вещей. Так делали дети в школе при посольстве, где раньше училась наша дочь. И вообще должны делать все обычные хорошо воспитанные люди. А вот поведение других ребят, которые, покидая класс, могут затоптать бедную Марию Ивановну, видимо, надо как-то подкорректировать. И таких историй потом было миллион.

Николай немного отошел, мой пламенный монолог не прерывал, лишь изредка прикладываясь к стакану.

– То, что случилось с твоей Леной, ну, там наркота всякая, как арабы говорят, «мактуб» – судьба, – продолжал я. – Если хочешь, могу дать телефон моего хорошего друга. Он нарколог и, вроде, по отзывам других, от Бога.

– Спасибо, брат, – ответил Николай. Я договорился с руководством и мне разрешили взять Ленку с собой. Как – никак восточная медицина, иголки разные и другая ерунда. Хорошо бы помогло, правда, я в это не особо верю. Миф все это – всесилие восточной медицины. На собственном примере убедился. Но ребята где-то в горах нашли какого-то буддийского монаха-отшельника. Будем пробовать, надежда умирает последней…

– Ты, Сереж, не считай меня полным дураком, – задумчиво продолжил Коля, видимо, все еще прокручивая в голове состоявшуюся беседу, – но когда я с Директором разговариваю, то нет-нет, да и придет мыслишка: а вдруг он телепатией владеет? Вдруг их там на курсах директоров СВР, если, конечно, есть такие, учат мысли чужие читать или еще каким разведпремудростям?

После этих слов я сразу вспомнил «Японку» и ее милых тетушек, которые во время моего первого свидания с сыном в Париже все про Бразилию каркали. При этом пара злобных и здоровенных мурашек ломанулись по моей прямой, как у настоящего аристократа (папа с мамой – работяги) спине. Я тоже подумал про мифические курсы для больших начальников и вспомнил рассказ одного моего старого знакомого военного переводчика-арабиста. Он упоминал хитрые «курсы для послов» в своем повествовании абсолютно на мирную, лишенную всяких разведсмыслов тему.

«Жарко было в Адене, до слез, как говорится. Однако адаптация и молодые наши организмы позволяли более или менее переносить жару. Мне даже казалось, что силой воли или умопомрачительной привычкой к Ближнему Востоку можно было заставить пот не литься в три ручья. Нелепость. Но примеры были. Один как минимум такой образец я получил однажды в нашем посольстве непосредственно от его хозяина – Чрезвычайного и Полномочного посла Полякова Владимира Порфирьевича.

Принимали в пионеры очередную группу наших школьников. Даже вдали от Родины праздник должен был быть праздником со всеми вытекающими деталями – флагом, горном, барабаном с барабанщиком, красными галстуками и прочей пионерской атрибутикой. Я был в рубашке – красивой, но не самой правильной – в разноцветную полосочку и светлых кремовых брючках. А вот товарищ (хотелось написать «господин») посол прибыл на торжественную линейку при полном параде: в форменном двубортном шерстяном черном пиджаке с позолоченным шитьем на воротнике и обшлагах, черных шерстяных брюках, орденами и медалями поверх ослепительно белой сорочки с серым шелковым галстуком и в черной фуражке с лаковым козырьком, с эмблемой на околыше, плетеным шнуром золотистого цвета и зеленым кантом на тулье. Но, по-моему, без белых перчаток.

На мне спереди висел, правда, аккордеон, и рубашка под ним промокла стремительно и полностью, то есть, до пояса. Сзади она, впрочем, тоже промокла быстро и без аккордеона, хотя праздник шел по ускоренной программе: построение под марш, подъем флага под гимн, короткая речь посла, завязывание галстуков, пионерская клятва, пара песен и – по домам. Всего делов-то – на полчаса.

Время пошло. Примерно минут через 10 пару пионеров вывели аккуратненько из строя и усадили в помещение под кондиционер в холодок – пятидесятиградусный Аден собирал свои жертвы. Посол сказал четкое приветственное слово и начал вместе с помощниками завязывать алые треугольники на тонких пионерских шеях. Завязали, дали клятву. Клятва звучала шикарно, как всегда. Не все знали, правда, что она менялась ежегодно, начиная с 1922 года. Да и организация название носила сперва не ленинское, а спартаковское. Но это уже детали, не относящиеся к теме.

Перешли к пионерским песням. Впрочем, песенная программа включала только «Взвейтесь кострами…» Спели ее юные пионеры просто прекрасно и могли бы еще, например, про юного барабанщика, того самого, «сраженного вражеской пулей». С «Барабанщиком» мы однажды уже выступали в посольстве и успех имели чудовищный.

Дело было так. Под несгибаемый «Выходной» марш» Дунаевского-старшего, который я исполнял из засады позади зрительских рядов, ребятишки высыпали двумя колоннами на сцену и мгновенно построились (большинство детей – из семей военнослужащих – ничего удивительного) в две шеренги. Пока я догонял их с 15-ти килограммовым «Вальтмейстером» вместо красного галстука на груди, успел заметить, что у половины зала – глаза на мокром месте. Действительно, выход получился очень волнительным. А потом школьники запели про гибель юного барабанщика, и слезы начали душить тех, кого не додушили во время выхода. Таких аплодисментов, которые мы получили в финале, я не слышал никогда.

А песня весьма и весьма любопытная, между прочим. Сложил ее Михаил Аркадьевич Светлов (в миру – Михаил Аронович Шейнкман). Под литературным псевдонимом «Светлов» было написано много блестящих стихотворений. Чего стоит только одна «Гренада»! Светлов прошел военным корреспондентом всю войну, получил два ордена и расписался на поверженном Рейхстаге. Плодотворно работал и после Великой Отечественной, за что и получил Ленинскую премию и премию Ленинского комсомола, правда, обе – посмертно.

Говорят, что не всем нравились его колкие эпиграммы. Но, во-первых, всем не угодишь, а во-вторых, поэты – люди сложные и эмоциональные. Так вот, «Барабанщик» появился еще в 1930-м, как ремейк немецкой песенки 1928 года. Ее авторство мутное, так что нет смысла копать. У немцев в оригинале, кстати, был не барабанщик, а трубач, причем, не юный, а просто маленького роста. Но Светлов трубу отнял, поменяв ее на барабан, и омолодил героя до юношеского возраста. (Немецкий трубач погиб в 1928 году в возрасте 28 лет в одной из демонстраций сторонников Эрнста Тельмана). Дальше герой-барабанщик легко перенесся в гражданскую войну. Наш Александр Давыденко аранжировал песню и превратилась она из немецкого марша тех времен в советский непотопляемый пионерский шлягер. Я тоже яростно пел ее в школьные годы. По мановению дирижерской руки учительницы пения Аллы Денисовны, мы выводили своими юными голосами тихо, но четко:

 
Однажды ночью на привале
Он песню веселую пел,
Но пулей вражеской сраженный
Допеть до конца не успел…
 

И мне в десятилетнем возрасте было безумно, до слез жалко этого парнишку, ввязавшегося в недетские игры «белых и красных». И если бы мне тогда, сразу после утренника дали барабан и – в бой, я бы – уж будьте спокойны! – не струсил и посчитал бы за счастье «с улыбкой на землю сырую упасть».

Повзрослев и получив военное образование, я вдруг стал задавать себе вопрос: зачем «ночью на привале» барабанщик решил покорить своим вокалом измученных после боя бойцов, приткнувшихся в окопах подремать, только-только перевязавших раны и пожевавших сухого хлеба с водой? Я рисовал себе картину, где ротный вместе с политкомиссаром, подсчитав потери, сидят при свечке и гадают над помятой картой как ударить половчее по «белякам», окопавшимся где-то там, впереди, – в лоб или все же попытаться обойти по распадку из-за рощицы? Ночь на дворе безлунная, спать три часа осталось и тут – на тебе: песня веселая и задорная. Громко, даже визгливо как-то.

– Это кто? – Грозно косит глазом командир из-под плотной кровавой повязки на голове.

– Барабанщик из второго взвода, – вполголоса отвечает комиссар.

– Пьяный что ли?

– Да как пьяный! Малец он еще – годов 15 не больше… Пристал к нам в прошлом месяце под Старой Збруевкой, голодный совсем, грязный… Наши накормили его, да барабан отдали тот, что в штабе у беляков нашли. А он ловкий такой, сразу схватил…

– Хватит, – поморщился командир. – Песню прекратить немедленно, – взвизгнул шепотом. – На той стороне слышно… Из бомбомета шарахнут, мать вашу так! Людей побьют ни за что!

– Есть! – Срывается в темноту комиссар, но добежать не успевает: действительно, прозвучал ружейный разнобой и… смолкла песня.

А минутами раньше на той, другой стороне состоялся, возможно, такой разговор. Заросший трехдневной щетиной, усталый, как собака и не спавший толком уже несколько суток штабс-капитан, только что отправивший в свой тыл раненых и прикорнувший хоть на ненадолго в наскоро вырытом окопчике, вдруг вскинулся от непонятных звуков, доносившихся от «красных»: то ли песня, то ли девка какая блажит? Встал недовольный, кутаясь в потертую шинель, покрутил затекшей шеей, закурил душистую папироску.

– Ковальчук! – Крикнул вестового.

– Тут я, господин штабс-капитан, – хрипло откликнулся боец через паузу – тоже только-только задремал, а тут вызывают…

– Что за шум у «товарищей»? Кто кричит?

– Иде, вашбродь? Не чую, – громко со сна отрапортовал Ковальчук.

– Помолчи, дубина? Слышишь голос?

– Дык и правда… Может, поет кто аль плачет?

– Ну-ка, метнись по окопу, узнай!

– Слушаюсь! – Рявкнул солдатик и смачно загрохотал сапогами в сторону 3-го взвода.

– Да тихо ты, дурень: спят люди! – Бросил ему вслед капитан и безнадежно махнул рукой. Через пяток минут Ковальчук образовался из темноты перед капитаном. Тот успел глотнуть чуток самогонки из подаренной металлической фляжки и закуривал новую папиросу, чтобы хоть чуть-чуть отбить жуткий сивушный запах.

– Правда, вашбродь! С той стороны голос.

– Я и сам слышу, что с той стороны, олух ты царя небесного! Что еще узнал?

– В третьем взводе говорят, что уж какую ночь подряд там они песни распевают – то ли с радости то ли просто так. Никто понять не может. Спать не дают. Спрашивают: может, лупануть из бомбомета?

– Отставить «из бомбомета»! Мины беречь надо. Пусть постреляют для острастки и хватит…

Постреляли… До утра красноармейцы не спали, жалели барабанщика. И сердца их наполнялись праведным гневом… Атака наутро получилась яростная и стремительная. Беляки, будто чувствовали свою вину, бежали, бросая пушки и бомбометы, лошадей и повозки, оставляя убитых…

Пионерская линейка в присутствии Чрезвычайного и Полномочного Посла СССР тем временем продолжалась. Когда отсалютовали раз по пять «будь готов» – «всегда готов», я стал с интересом приглядываться к послу: когда ж из под его фуражки хлынет цунами пота и зальет китель, ордена и медали, а также брюки и шикарные до умопомрачительного блеска начищенные ботинки? Однако Владимир Порфирьевич не потел! Даже тонкие предательские струйки не текли по щекам. Будто бы стоял он не на полуденной аденской жаре под сенью хилой посольской растительности, а у нас в средней полосе великой России, где в конце апреля в рубашках-то ходить еще очень даже стрёмно.

Посол, он и есть посол, подумал я. Может, их учат не потеть на специальных посольских курсах, может, пива мало пьет, а, может, это я просто такой потливый и неопрятный. С этой мыслью я и пошел сушиться в кабинет директрисы школы, где кондиционер имелся, равно как и водичка холодненькая».

Вот так завершилась беседа моего коллеги с Директором Службы внешней разведки. В целом хорошая была беседа и даже перспективная. Более того, многие мечтали бы вот так посидеть с Самим под чаек и поговорить по душам. Ну, пусть не диалог состоялся, а монолог. Они же общались без свидетелей. (Технические средства контроля – не в счет). Пусть потом расскажет ребятам, что спорил с начальником до хрипоты, оба бросали об стол дешевые шариковые ручки, что он не соглашался до последнего, но потом все-таки уступил. И не из страха, что попрут на пенсию, а просто осознав, что кто, если не он? И Директор долго тряс ему руку, пока он не вырвал и не сказал: «Отпусти, нах… больно!». А тот, глядя со слезой в его печальные и умные глаза: «Я в вас, Николай Васильевич, всегда верил и нисколько не сомневался в вашей высокой порядочности и профессионализме». (Это уже для мемуаров и ряда близких, чрезмерно любопытных, вроде меня, товарищей). В итоге вышел Коля из кабинета Директора без потерь: в том ж звании и в той же должности, слава Богу! И опять уехал к своим иероглифам, в тот же город и в ту же скромную резидентскую квартиру.

А я уехал «к себе». То есть, на Восток, только не Дальний, а как любят писать на Западе, Средний, по-нашему – Ближний. Не запутаться бы! Про эти места бедолаги военные переводчики давно уже сочинили и бесстрашно распевали новый шлягер с арабо-еврейским колоритом и черноватым юмором.

В памяти почему-то осталось до сих пор лишь несколько строк:

 
Там, где солнце, где пустыня,
Как стиральная доска,
Край рассвета ярко-синий
И еврейские войска,
Где Тель-Фарос одинокий,
Где имеется гора,
Городок стоит убогий
Под названием Дер`а.
 
 
Там летают самолеты
С шестипалою звездой,
Там стреляют и не смотрят,
То ли свой, то ли чужой,
Там шакалы громко воют
На еврейской стороне,
А по радио глаголют
О начавшейся войне.
 
 
И пока политиканы
Делят данные края,
Пропадают мальчуганы
Из московского ВИИЯ,
Но мы верим: час настанет —
Зазвонят колокола,
И сойдутся дружно чаши
У семейного стола.
 
 
А пока мы пропадаем
В этой маленькой стране,
Переводим, выпиваем,
Улыбаемся заре,
И не дрогнут автоматы
В окровавленных руках,
Мы еще, старик попляшем
На московских бардаках…
 

Не могу вспомнить, да, честно, уже не у кого и спросить, в каком году родилась эта песенка. Где-то в 70-х, наверное. Кто автор текста – неизвестно, кто написал музыку – тем более. Но она живет! Собственно, потому и живет, что все по делу было сказано и неплохо получилось. Она даже как-то перекликается с той, которую приводит в своей книге профессор Егорин. По-моему, так и должно быть: одна страна, одни люди, одна тема…

17

Въездные визы у нас с Марусей получены, вещички собраны. Девчонки оставлены под присмотр бабушки и дедушки, дай Бог им здоровья! Оставалось устроить скромную «отходную» для близких друзей, через жуткие пробки добраться до Шереметьево, и отправиться к новому месту службы самолетом «Аэрофлота» – самой лучшей и надежной авиакомпании в мире, как утверждала с придыханием газета «Правда».

С ней, с компанией «Аэрофлот», кстати, у меня связано два ярких воспоминания. Первое – из далекого детства. Когда-то из окон нашей квартиры в арбатском переулке была видна глухая стена соседнего дома, на котором висел огромный рекламный щит с призывной надписью: «Летайте на курорты Крыма самолетами Аэрофлота!». Меня эта незамысловатая надпись сбивала с толку и мучила нещадно. Ход моих детских мыслей был предельно прост: раз нам так настойчиво предлагают летать в Крым именно «Аэрофлотом», значит, туда можно добраться и другим путем, еще какой-то или какими-то иными компаниями. Какими? С этим незатейливым, но очень важным для меня вопросом я приставал к родителям, старшему брату и соседям по коммунальной квартире, но все от меня отмахивались, как от назойливой августовской мухи.

Второе любопытное воспоминание об Аэрофлоте связано уже с командировкой в Лоренсию. Там я «подружился» с одним пареньком, третьим секретарем из британского посольства. Он был интересен мне, с профессиональной точки зрения и я, наверное, ему тоже. Дружбы «взасос» у нас не было, просто периодически мы встречались – на пляже, в кабаках и других местах. Разговоры разные разговаривали… Язык у него был острый.

Союз и советских он недолюбливал, хотя тщательно это скрывал. При каждом удобном случае, когда заходила речь о каких-то неурядицах или бытовых проблемах в СССР, парень просто расцветал ядовитым цветом, старался уколоть меня побольнее. Иногда это получалось. Мог задать, например, «гениальный» вопрос, почему у нас в Союзе не продают джинсы или перебои с туалетной бумагой? Однако в целом меня как оппонента он уважал и даже немного побаивался.

Помнится, заговорили мы с ним как-то об английской и русской литературе, (как ни странно, но такие разговоры случались)_ культурной жизни в Москве и Лондоне. Друг мой английский с дипломом Кембриджа слегка попритих. Всплыли смешные вещи. Участвовавшая в беседе Маруся что-то про Диккенса загнула, так сын туманного Альбиона захлопал на нее своими зелеными глазами с рыжими ресницами: выяснилось, что он имел очень смутное впечатление о своих классиках! Правда, когда поднапрягся немного, вспомнил Голсуорси, но знания его были, увы, поверхностными! А у нас о ту пору только самая ленивая домохозяйка не зачитала до дыр «Сагу о Форсайтах».

Разговор плавненько перешел на быт и прочие мелочи жизни в разных странах. Вспомнили дочь киевского князя Ярослава Мудрого и ее первые впечатления от средневекового Парижа. Как известно, ее выдали замуж за французского короля Генриха I. Будущая правительница Франции поначалу была шокирована парижским бытом, особенно когда убедилась, что горожане практически не мылись и нечистоты выбрасывали прямо из окон домов на головы несчастных прохожих.

И духи-то знаменитые французские появились лишь потому, что надо было хоть как-то забивать запахи немытой человеческой плоти. Говорят, что оттуда, кстати, и пошла мода на шляпы с длинными полями: берегли свои головы французы. Мой английский друг об этих исторических казусах ничего не слышал. Удивлялся и, кажется, не хотел верить. Но мы шли дальше в наших бытовых разборках.

– А как вы, просвещенные британцы, руки моете, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, вопросил я?

– Как-как, как обычно, в раковине, – робко ответствовал мой визави, ожидавший от меня подвоха.

– Правильно, в раковине. Только у вас, таких чистюль, наверное, не знают, что в XX веке даже в африканской Лоренсии люди пользуются смесителями. А вы в Лондоне сначала затыкаете пробкой раковину, потом открываете кран с горячей водой, добавляете холодной и полощитесь в этой с позволения сказать субстанции. Не гигиенично как-то!

Не каждый англичанин, видимо, задумывается об этих простеньких вещах. По реакции моего «друга» было видно, что стрела попала в цель. Во всяком случае до конца беседы он больше не дерзил и посматривал на нас с Марусей с опаской и нескрываемым уважением.

Впрочем его черед отомстить мне, причем с изящной английской утонченностью, пришел, когда он делился впечатлениями о своем перелете из Москвы в Лузанвиль. В то время капиталистические аэропланы революционную Лоренсию не очень-то жаловали и редко залетали в столицу. Регулярно совершал рейсы только наш трудяга и спаситель Аэрофлот. Многие западноевропейцы тогда вынуждены были летать в Лоренсию транзитом через Москву. Так вот, сидели мы мирно в какой-то приличной забегаловке под пиво и кока-колу – я и еще тройка западников (из них, кстати, два шпиона, как положено). Лениво рассуждали о политике, агрессии соседних стран против моей любимой Лоренсии и прочей дипломатической ерунде. Вдруг дверь ресторана открывается и гордо входит мой английский друг, недавно вернувшийся из очередного отпуска. Все внимание сразу на вошедшего. Хлопцы-дипломаты начали его оживленно расспрашивать, как отдохнул, где провел вакации и как там вообще поживает туманный Королевство?

Я тоже присоединился к этому дружному хору, задав банальный вопрос: «Как долетел, старина?». Не уверен, был ли его ответ искрометным экспромтом или хорошо продуманной домашней заготовкой, но прозвучал он, как короткий выстрел прямо мне в лоб. «Знаешь, Сергей, впечатления незабываемые… С чем сравнить этот перелет из Москвы до Лузанвиля я, откровенно говоря, даже не знаю. Все было просто восхитительно. Ваш самолет – это летающий Гулаг!».

Все зааплодировали, зашумели, видимо, по достоинству оценив остроту нашего английского друга. Слово это зловещее многие слышали, да мало, кто мог правильно расшифровать. Но это уже тонкости соц-действительности. Я же, откровенно говоря, немного «скис», почти также как и мой «друг», проявивший незнание собственной классической литературы. Я, конечно, участвовал в общей беседе, что-то говорил, кому-то отвечал. Но мысли крутились вокруг этой фразы британца, пытавшегося обидеть мой «Аэрофлот», чьими самолетами мне предлагалось еще в детстве летать на курорты Крыма. Мне к тому времени было с чем сравнивать, например с лайнерами Эйр-Франс, KLM, эмиратских авиалиний с приличной едой и сервисом на борту, милыми и улыбчивыми стюардессами, готовыми по первому зову выполнить даже иногда дерзкое пожелание клиента.

«Аэрофлот» отставал. Сильно. К сожалению, англичанин не лукавил, в чем-то оказался прав. Но зло я на него все равно затаил… А нечего всяким супостатам в дела наши домашние лезть! Сами разберемся, без подданных Ее Величества!

Мы летели с Марусей к новому месту назначения. Естественно «Аэрофлотом» с его неубойным запахом на борту, прохладной курицей с рисом, «бочковым» кофе и «взлетными» леденцами. Тогда я не задумывался о далеких перспективах, но чутье вместе с моим нахальным внутренним голосом ненавязчиво подсказывали мне, что новая командировка может затянуться на неопределенное время.

Голос последнее время совсем от рук отбился. Взял за правило постоянно портить мне настроение, причем делал это с каким-то демонстративным наслаждением. Возвращаюсь я домой после того памятного разговора с моим азиатским коллегой, удостоившимся неожиданной аудиенции у Директора, в самом мрачном настроении. Прокручиваю в голове взад и вперед детали состоявшейся между ними беседы, что-то на себя примеряю, рассуждаю, что мой друг правильно сказал начальнику, а что нет. Сижу в квартире один – Маруся с девчонками уехала к родителям. Курю, пью чай краснодарский и даже сил нет сварить себе кофе. Час прошел, другой. Даже свет в комнате не включаю.

Как всегда неожиданно возник Голос. Ну, видно же, что пьяный – алкотестер не нужен. С чего? Я ведь трезв и прозрачен, а мое второе «я» лыка не вяжет. Или претворяется?