Текст книги "Черноморский набат"

– Пробейся к Суворову и вручи ему эту записку! От этого зависит наша судьба! – велел он гусарскому фенриху.

Храбрый гусар пробился сквозь турецкие толпы и доскакал к русскому генерал-аншефу. В записке Кобург умолял Суворова соединиться с ним как можно быстрее, иначе он боится за исход сражения.

Однако Суворов не мог пока никак соединиться с принцем. Он наступал на деревню Боксу под выстрелами стоящих там батарей, сам при этом непрерывно отбивая налеты турецкой конницы. Впрочем, наша артиллерия действовала так удачно, что вскоре сбила все турецкие батареи. Турки бежали из Боксы. Дело пошло немного веселее.

– Как там Суворов? Уверенно ли держится? – спросил Кобург вернувшегося фенрика.

– Русские стоят как стена, и все должно пасть перед ними! – радостно доложился тот.

Что касается Суворова, то он в это время «держал марш параллельный, вдоль черты принца Кобурга». Заняв Боксу, он продолжал движение к Крынгумейлорскому лесу. Непрерывно били наши и турецкие пушки. Спаги между тем все атаковали и атаковали. Одна из этих атак была столь сильной, что спаги смяли казаков и арнаутов. Положение спасла пехота, встретившая атакующих залповым огнем и штыками. Когда же спаги отхлынули, то были сразу сами атакованы нашими карабинерами и австрийскими гусарами.

Не замедляя шага, Суворов приказал всем каре первой линии раздвинуться, кавалерии занять интервалы между пехотой, казакам и арнаутам поместиться на фланги. В таком порядке войска двинулись к турецкому ретраншаменту. При этом они хоть и медленно, но все же сближались с австрийцами.

Несмотря на густой дым, теперь для генерал-аншефа было очевидным, что турки занимают окопы и опушку Крынгумейлорского леса пехотой и артиллерией, а конница прикрывает фланги. Суворов подозвал полковника Золотухина:

– Скачи к принцу Кобургскому, передай ему мое предложение к атаке и проси об одновременном и однородном действии!

Золотухин ускакал и все передал. Принц немедленно на все согласился, лишь бы Суворов как можно скорее с ним соединился.

Теперь союзники продолжали движение под все учащающимся огнем турецких батарей. Наши артиллеристы отвечали туркам тем же и в конце концов заставили турецкие пушки полностью замолчать.

Опытным взором Суворов видел, что в толпах турецких войск происходит все большее движение. Это был признак скорой развязки. Более трусливые убегали в тыл, более смелые готовились к отпору. Наступал момент истины Рымникского сражения.

Когда атакующие сблизились с неприятелем на три сотни саженей, разом запели кавалерийские трубы, и бригадир Бурнашев бросил свои эскадроны полным карьером в атаку. За карабинерами и гусарами кинулась вперед и пехота. Кони без особого труда перемахнули через незаконченные окопы и сразу же врубились в толпы янычар, не ожидавших ничего подобного. «Не можно довольно описать сего приятного зрелища» – писал впоследствии Суворов о кавалерийской атаке окопов.

Впрочем, янычары скоро опомнились, а опомнившись, защищались отчаянно.

В это время казаки и арнауты вместе с австрийскими уланами атаковали турецкую кавалерию и ворвались в лес. Следом подоспела и пехота, никем уже не тревожимая. Суворов был тут же и кричал:

– Ребята, смотрите неприятелю не в глаза, а на грудь! Туда надо всаживать ваши штыки!

Началась беспощадная, страшная резня, а затем и повальное бегство турок. Суворов вытащил из кармана луковицу часов. Было четыре часа пополудни.

– Все! – сказал он устало. – Победа свершилась!

Да, перелом наступил, но сражение еще не было закончено. Турки многотысячными толпами бежали к реке Рымнику, где находился их третий самый большой лагерь, расположенный в шести верстах от Крынгумейлорского леса. Союзники беспощадно их преследовали. Пленных не брали – турок было слишком много чтобы заниматься их пленением. Кавалерия гнала, рубила и колола убегавших. Пехота, как могла, поспевала и добивала отставших. Это был уже не бой, а избиение. Продолжая движение, Кобург обогнул лес слева, Суворов с Карачаем справа. Преследование производила собственно кавалерия, уставшая пехота уже не поспевала. Отбили несколько тысяч повозок с припасами. Убегая, турки бросали позади себя бочки с порохом, куда вставляли зажженные фитили. Взрывы приносили атакующим существенный урон, но остановить никого уже не могли.

* * *

Во время почти всего сражения Гассан-паша находился на крынгумейлорской позиции. Весьма некстати у него снова начался сильный приступ лихорадки, и визирь мог только полулежать в коляске. Однако, когда сражение вступило в свою решающую фазу, в нервном возбуждении Гассан-паша велел подвести ему коня и пересел на него.

Великий визирь был не новичок в военном деле. Только в прошлом году он дважды наголову разбивал австрийцев во встречных сражениях, показав себя как умелым тактиком, так и опытным стратегом. В день Рымника он делал все возможное и даже невозможное, снова и снова собирая разбегавшиеся войска, снова и снова бросая их в бой. Но все было тщетно, неистовые наскоки спагов и отчаянные атаки янычар как пена разбивались о нерушимые фасы русских и австрийских каре.

Когда войска окончательно дрогнули и побежали, визирь убеждал начальников священными для мусульман именами, потрясал над собой Кораном. Вконец отчаявшись, он даже приказал артиллеристам палить картечью по убегающим. Увы, все было напрасно, войско было столь потрясено происходящим вокруг, что ничего не помогало. Каждый теперь думал только о собственном спасении, и заставить сражаться даже самых храбрых было невозможно.

Видя, что все рушится и он не в силах что-либо изменить, визирь пересел в коляску и поспешил прочь от приближающейся неприятельской конницы по браиловской дороге. Во всеобщей неразберихе куда-то подевались и секретарь, и письмоводитель, исчез, как сквозь землю провалился, и солитель ушей. Рядом с визирем остался лишь старый и верный девитар. Размахивая во все стороны своим огромным ятаганом, начальник конвоя прокладывал визирю путь в толпе бегущих. Переехав через мост на реке Бузео и, боясь погони, великий визирь велел его сжечь. Из-за этого последующим беглецам пришлось переправляться через реку вплавь, отчего много утонуло.

Вся обширная равнина между Крынгумейлорским лесом и рекой Рымник была покрыта тысячами и тысячами турецких тел. Переправа через Рымник прикрывалась земляными окопами, но их никто уже не думал защищать. Паника была всеобщей. На единственном мосту через Рымник сгрудились обозы, перекрывая единственный путь бегущим. Начались драки. Спаги давили людей лошадьми, янычары пробивали дорогу ятаганами. Тысячи кинулись через реку вплавь. На беду турок, после прошедших дождей вода в реке сильно поднялась, и беглецы тонули во множестве. Когда же к берегу подошла русская и австрийская пехота, то принялась расстреливать мечущихся в воде. По волнам Рымника плыли тысячи тропов.

– Ловко турка плавает, что пузыри пускает! – смеялись гренадеры-фанагорийцы.

Только наступившая ночь дала шанс выжить счастливцам.

Трясясь по дорожным ухабам, Гассан-паша с тоской думал о своей судьбе. Еще вчера он был всесилен, и каждого его слова ждали со страхом миллионы подданных от Дуная до Нила. Теперь же он полностью бессилен и слово его не стоит ничего. В том, что султан не простит ему столь сокрушительного разгрома, Гассан-паша нисколько не сомневался. Такие разгромы не прощаются! Вопрос был в том, удавят ли его сразу или дадут еще какое-то время пожить. Однако, как оказалось, великий визирь ошибся в своих предположениях. Судьба ему приготовила иной финал…

* * *

С наступлением темноты преследование турок повсеместно прекратилось. Солдаты падали от усталости прямо среди поверженных врагов, не в силах сделать больше хотя бы несколько шагов.

Принц Кобургский в сопровождении свиты приехал к Суворову. Историк пишет: «Оба они молча бросились друг другу на шею и крепко обнялись. Русские и австрийцы последовали примеру своих предводителей; взаимные приветствия, поздравления, объятия были тем искреннее, чем труднее досталась победа. Суворов опять отличил перед всеми Карачая, назвав его истинным героем и заявив во всеуслышание, что он больше всех других содействовал одержанию победы. Этим благородным признанием заслуг союзника и подчиненного, Суворов заполонил его сердце. Карачай не отходил от него остаток дня ни на шаг, и всю свою жизнь питал к нему сыновнюю преданность и глубокое уважение. Что касается до принца Кобургского, то его признательность к Суворову и добрые, искренние к нему отношения, зародившиеся при Фокшанах, были теперь окончательно скреплены; следуя влечению своего честного сердца, он откровенно называл Суворова своим учителем».

Когда наступило утро, выяснилось, что захвачены были еще не все турецкие лагеря. Последний четвертый лагерь самого великого визиря был в четырех верстах от Рымника, и о нем просто никто не знал. Впрочем, последний турецкий лагерь уже никто не оборонял, а потому посланные туда несколько сотен казаков и арнаутов, перебив там не успевших убежать турок, взяли особо богатую добычу. Захвачен был и убранный изнутри золотой и серебряной парчой шатер Гассан-паши. Гренадеры веселились, напяливая на себя визирский кафтан, шаль и желтые папуши.

– Эко эти турки выряжаются, ну, прям, как шуты гороховые!

На следующий день кавалерия продолжила преследование, а пехота вылавливала отставших и прятавшихся в лесу и оврагах турок.

Говорят, что когда кто-то из офицеров поздравил Суворова с завершением сражения, то он обернулся к своему адъютанту:

– А убитые захоронены?

– Никак нет, еще не успели! – ответил тот.

– Пока не будет предан земле последний погибший солдат, ни сражение, ни война не окончены!

Историк пишет: «Трудно верить, следя за ходом дела, что оно происходило при страшном численном перевесе турецких сил. А между тем это факт бесспорный; сведения о численности турецкой армии различны, но они колеблются только между пределами 90 и 115 тысяч человек. Справедливо оценивая качество одержанной победы, Суворов ознаменовал ее особым торжеством. Войска его, сходясь на поле сражения в одно большое каре для слушания благодарственного молебна, по его приказанию запаслись зелеными ветвями. Когда молебен был отслужен, Суворов держал слово, тема которого вращалась на победе, чести, славе и лаврах, и по окончании этой речи, каждый бывший в строю увенчал себя победною ветвью».

Потери турок простирались до 15 тысяч, а может, и более. Захвачено было более сотни знамен и восемь десятков пушек. Потери союзников были в сравнении с этими цифрами ничтожны. У нас не более двух сотен человек, а у австрийцев до четырех.

* * *

Получив донесение о победе, Потемкин писал Суворову: «Объемлю тебя лобызанием искренним и крупными словами свидетельствую мою благодарность. Ты, мой друг любезный, неутомимою своею ревностью возбуждаешь во мне желание иметь тебя повсеместно… Если мне слава, слава, то вам честь честью…».

На третий день стояния на поле боя Суворов расстался с принцем Кобургским и вернулся к месту своего прежнего расположения в Бырлад в последних числах сентября.

Потемкин радовался:

– Теперь после разбития полевой визиревской армии я могу заняться Бендерами!

Армия окружила крепость. Бендеры были крепостью мощной, и гарнизон там был многочисленный, но слухи о Фокшанах и Рымнике так потрясли турок, что они открыли ворота без всякого сопротивления. Паша Мегмет, впрочем, возвращаться в свое отечество наотрез отказался:

– Лучше я буду жить у вас в бедности, но с головой, чем валяться на стамбульской мусорной куче без оной!

За Бендеры Екатерина прислала фавориту лавровый венок, в котором светлейший теперь принимал посетителей.

Что касается принца Кобурга, то он забрал у турок Бухарест. Как и в Бендерах, никакого сопротивления те не оказали, разбежавшись при появлении первого гусарского эскадрона. Рассказы об ужасах Рымника были еще слишком свежи…

Надо ли говорить, в каком восторге от победы при Рымнике была Екатерина Вторая! По получении известия о победе в придворной церкви был немедленно отслужен благодарственный молебен. С кронверков Петропавловской крепости палили сто один залп.

Еще более радовались австрийцы. «Туживший об участи Кобурга цесарский посол (при Петербургском дворе), пробудясь аки от сна, предался вдруг веселию и, упоенный паче прочих радостью, имел при сем случае на счет разбитого визиря церемонияльный во дворец въезд». Неглупый император Иосиф, впрочем, понимал, кому именно он обязан столь громкой победой. В письме Суворову он пишет: «Совершенно признаю, что я победою обязан наипаче вашему скорому соединению с принцем Кобургским».

Суворову был пожалован титул графа Российской империи с приставкой «Рымникский», бриллиантовый эполет и весьма богатая шпага.

При этом императрица во всеуслышание заявила:

– Хотя бы целая телега с бриллиантами Суворову была уже дадена, но достоин он большего – Георгия первого класса. Осыпать сею орденскую звезду алмазами, думаю, казист будет!

Не остался в стороне от поздравлений довольный таким исходом весьма рискованного дела светлейший. Потемкин писал Суворову: «Вы, конечно, во всякое время равно приобрели славу и победы, но не всякий начальник с равным мне удовольствием сообщил бы вам воздаяние; скажи, граф Александр Васильевич, что я добрый человек: таким я буду всегда».

Что касается австрийского императора, то Иосиф произвел Суворова в графы Римской империи. Суворов был потрясен оценкой своих заслуг.

– Порой мне кажется, что у меня просто горячка в мозгу! Я теперь снова перед монаршими милосердиями как нововербованный рекрут, а потому должен новыми ратными делами оправдать сии милости!

Все участвовавшие в сражении офицеры получили повышения и ордена, солдаты денежные награды, а наиболее отличившимся пожалованы были кроме того серебряные медали с лаконичной надписью: «Рымник».

14 июля 1789 года восставшие парижане взяли штурмом тюрьму Бастилию. Тюрьма, к всеобщему удивлению, оказалась пуста. Из камеры выволокли на свет Божий лишь полуслепого маньяка маркиза де Сада. Но это никого уже не волновало. Все упивались безвластием и вседозволенностью. Возмущенный происходящим король Людовик Шестнадцатый заметил начальнику своего гардероба Лианкуру:

– То, что происходит сейчас в Париже, – это форменное безобразие!

– По-моему, это слабо сказано, – возразил Лианкур, – это революция!

В Петербурге, разумеется, хорошо знали, что в королевстве Французском не все ладно, но такого оборота не ожидал никто. Екатерина была крайне возмущена событиями во Франции.

– Депутаты французские сущие канальи, которые достойны компании разве что «маркиза» Пугачева! Дело же Людовика есть дело всех государей Европы! Но, боюсь, что короля французского постигнет судьба английского Карла Первого!

Так все и произойдет. В январе 1793 года голова Людовика Шестнадцатого упадет к подножью гильотины… Революция во Франции и казнь короля, в свою очередь, станут прологом долгой и кровавой череды войн, в которые окажется втянута вся Европа. Не избежит общей участи и Россия.

* * *

Русский агент сообщал осенью 1789 года из Константинополя: «Гассан-пашу (имеется в виду Эски-Гассан. – В.Ш.), раненного в тяжкой болезни водят под руки, часто лежит он без всякого покрова у своих палат на улице. Никого к себе не допускает и, если приведут к нему преступника, тотчас же без дальнего исследования велит его или повесить, или отрезать голову. Визирь, слышно, что он после разбития своего живет в Мачине, чрезвычайно всегда задумчив и никого к себе не допускает».

О самом султане Селиме тот же агент писал следующее: «Доношении прибывшего из армии чауш-баши, учиненные самому султану, столь неприятны, что оной весь тот день был вне себя, бегая по городу переодетой, и, встретя одного грека в желтой обуви, отрубил ему голову, несмотря на то, что сей сказывался принадлежащим неаполитанскому посланнику».

Узнав о поражениях, султан Селим Третий кричал:

– Я был бы счастлив, если бы умер два года назад, чтобы не видеть позора правоверных! Но напрасно думают малодушные, что ныне я испугаюсь и отступлюсь! Открыть все золотые кладовые и принести сюда все золото Порты!

Вскоре перед султаном высилась огромная гора золота, серебра и драгоценных камней, всего того, что копилось многими поколениями повелителей Высокой Порты.

Окинув взором свои сокровища, Селим лишь спросил:

– Сколько?

– Четыре тысячи оков! – ответствовали казначеи.

Турецкий ок – мера не малая, около 700 пудов.

– Все на монетный двор! Мне нужны деньги на войну! Пусть все правоверные последуют моему примеру, и тогда победа будет в наших руках!

Увы, правоверные не очень-то торопились избавляться от своих кровных. Благородный порыв великого падишаха был проигнорирован даже ближайшими соратниками.

Тогда разгневанный Селим издал указ, повелевавший всем зажиточным туркам приносить свое серебро на монетный двор и довольствоваться платой десять пар за драхму, что было по тогдашнему турецкому денежному курсу чистым надувательством. Зажиточные, разумеется, сразу же наполнили драгоценностями горшки, которые, в свою очередь, закопали. Поди, найди!

На площадях и улицах турецких городов глашатаи читали хати-шерифы, что султан никогда не кончит сей войны прежде, нежели отомстит неприятелям.

…Селим Третий медленно прохаживался по дорожкам дворцового сада. В отдалении тенью за ним шествовал кизлер-ага – глава черных евнухов, тех, кто сторожат и оберегают его жен. Сейчас Селим хотел побыть в одиночестве, и никто не смел нарушать его раздумий. Как хорошо жить на свете и радоваться жизни! Вот душистый, покрытый красными цветами олеандр. Мрачный стройный кипарис соседствует с блестящей зеленью миртовых деревьев, убаюкивающе журчит вода в фонтанах, а сквозь зелень видны позолоченные купола киосков, где всегда ждет его любимый кальян и красавицы жены. Что еще надо, чтобы жить в мире и неге, не зная ужасов и лишений войны. Не он, Селим, эту войну начал, но ему как-то надо ее заканчивать, причем так, чтобы при этом не потерять лица, ни перед иными государствами, ни перед своими подданными. Слабый падишах не падишах, сразу же найдется немало желающих отрезать ему голову и взобраться на трон османлисов!

О том, что надо начинать переговоры с московитами, все время твердила ему мать-валиде Михр-и-Шах, ей вторила и любимая сестра Эсмэ. Если бы только удалось поссорить Петербург с Веной, тогда сразу стало бы намного легче! Но проклятый Топал-паша так сдружился с цесарским принцем, что они вместе разгромили великого визиря!

Селим Третий еще не знает своей судьбы. Придет время, и его, уже свергнутого, задавят в темнице. Но пока до этого еще очень далеко. Сейчас же ему надо решать вопросы войны и мира, а решать их не просто. Партия войны полностью контролирует диван, и ему, молодому султану, выступать против нее пока не с руки. Надо выжидать, а война меж тем поглощает остатки казны, принося одни поражения.

На следующий день Селим инкогнито приехал в Семибашенный замок, где заперся на несколько часов с плененным послом Булгаковым. После чего, к всеобщему изумлению, Яков Иванович с обоими малолетними сыновьями был освобожден и переселен в дом датского посла Гипса в Буюк-Дере, а затем и вовсе переправлен на французском фрегате в Триест. Оттуда, не теряя времени, Булгаков поспешил через Вену в Яссы к Потемкину, чтобы сообщить радостную весть – турки нащупывают пути к мирному исходу войны.

Тем временем слухи о разгроме визиря при Рымнике стали расползаться по всей Порте, приводя турок в крайнее уныние. Началось массовое дезертирство, которое не могло остановить ни традиционное отрезание ушей, ни казни. В довершение всего взбунтовался гарнизон Мачина, требуя от визиря жалованья, из-за чего в Константинополе стали говорить о том, что визирь скоро потеряет голову. Впрочем, к этому все на самом деле и шло.

Что касается дальнейшей судьбы великого визиря, то Селиму Третьему так и не пришлось наказывать неудачника. Гассан-паша вскоре умрет от потрясений Рымника, изнуряющей лихорадки и застарелой чахотки.

Узнав об этом, султан Селим с досадой сказал:

– Хитрец снова обманул меня и успел уйти в мир иной прежде, чем к нему доскакал кавас, посланный за его головой!

Чтобы хоть как-то поправить дело, Селим передал в конце октября визирьскую печать бывшему капудан-паше Джезаирли Газы Гассан-паше. Поначалу старик наотрез отказался ее принимать:

– Я лишен своей прежней силы и власти, так как диван ограничил визиря в самостоятельности! К тому же я тяжко болен и дни мои уже сочтены!

Но все было тщетно. Селим требовал и требовал, и умирающий Эски-Гассан дал свое согласие на визирьство. Чтобы задобрить старого моряка, Селим вручил ему неограниченные полномочия. Теперь старый капудан-паша мог делать все, что ему заблагорассудится, вплоть до заключения мира, если увидит благоприятные к тому обстоятельства.

У Эски-Гасана хватило еще сил для иронии:

– Теперь я почти султан, но что мне от этого толку, когда я чувствую, что с каждым днем из меня уходит жизнь. Впрочем, возможно, в райских кущах у Аллаха визирей принимают лучше, чем простых мореходов!

Не пробыв в должности визиря и трех месяцев, знаменитый Джезаирли Гассан-паша отошел в мир иной. Что и говорить, Эски-Гасан всегда был достойным уважения противником. Официально было объявлено, что старый Гассан скончался, однако народ считал, что их любимца отравили за его приверженность к миру. Место визиря вскоре занял Шериф Гассан-паша, бывший при заключении Кучук-Кайнарджийского мира пашою в Очакове, человек небольших достоинств и новый в делах государственных.

В те дни по всей Порте хватали на войну всех мужчин от 20 до 35 лет. Лились реки слез, но когда и кого эти слезы волновали? К весне 1790 года это обещало двести тысяч, которые должны было собраться у Шумлы и Силистрии.

По плану на Кавказе по нашим границам должен был ударить с сорока тысячами трехбунчужного Батал-паши, флот сделать сильный десант в Крыму, а на Дунае измотать московитов в бесконечных осадах, благо крепостей у турок там еще хватало: Килия, Исакча, Тульча и Браилов и, самое главное, неприступный Измаил, где разместилась 35-тысячная армия известного своею храбростью трехбунчужного Айдозли-Мегмет-паши.

Кончался третий год войны, но конца ей все еще не было видно.