Текст книги "Черноморский набат"

Глава шестая
Троянская осада

Между австрийцами и нами на 1788 год было решено, что цесарцы попробуют взять Белград, а мы Очаков. С весны 1788 года Румянцев со своими тридцатью тысячами солдат с успехом поражал турок за Прутом, между тем как армия Потемкина вяло передвигалась к Очакову.

Нетерпеливый Суворов еще весной предлагал Потемкину штурмовать Очаков и брался исполнить это дело. Однако светлейший его одернул:

– Я на всякую пользу тебе руки развязываю, но касательно Очакова попытка может быть вредна; я все употреблю, чтобы достался он дешево!

Генерал-аншеф на время замолчал.

Екатеринославская армия насчитывала 82 тысячи штыков, из них под Очаков Потемкин двинул половину. Сам князь оставался в Елизаветграде до мая месяца. Тогда только решился он отправиться на юг для начатия военных действий.

Недоброжелатели распускали слух, что в Екатеринославской армии больных и умирающих много оттого, что людей вместо хлеба кормят кутьею. Особенно преуспевали в сплетнях графы Воронцов и Завадовский. С хлебом проблемы действительно были, хотя и не такие, как рассказывали недоброжелатели. В «Записках Державина» сказано: «В 1788 году в армии князя Потемкина был крепкий недостаток в хлебе. Он велел в марте месяце купить в разных губерниях; но так как в том году родился хлеб худо, то и не мог он удовлетворить требованию».

Австрийский представитель принц де Линь писал в апреле из лагеря Потемкина императору Иосифу: «Если бы у нас были съестные припасы, мы отправились бы в поход; если бы мы имели понтоны, то имели бы возможность переходить через реки; если бы были у нас бомбы и ядра, мы приступили бы к осаде крепостей, – но именно забыли запастись всем этим, и теперь князь велел привезти эти вещи по почте. Транспорты и покупки аммуниции стоят мильоны рублей… Мы здесь ровно ничего не делаем. На днях я упрекнул князя в бездействии»…

Впрочем, Потемкин был благороден не в пример своим завистникам. Друзьям он признавался:

– Дел у меня нынче много и не до того, чтобы заниматься злодеями столичными, к тому же я презираю злость!

Когда его спрашивали о планах кампании на 1788 год, светлейший говорил лаконично:

– С помощью Божьей я атакую все, что встречу между Бугом и Днестром!

За зимние и весенние месяцы Потемкин проделал огромную, хотя и малозаметную работу. Он восстановил разбитый бурей корабельный флот, усилил гребную флотилию в лимане, подготовил 16 новых пехотных батальонов, сформировал 10-тысячный конный корпус, подготовил армейские и осадные парки и магазины, закупил огромное количество волов и провизии, боролся с ворами и казнокрадами. Со стороны действия князя выглядели неторопливыми и даже медлительными, хотя все делалось основательно и надежно.

Историк А. Петрушевский пишет: «Потемкин обращал большое внимание на обучение своей армии и на увеличение числа легкой кавалерии, особенно же казацких полков. Он набирал в казаки и мещан, и ямщиков, и бродяг, и всякого рода людей, стараясь создать пограничные казачьи поселения. Заботливость Потемкина о войсках была изумительная, она касалась всех сторон солдатского быта; на этом предмете он как будто желал наверстать недостаток боевых способностей. Он деятельно поддерживал переписку с Суворовым, относясь к нему с полною благосклонностью и доверием; сообщал политические новости, посылал образцы изменяемого вооружения и снаряжения, поздравлял с праздниками. Однажды он послал ему свою шинель, прося носить ее вместо шлафрока. Видно, что между ними существовали очень хорошие отношения. Он, между прочим, подчиняет Суворову гребные суда, командование коими поручил принцу Нассау-Зигену».

В продолжение нескольких месяцев Потемкин занимался сборами войска и заготовлением припасов, необходимых для осады Очакова. Кажущаяся медлительность фаворита выводила Екатерину Вторую из себя. О взятии Очакова она мечтала уже осенью прошлого года, но минули месяцы, а Очаков все еще оставался турецким. Из перлюстрации письма от принца Нассау-Зигена французскому послу Сегюру императрица узнала, что по планам принца можно было взять Очаков в апреле, так как гарнизон тогда не превосходил четырех тысяч. Однако при недостатке во всем необходимом в армии Потемкин не мог предпринять ничего решительного.

Внезапная война, начатая летом Швецией, заставляла Екатерину сожалеть об отсутствии Потемкина. Переписываясь с ним обо всех подробностях разрыва с Густавом Третьим, она, обсуждая вопрос, отправить ли Грейга с флотом в Средиземное море или нет, заметила в письме: «Есть ли б ты был здесь, я б решилась в пять минут, что делать, переговоря с тобою».

Нападение шведов, имевших первоклассный флот, поставило крест на Средиземноморской экспедиции. Корабли, предназначавшиеся для похода к Дарданеллам, нужны были теперь на Балтике. Отныне вся тяжесть борьбы с турецким флотом ложилась на маленькие черноморские эскадры Лиманскую да Севастопольскую.

Петербург теперь не мог помочь Потемкину ничем: ни солдатами, ни вооружением. Даже на робкую просьбу Потемкина отправить к нему две тысячи хороших матросов, императрица ответила: «О том теперь и думать нельзя, чтоб единого матроса тронуть; нельзя ли тебе пленных греков употребить? А как здесь пооглядимся, тогда, что можно будет, того пришлем».

Сама же Екатерина без устали напоминала фавориту, чтобы Потемкин занялся главною задачею – осадою Очакова. «Дай Боже услышать скорее о взятии Очакова», – писала она князю 18 июня, т. е. за полгода до занятия этой крепости. По получении известия о первом морском сражении она писала Потемкину о раздаче разным лицам наград: «А тебе скажу, что ты – друг мой любезный и что я тебя много, много и очень много люблю и качества твои чту и надеюсь от тебя видеть величайшие услуги. Будь лишь здоров и благополучен». В письме после второй победы сказано: «Тебя, моего друга, благодарю за твои труды и попечение… даруй тебе Боже Очаков взять без потери всякой».

К началу июня авангард Екатеринославской армии подошел к Очакову. Сам Потемкин явился у Очакова в последних числах июня месяца, но войско собиралось так медленно, что осадные работы начались не раньше 31 июля. Расстояние в двести верст потребовало пятинедельного похода. Де Линь иронически острил, что главнокомандующего задерживала вкусная рыба.

Укрепления Очаковской твердыни имели вид неправильного четырехугольника, состоявшего с сухого пути из низких бастионов с сухим рвом и гласисом, а с моря – из простой каменной стены. С сухого пути тянулись, кроме того, построенные несколько позднее 10 передовых люнетов, с моря же усиливал оборону мощный форт Гассан-паша. С начала войны турки успели хорошо укрепить Очаков и усилить гарнизон. Над укреплением стен и бастионов вот уже больше года неустанно трудился французский инженер де Лафит Клавье. К сожалению, у Потемкина как главнокомандующего не было определенного плана действий, да к тому еще он в это время часто прибалевал.

Рядом со своими палатками светлейший велел расположить любимых бугских егерей генерал-майора Голенищева-Кутузова.

Сразу же по прибытии к Очакову князь немедленно сделал рекогносцировку и приказал истребить остатки турецкой флотилии, стоявшей под крепостью, что и было исполнено, как мы уже знаем, 1 июля с полным успехом. В тот же день армия обложила крепость, расположившись от нее верстах в пяти, дугою, причем правый фланг примыкал к Черному морю, а левый – к Очаковскому лиману. Правым крылом командовал генерал Меллер, центром – князь Репнин, левым крылом Суворов, призванный сюда из-под Кинбурна со своим любимым Фанагорийским полком. Началось и активное строительство осадных батарей.

Строил их инженер-полковник Николай Корсаков, женатый на сестре Мордвинова. За плечами опытного инженера была набережная реки Фонтанки в Петербурге, строительство Херсона и укрепление Кинбурнской крепости. Суворов относился к инженеру с большим почтением, так как всегда ценил острый ум и большие знания.

Дружбу Корсаков водил с полковником Самойлой Бентаном. Ныне личность Бентана у нас мало кто помнит – и зря! Этот английский инженер был одним из самых выдающихся изобретателей XVIII века. Что и говорить, под Очаковым были собраны люди выдающиеся!

3 июля Потемкин получил письмо от Екатерины. После разных подробностей о войне со Швецией императрица вопрошала: «Что делает Очаковская осада?»

Вместе с письмом князь получил от нее и подарки за победу в лимане: «большое золотое блюдо с надписью и на нем шпагу богатую с лаврами и надписью», кроме того ему было дозволено иметь штат «генерал-фельдмаршальский от флота Черноморского».

«Помоги тебе сам Творец во взятии Очакова, – снова напомнила князю о его долге Екатерина в следующем письме от 28 июля. – Паче всего старайся сберечь людей; лучше иметь терпение поболее».

14 августа она писала: «…Я же вижу, что ваше теперешнее состояние под Очаковом весьма заботливо и труднее, нежели я себе представляла, и так все беспокойства ваши мне теперь чувствительнее, нежели дурацкая шведская война» и проч. К этому прибавлено: «Пожалуй, повадься писать чаще, а то до мира не доживу».

31 августа снова советовала: «Я жалею весьма, что ты столь много обеспокоен очаковскою осадою; терпением все преодолевается; лучше тише, но здорово, нежели скоро, но подвергаться опасности, либо потере многолюдной».

Вскоре после прибытия к Очакову, желая присутствовать при военных опытах, Потемкин едва не погиб от случайного взрыва. Спустя несколько дней светлейший отправился на катере на рекогносцировку между Кинбурном и Очаковым, причем без всякого сопровождения. Разглядев в зрительные трубы, что в катере под их крепостными стенами разъезжают какие-то важные персона, турки вначале палили по катеру из пушек, а затем попытались его перехватить канонерскими лодками. Сохранив хладнокровие, Потемкин едва успел уйти под защиту наших береговых батарей.

– А хорошо мы покатались! – весело говорил он бледным генералам. – Морские поездки вообще полезны для здоровья!

– Особенно под турецкими ядрами! – грустно заметил генерал Синельников.

Генералу Синельникову не повезет. Когда спустя несколько дней Потемкин снова отправится на рекогносцировку под очаковские стены, как всегда в пышных одеждах и увешанный звездами, турки накроют его свиту пушечным огнем. Ядром Синельникову оторвет ногу и через несколько дней он умрет. Но любви светлейшего к опасным рекогносцировкам это нисколько не убавит.

Между делом князь в минуты отдохновения любил заниматься литературными трудами, писал мадригалы дамам и переводил церковную историю аббата Флери, слушал музыку заводил новые романы и устраивал пиры. На главной квартире всегда было шумно. Туда-сюда сновали всевозможные сановники, иностранные дипломаты, авантюристы.

При этом Потемкина сильно тревожили нарочно распущенные турками слухи о минах, якобы заложенных на подступах к крепости французскими инженерами, и он поджидал из Парижа подробный план крепости со всеми минными галереями, не жалея на его покупку золота.

Первое время светлейший был уверен, что после нашей победы в лимане крепость быстро сдастся на капитуляцию. Однако турки сдаваться не собирались. Постепенно Потемкин стал хандрить, сделался угрюм, скучен, капризен, называя Очаков «проклятою крепостью».

Впрочем, солдаты Потемкина любили. Он часто шутил с ними, приезжал в траншеи просто поговорить, а однажды вставшим пред ним солдатам сказал:

– Слушайте, ребята, приказываю вам однажды навсегда, чтобы вы передо мною не вставали, а от турецких ядер не ложились на землю!

Уже в июле месяце Потемкин жаловался принцу де Линю:

– Этот поганый город мне надоедает.

На что де Линь отвечал:

– Он еще более надоест вам, если вы не возьметесь за дело как следует. Сделайте фальшивую атаку с одной стороны, а с другой берите ретраншементы штурмом, и крепость будет ваша.

Потемкин огорчался этим ответом и, в свою очередь, язвил:

– Овладеть Очаковом мудренее, чем турецкою крепостицей Шабац, занятою вашим императором Иосифом!

Тогда уже обиделся де Линь:

– О подвигах императора Иосифа следует говорить с большим уважением, так как император сам при этом случае выказал необыкновенное мужество, подвергая себя большой опасности!

На следующий день во время рекогносцировки подъехал довольно близко к ретраншементам, где был осыпан градом пуль и ядер.

– Спросите принца де Линя! – сказал он находившемуся при нем графу Браницкому. – Был ли император при Шабаце храбрее меня?

Командующий Украинской армией генерал-фельдмаршал Румянцев в те дни язвительно называл осаду Очакова осадой Трои, которая, как известно, длилась без малого десять лет.

Сам граф Румянцев свою задачу исполнил блестяще: с малыми силами не допустил турецких подкреплений ни к Очакову, ни к Хотину. Историк А. Петрушевский с горечью писал о прозябании знаменитого полководца на той войне: «Этот военачальник (Румяннцев. – В.Ш.), бесспорно самый даровитый из главных деятелей тогдашней войны, представлял собою мертвый капитал, который не умели или не хотели употребить производительно».

* * *

А вскоре произошло и столкновение светлейшего с Суворовым. Генерал-аншеф в это время был недоволен нежеланием фельдмаршала брать Очаков штурмом и не смог удержаться от сарказма.

– Не такими способами бивали мы поляков и турок, – говорил он в близком кругу. – Одним гляденьем крепости не возьмешь. Послушались бы меня – давно Очаков был бы в наших руках.

Потемкину, разумеется, об этих разговорах доносили.

Однажды между фельдмаршалом и генерал-аншефом вспыхнул спор. Суворов горячился:

– Надлежит крепость настойчивее бомбардировать, делать бреши в стены, а потом на штурм и в штыки!

Потемкин с досадою воскликнул:

– Ты все себе хочешь заграбить!

В один из дней кабинетная ссора военноначальников вылилась в кровавое дело. Дело в том, что турки за каменными стенами тоже не отсиживались. При каждом удобном случае они устраивали вылазки по окружавшим Очаков виноградникам и садам, нападая на дозоры и пикеты.

27 июля они, набравшись смелости, рискнули на предприятие более крупное и сделали большую вылазку на крайний левый фланг осадных позиций. Внезапно выйдя из крепости, более двух тысяч янычар тихо пробирались лощинами вдоль берега лимана и внезапно ударили на пикет из бугских казаков, сбили его и двинулись дальше. Суворов находился неподалеку. Он построил два батальона гренадер и пустил один из них в атаку. Произошла жестокая схватка; Турки, пользуясь холмистой местностью, держались упорно. Из крепости к ним прибывали подкрепления. Вскоре против нас дралось уже более трех тысяч турок. Ситуацию переломил полковник Золотухин, который повел в атаку второй гренадерский батальон и штыками погнал турок в крепость. Теперь уже турки бежали, а наши преследовали и кололи. Тем временем подоспело еще несколько наших батальонов. Наши захватили передовой ретрашамент. Но к туркам тоже подошло подкрепление, и они снова ввязались в драку. Суворов был в боевых порядках и руководил боем.

– Помилуй Бог! Кажется, у нас сегодня есть шанс ворваться в крепость! – азартно говорил Суворов бывшему рядом с ним генерал-поручику Бибикову. – Если сломим турка, то на его плечах и ворвемся! Чего только светлейший медлит!

Генерал Энгельгардт и другие современники полагали, что Суворов намеревался, видя медленность военных действий, заставить Потемкина этим средством решиться на штурм, или самому с своим корпусом на плечах турок ворваться в крепость. Принц де Линь, видя, что турки сосредоточивают все силы на том месте, где происходила атака Суворова, старался уговорить Потемкина броситься на оставшуюся почти без защиты левую часть укрепления. Потемкин был в страшном волнении; сначала он вовсе не отвечал на запросы, сделанные принцем де Линем через одного австрийского, а затем и через русского офицера. Принц уверял в своих письмах об этом эпизоде, что Потемкин в эти минуты проливал слезы, жалея о значительном числе убитых солдат. Затем он наотрез отказал принцу. Общего штурма так и не последовало, и осада продолжалась еще более четырех месяцев.

А бой был в самом разгаре. Внезапно Суворов дернулся в седле и осунулся.

– Кажется, я ранен! – сказал он сопровождавшему его ординарцу.

С затылка по шее обильно стекала кровь.

Позднее говорили, что генерал-аншефа выследил перебежавший в крепость крещеный турок и показал генерала янычару снайперу. Как бы то ни было, но пуля пробила Суворову шею и остановилась у затылка. К этому времени солдаты в азарте подобрались к самым стенам и попали под пушечный огонь. Уезжая, Суворов передал командование генерал-поручику Бибикову:

– Отводите войска из-под пушечного огня!

Далее случилось непонятное. То ли приказание было неправильно понято и исполнено, то ли ранение и отъезд Суворова произвело на войска столь сильное впечатление, только вместо того, чтобы отводить батальоны исподволь и отступать в порядке, был дан отбой. Солдаты смешались, бросились назад, началось настоящее бегство. При этом турки продолжали огонь, поражая бегущих.

В тот день наши потери составили около четырех сотен человек.

Лошадь, на которой прискакал с поля боя Суворов, едва ее разнуздали, упала замертво. В ее теле нашли сразу несколько пуль. К раненому генерал-аншефу вызвали хирурга и священника. Когда вырезали пулю, генерал-аншеф лишился чувств.

Разъяренный своеволием генерала, Потемкин не хотел его видеть, но написал письмо, в котором жестоко упрекал за бесполезную погибель солдат: «Солдаты такая драгоценность, что ими нельзя бесполезно жертвовать… Ни за что ни про что погублено столько драгоценного народа, что весь Очаков того не стоит! Странно, что при мне мои подчиненные распоряжаются движениями войск, даже не уведомляя меня!»

Из мемуаров переводчика канцелярии светлейшего Романа Цебрикова: «О, Боже! колико судьбы твои неисповедимы! После обеда выступает разженный крепкими напитками генерал-аншеф Суворов с храбрым батальоном старых заслуженных и в прошедшую войну неустрашимостию отличившихся гренадеров из лагерей; сам вперед, ведет их к стенам очаковским. Турки или от страху, или нам в посмеяние, стоя у ворот градских, выгоняют собак в великом множестве из крепости и встравливают их против сих воинов. Сии приближаются; турки выходят из крепости, устремляются с неописанною яростию на наших гренадеров, держа в зубах кинжал, обоюду изощренный, в руке острый меч и в другой оружие, имея в прибавок на боку пару пистолетов; они проходят ров, становятся в боевой порядок – палят, наши отвечают своею стрельбою. Суворов кричит: “Приступи!” Турки прогоняются в ров; но Суворов получает неопасную в плечо рану от ружейного выстрела и велит преследовать турков в ров; солдаты повинуются, но турки поспеша выскочить из оного стреляют наших гренадеров, убивают, ранят и малое число оставшихся из них обращают в бегство. Подоспевает с нашей стороны другой батальон для подкрепления, но по близости крепости турков число несказанно усугубляется. Наступают сотня казаков, волонтеров и несколько эскадронов легких войск, но турков высыпается тысяч пять из города. Сражение чинится ужасное, проливается кровь, и пули ружейные, ядра, картечи, бомбы из пушек и мечи разного рода – все устремляется на поражение сих злосчастных жертв – разумных тварей – лютость турков не довольствуется тем, чтобы убивать… наимучительнейшим образом, но чтоб и наругаться над человечеством, отрезывая головы и унося с собою, натыкая на колья по стенам градским, дабы зверское мщение свое простирать и на бесчувственную часть, удивительнейший член состава человека – голову. Не щадятся тут офицеры, коих отцы чрез толь долгое время с рачительностью и великим иждивением воспитывали… все в замешательстве, и немного требовалось уже времени для посечения турецким железом наихрабрейших наших воинов, числом против неприятеля весьма немногих, ежели бы Репнин не подоспел было с третьим батальоном и с конным кирасирским полком и не спас сей злосчастной жертвы от конечной гибели, которой пьяная голова оную подвергала.

Князь по человеколюбивому и сострадательному сердцу не мог не пролить потока слез, слыша таковые печальные вести, и когда ему сказано было, что любимый его полк кирасирский поведен против неприятеля, то он – “о, Боже мой! вы всех рады отдать на жертву сим варварам”.

Все иностранные офицеры, бывшие на сем сражении зрителями, удивлялись неустрашимости наших солдат, от коих они слышали, когда возвращались в свой стан окровавленные и ранами покрытые: “мы-де, солдаты, очень стояли крепко, да некому нами было командовать”. Уже и сами солдаты начинают чувствовать свое достоинство, но, правда, есть и офицеры храбрые, а особливо один капитан, низложивший двух турок, отняв у одного из них кинжал, и возвратился в стан весь окровавленный, пеший, держа в руках утешающую его добычу, знак его храбрости… Раненых всех около трехсот; на поле побитых, когда сегодня поутру собирали, найдено более ста пятидесяти; одних туловищ без голов насчитали до 80-ти, так сколько должно быть с головами убитых, с коих турки во время сражения не успели головы отрезать, и сколько испустили вздох последний, дошед до стана – конечно, более показанного числа. Так насильно утащено турками в крепость до 50-ти гренадеров. Прапорщик, которого также турки влекли в плен за шиворот, выхватя скрытый у себя нож, поразил своего врага, но после в скорости сделался предметом жесточайшего мщения окружавших его турков и срублен в куски: голова же его унесена и с прочими взоткнута на колья на стенах очаковских. Турки сей день с ругательною дерзостию вызывали опять нас на сражение».

У Суворова между тем обморок следовал за обмороком, рана воспалилась, он едва дышал и уже призвал священника, исповедаться. Однако и в таком состоянии Суворов не удержался от язвительной реплики. Когда к нему был послан дежурный генерал Рахманов, который передал генерал-аншефу гневное письмо главнокомандующего и спросил, что сказать светлейшему, Суворов ответил:

Я на камешке сижу,

На Очаков я гляжу!

Впрочем, между Рахмановым и Суворовым была давняя неприязнь еще по совместной службе на Кубани, и он мог кое-что прибавить светлейшему и от себя.

На третий лень генерал-аншеф уехал в Кинбурн, чтобы иметь наблюдение за неприятельским флотом и, по взятии Очакова, не пропускать его в лиман. Однако приехал туда совсем больной, его лихорадило, он с трудом дышал, появилась желтуха. Местные доктора собрали консилиум, осмотрели рану. Она оказалась воспаленная и нечистая. Из нее вынули несколько кусочков сукна. Только через месяц Суворову стало лучше.

О неудачном деле 27 июля Потемкин, разумеется, известил императрицу. Прочитав письмо фаворита, Екатерина расстроилась и высказала своему секретарю Храповицкому:

– Пошалил Суворов, бросившись на крепость без спроса, а потому и потерял четыре сотни человек, да сам рану получил. А все почему? Да потому что был пьян!

История докажет, что пьяным генерал-аншеф не был, но слухи по столице поползли о нем нехорошие.

Увы, одна беда не приходит. Суворов стал было уже поправляться, как утром 18 августа в Кинбурне произошел мощный взрыв, за ним еще и еще. Это взорвалась лаборатория, где снаряжались бомбы для осадной артиллерии. Что касается генерал-аншефа, то он квартировал совсем рядом со злосчастной лабораторией. Суворов спасся чудом. После первого взрыва он, вскочив с кровати, кинулся к двери. В этот момент в его комнату влетела бомба, которая тут же разорвалась, разворотив стену и разнеся в щепки кровать. Разлетевшимися щепками Суворова ранило в лицо, в грудь, в руку и ногу. Так как лестница была уничтожена взрывом, генерал-аншеф спустился по перилам во двор, который был завален разорванными телами. Не обращая внимания на кровь и раны, он кинулся сразу выяснять, что же произошло.

Над Кинбурном повисла туча густого порохового дыма. В крепости началась паника, и только вмешательство генерал-аншефа несколько успокоило оставшихся в живых. Убитых насчитали более восьми десятков, а так как погибли все снаряжавшие бомбы, то установить причину взрыва не удалось. Комендант крепости был тяжело ранен, а полкового батюшку убило прямо у алтаря. Раненого Суворова вынесли в поле, где перевязали. Обрадованный взрывом в Кинбурне, очаковский сераскир Хусейн-паша послал письмо Эски-Гассану, чтобы тот, не теряя времени, сделал вылазку на косу. Но старый моряк от этого приглашения отказался:

– На косе все еще сидит проклятый Топал-паша, и лучше его не задирать!

Топал-пашой (хромым пашой) турки звали за хромоту Суворова.

Потемкин весьма был взволнован взрывом и еще одним ранением Суворова, однако, чтобы не потерять лица, выразил соболезнование генерал-аншефу лишь от имени своего секретаря Попова.

Осадные работы вокруг Очакова между тем продолжались. Екатеринославская армия, расположившись в трех с половиной верстах от крепости, охватила ее кольцом. Главная квартира находилась на правом крыле. Для противодействия вылазкам турок из крепости начались осадные работы. По завершении сооружения двух батарей на правом крыле была заложена еще одна на левом. Устройством батарей занимался произведенный к этому времени в бригадиры Корсаков. Буквально через несколько дней он погибнет при очень странных обстоятельствах. По официальной версии Корсаков поскользнулся, упал в ров и напоролся на собственную шпагу. Однако самого падения никто не видел. К тому же шпага бригадира почему-то оказалась не в ножнах. Ходили слухи, что доставлявшего туркам много хлопот Корсакова зарезали лазутчики по приказу очаковского сераскира.

– Отечество потеряло в Корсакове человека редкого! – с грустью сказал, узнав о смерти талантливого инженера, Суворов.

27 августа турки произвели вылазку на батарею левого крыла. Янычары бесстрашно бросилась на батарею, завязав ожесточенную драку с егерями, которая продолжалась более четырех часов. Турки дрались храбро, но, потеряв до пяти сотен убитых, ушли в крепость. Наши потери тоже были велики. Был ранен в голову и командир бугских егерей, генерал-майор Кутузов был ранен в голову. Пуля, ударив в щеку, вышла в затылок. Уже на следующий день принц де Линь, отправляя донесение императору Иосифу, написал: «Принц Ангальт сменил генерала Кутузова, того самого, у которого в прошлую войну голова была насквозь прострелена пулею позади глаз и который, по беспримерному счастию, не лишился зрения. Вчера этот генерал получил другую, подобную той, рану в голову же, пониже глаз, и умрет сегодня или завтра».

Весь лагерь гадал, выживет Кутузов или нет. Предлагали даже пари, но на то, что генерал выживет, не хотел ставить никто. У Кутузова была уже одна пуля в голове, тогда он чудом выжил, и вот теперь снова смертельная рана, два раза чуда не бывает!

Но проходили дни, а русский генерал все не умирал.

Наконец, главный врач армии Массо, убедившись в том, что живучий генерал не умрет, самолично отписал императрице Екатерине: «Должно полагать, что судьба назначает генерала Кутузова к чему-либо необычайному, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской».

Не слишком хорошо обстояли дела и у противника. Из мемуаров переводчика канцелярии светлейшего Цебрикова: «12-го августа… Ежели верить константинопольскому нашему корреспонденту, то турки немощны – казна их вся уже истощена. Начинаются бунты и в самом Стамбуле. Капитан-паша для усмирения и ободрения народа, а наипаче воинства, велел все силы и способы употребить поймать одно российское судно и привесть его в столицу. Правда, многочисленный у них флот, но не надежен и худо состроенный, кроме трех линейных кораблей, весьма исправно вооруженных и всем снабженных: “Реалы”, “Капитании”, “Патроны”. Ферманы и два неферама никакого не произвели действия в Сирии и в Алепе в рассуждении набора войск. Жители тех мест отвечают, что раны после войны последней еще свежи… и никто не идет подживлять оных. В многолюдной армии во всем недостаток; от неполучения жалованья в армии учинился было бунт, и визирь принужден был за 5 верст от оной удалиться. Сотнями из армии возвращаются воины турецкие восвояси».

* * *

После того как Эски-Гассан попытал счастья в бою с Севастопольской эскадрой, его флот «в весьма худом состоянии» пришел в Варну и Каварну. Однако сам Эски-Гассан куда-то с флота запропастился. Ночью его корабль внезапно отвернул на иной курс и, не ставя в известность, ни младших флагманов, ни капитанов кораблей, прибавил парусов и скрылся в темноте. Старый хитрец снова занялся политическими играми, цена которых была очень велика – его жизнь. Оставшись без командующего, турецкие капитаны собрались на совет, на котором подписали общее прошение султану разрешить им на зиму вернуться в Константинополь. При этом они дружно «жаловались на тиранский поступок капудан-паши, который после случившегося им несчастия в Кинбурнском лимане многих невинно смертию казнил». Когда Эски-Гассан наконец прибыл к своему флоту, донос был уже отправлен.

Одновременно подняли шум и жены казненных капитанов. Они подали Абдул Гамиду свое прошение с жалобой на убийцу.

Султан был в растерянности:

– С одной стороны старый Гассан поступил правильно, ведь он казнил трусов! Но с другой стороны, у меня так скоро вообще не останется опытных капитанов! Старый крокодил им всем откусит головы!

Подумав, Абдул Гамид принял соломоново решение:

– Вдовам казненных во время моего выезда на улицах не находиться, чтобы воплями не смущать горожан, а капудан-паше зимовать в черноморских портах, чтобы поразмыслил над своей судьбой! Пошлите ему мой фирман!

Когда указ султана запечатывали, великий визирь Юсуф-паша, склонив голову, спросил Абдул Гамида:

– О, источник мудрости и светоч вселенной, а не положить ли нам в пакет черный шнурок?

Посланный султаном черный шнурок был приглашением к самоубийству.

Подумав, Абдул Меджид, махнул рукой:

– Казнить старика мы всегда успеем!

Фирман без шнурка приободрил старого флотоводца.

– Повелитель правоверных не пожалеет, что оставил меня во главе флота! – объявил он мятежным капитанам. – Я вырву у гяуров сердце из их груди, хотя для этого мне придется плыть через море, полное трупов.

Капитаны безмолвствовали.

Собрав в кулак весь свой флот, Эски-Гассан подошел к острову Березань, где высадил на берег четыре сотни янычар для защиты тамошней крепости. После этого он снова придвинулся к Очакову.

– Вот и старый знакомец на горизонте появился! – вздыхал Потемкин, рассматривая паруса турецкого флота. – Сколько их там?

– Линейных кораблей за полтора десятка, а мелочи без счета! – сообщили ему.

– Подтяните к лагерю гребную флотилию. И какие известия из Севастополя? – поинтересовался Потемкин.