Текст книги "Ангельские хроники"

Вынырнув из ночной акварели, к дворцу приближался человек. Он шел спокойно, словно знал, куда идет. Был он высок и издали казался старым со своей длинной седой бородой и палкой в руках. Однако, когда он приблизился, Пахомов увидел, что лицом он еще молод.

– Стой! – окликнул часовой, когда тот подошел ближе, чем на двенадцать шагов, предусмотренных инструкцией.

Человек не остановился.

Пахомов был хорошим солдатом. Он действовал по уставу и взялся за ружье.

– Стой, стрелять буду.

Молодой старик остановился и спокойно произнес:

– Я иду к царю.

Солдат Пахомов решил, что перед ним сумасшедший или, по крайней мере, юродивый.

– Ты чего это? Ты кто это?

– Федор Михайлович Достоевский, инженер-поручик в отставке.

Что-то забрезжило в памяти Пахомова. Точно, капитан предупреждал их об этом таинственном визите. Впрочем, скептик и вольнодумец, капитан не очень-то задумывался о том, кто будет нести караул, когда этот посетитель явится.

Пахомов сунул два пальца в рот и свистнул.

Прибежал толстый унтер. У него своя каптерка. Он отчитывается перед начальником караула, а тот – перед дежурным офицером. «Попрошу следовать за мной». И юродивого среди ночи препроводили к царю.

Прошедший день был для царя самым обыкновенным. Подъем в семь утра, холодный душ, прием министров, смотр одного из полков, прогулка по городу в одиночку, без охраны, обед с семьей в четыре часа, просмотр документов, в семь вечера концерт, в девять снова документы до… до настоящего часа. Он медленно поднимается. Он знает, кого к нему только что пропустили, но с трудом узнает его:

– Откуда ты, Федор Михайлович?

– Из мертвого дома, – отвечает Федор, еле переводя дыхание после подъема по лестнице.

Наконец он отдышался.

– Но я хорошо потрудился для тебя, государь.

С первого слова Николай понимает, что это обращение – на «ты» – высшая почесть, оказанная русским человеком своему царю, и царь платит подданному высшей милостью:

– Садись, – говорит он.

И садится сам.

– Говори. Рассказывай своему государю.

Николай постарел, отяжелел. Нос его стал тоньше, у него все чаще болят ноги. Он выглядит менее воинственным, но все так же величествен. И своевластен. И голос все тот же – голос монарха.

– Я понял, – говорит Федор. – Не все, но многое. Государь, ты должен стать новым Петром, как Христос стал новым Адамом.

Они помолчали минуту, и Федор заговорил вновь. Вот уже четыре года, как он постоянно проговаривал, готовил свою речь.

– Россия… – начал он. – Россия стоит на перепутье, и все теперь зависит от тебя. Ты, несомненно, и сам этого до конца не понимаешь, но мощные силы разделяют тебя и твой народ. Притом силы эти не только враждебные, но и дружественные. Интеллигенты мутят воду, бюрократы тянут резину. А народ – одинок, предоставлен самому себе. Ему не на кого и не на что больше надеяться, кроме батюшки-царя, в которого он беззаветно верит и которого любит. В твоей империи и дворянства-то настоящего больше нет, одни чиновники. Церковь превратилась в орудие в твоих руках, а ты им пользуешься лишь для того, чтобы раз в год посылать людей на исповедь, как будто можно заставить очистить душу по принуждению. Но самое главное – великая измена интеллигенции. Ты, конечно же, отменишь крепостное право, на это уйдет всего несколько лет (царь кивнул в знак согласия), но берегись, чтобы, освободившись от крепостничества, народ не оказался бы во власти тех, кто умеет читать, да читает не то, что надо. Бояться надо не тех, кто убивает тело, а тех, кто вредит душе.

В конце каждой фразы Федор переводил дыхание, но говорил он убежденно – не как советчик, но как пророк.

– Посмотри на твоих интеллигентов, государь. Я-то их знаю, я был одним из них. Это ведь всё пролетарии от интеллигенции, космополиты-недоучки, гонимые всеми ветрами. По сути, все они – осознанно или нет – социалисты, а что такое этот социализм? Все человечество он сводит к одному общему знаменателю. Он узурпировал мечту о братстве, с которой мы вечно носимся, но она никогда не осуществится в этом понимании: ведь чтобы быть братьями, надо признать существование отца. Социализм – это эгоизм, бесчеловечность, непоследовательность, развал экономики, неразбериха, взяточничество, попрание свободы во имя равенства. Социализм уничтожает естественные сообщества, как червь подточил корень древа пророка Ионы. Так что берегись, русский царь. Россия стоит на пороге социализма, демоны которого готовы забить человека камнями, обращенными в хлебы.

Федор снова остановился, чтобы отдышаться, а царь машинально отметил, что этот старый петербуржец стал говорить по-иному, чем раньше: его «р» стали более раскатистыми, «о» не похожи больше на «а». Да, он пожил среди народа, прошел его школу и теперь едва ли отличается от него. Легко можно представить себе его странником, бредущим с котомкой за спиной от монастыря к монастырю по просторам русской земли.

Федор продолжает:

– Русский народ и его царь останутся один на один с безродным социализмом, который вскоре завоюет весь мир. А потому, хоть ты этого пока и не замечаешь, твой трон уже пошатнулся.

– Я заметил это, – с горькой проницательностью проговорил царь, – но я не знал, что зло зашло так далеко.

В этот вечер он не стал надевать маску, и на лице его было написано, насколько он уязвим.

– Да, оно зашло далеко, – отозвался Федор, – и его следует назвать своим именем, а не восторгаться им, словно это какое-то геройство. И, возможно, это следует сделать именно мне. Возможно, для этого я и рожден. И еще для того, чтобы сказать тебе, царю, что ты не безоружен перед этой надвигающейся социалистической гангреной.

Главное твое оружие – это единственная по-настоящему высокая идея, когда-либо рожденная человечеством, – идея бессмертия, в которое ты веришь так же, как и твой народ. Храни ее, эту веру, ибо на ней все держится, и пусть и другие хранят ее, но не с помощью полиции и цензуры – они здесь ни к чему. Пусть ее хранит Православие, – я говорю не Православная Церковь, а Православие, ибо Церковь тоже греховна.

И потом, у тебя есть земля – мать, в которой русские видят Матерь Божью. Поверь, государь, земля – священна. В земле лежит и из земли исходит порядок человеческий. Да и в любой стране порядок – экономический, политический, гражданский – зависит от земли и от собственности на землю. Какова собственность – таково и все остальное. Нехорошо, что наши интеллигенты владеют землей, крестьянами и живут за их счет где-нибудь в Лондоне или Париже, где разглагольствуют о социализме. Ты – царь, и ты должен отдать землю тем, кто поливает ее своим потом. Ты должен опередить социалистов, сделать лучше, больше того, что они только собираются сделать, это будет чудо, но ты можешь свершить его, ибо ты – отец. Вот увидишь, как только рабство будет уничтожено, как только народ приобщится к этой тайне – владению землей, в нем проявится жажда чего-то нового, жажда совершенной истины, совершенной справедливости, совершенного гражданского возрождения. Не упусти этого шанса.

И наконец, у тебя есть третье оружие – твой народ. И тут тебе посчастливилось, ибо русский человек добр по сути своей, уж ты мне поверь, я это хорошо знаю. Ведь мне довелось жить среди убийц, насильников и отравительниц. В России много бешеных, буйных, но злых нет. Русский ни в чем не знает меры. Он всегда хочет преступить рамки дозволенного, почувствовать, как замирает от страха сердце, подойти к самому краю пропасти, перегнуться через этот край, заглянуть в глубину, а иногда и броситься вниз. Так что будь осторожен.

Но знай и то, что обещаниями счастья ты русский народ свободным не сделаешь. Он не похож на другие народы, ему нет особого дела до счастья. Главная его духовная потребность заключается в необходимости постоянного и плодотворного страдания. Он жаждет принести себя в жертву правому делу, а не упиваться каким-то там счастьем. Он убежден, что истина добывается лишь ценой страдания. И надо уметь вести его, управлять им и этим его стремлением к мученичеству, ибо оно чрезмерно, и вот тут-то ты и сможешь приложить присущее тебе чувство справедливости: ведь жалея обидчика, ты всегда рискуешь недостаточно пожалеть обиженного… и тем самым впасть в социализм.

Я уже сказал тебе: ты должен стать Петром, но Петром лучшим, который искупит грехи прежнего. Тот попрал Русь, чтобы изменить ее, ты же должен будешь преобразить ее, сохраняя и уважая ее традиции. Русский народ живет православной верой. Православие – вот русская идея, другой нет. Поэтому-то нас и следует освободить от наносных идей, от опеки заграничных мыслителей, нам надо вновь обрести наши собственные общие идеалы, идущие от Христа и нацеленные на ожидание Его второго Пришествия. Гуманизм, который мы якобы ищем на Западе, существует в России с незапамятных времен, в нем – ее сущность, только выражен он не в революционной форме, а в форме правды Христовой.

Ибо русская душа, государь, гений русского народа, может быть, единственно способны вместить в себя идею единения всех людей на земле, идею всемирной братской любви. Ведь не случайно мы с такой легкостью говорим на всех языках, миримся со всеми различиями, впитываем разные культуры. Но прежде нам следует вновь стать самими собой. И тогда мы покажем всем остальным такой пример мира и любви, что им останется только подражать нам в этом. Не забывай, государь, что каким бы бедным, безграмотным, темным ни казался наш народ, прежде всего он – народ-богоносец.

Долго царь сидел молча. Федор поднялся. Только что он говорил как пророк. Теперь же он снова превратился в почтительного и смиренного подданного. Наконец Николай поднял глаза и взглянул на него:

– Будем трудиться вместе – ты и я.

* * *

В этом универсуме в 1854–1855 году Россия не воевала против англо-франко-турецкой коалиции. Николай I, чье здоровье не было подорвано поражением, прожил на десять лет дольше, крепостные раньше получили свободу, а с ней и землю, а дворяне, получив приличную компенсацию, не впали в нищету, а следственно, и в крамолу. Интеллигенцию увлекла идея духовного возрождения народа от истоков, не было революции, вернее, она была, но бескровная – революция любви, во главе которой встал Помазанник Божий.

* * *

Третий универсум возвращает нас на плац Семеновского полка. Федор никогда не встречался с царем. Вот Московский и Егерский полки стоят с оружием на изготовку, вот кавалергарды – белокурые сероглазые красавцы – полощут красно-белые вымпелы на кончиках своих пик. Три полка выстроились в каре вокруг черного помоста и серых столбов. Толпятся зеваки. В воздухе повисла апокалиптическая тишина. Чихнет ли кто-то из гражданских, стукнет ли, не дай Бог, оземь чей-то приклад – снег заглушает все звуки. Мороз.

Перекличка.

Здесь, здесь, здесь… все здесь.

– На караул!

Взметнулись вверх сабли всадников. Ладони пехотинцев с громким хлопком сжали стволы ружей: по звуку можно было подумать, что гигантский солдат схватил гигантское ружье.

– Шапки долой!

Чтение приговора. Смертная казнь, смертная казнь, смертная казнь…

Приговоренные целуют крест. Унтеры ломают над их головами шпаги. Раздают балахоны с капюшонами. «Хороши мы будем в этих нарядах». Петрашевский, Момбелли, Григорьев сходят с помоста. Их привязывают к столбам.

– Надеть капюшоны.

– Это чтобы у нас не было насморка.

Шестнадцать солдат вскидывают ружья. Федору остается минута жизни.

Вдруг – барабанная дробь. Солдаты по команде ставят ружья к ноге и встают по стойке «смирно». Что случилось? Там, в конце Успенского проспекта – белой ленты с черными штрихами, – появляется… Тут сведения расходятся. Всадник? Экипаж? Некоторые утверждали, что то был белый всадник на белом коне, может быть даже архангел. Другие говорили, что это был обыкновенный адъютант – Ростовцев – в банальном экипаже, запряженном парой гнедых лошадей… Кем бы он ни был, посланец этот привез Высочайшее помилование. Всем заключенным сохранялась жизнь, даже тем, кто не гнушался цареубийством. Все они были приговорены к разным срокам каторжных работ.

Федору срок был сокращен до четырех лет, и, прослужив рядовым в Седьмом линейном сибирском батальоне, он вернулся к литературному творчеству. Близкое знакомство с народом сделало его убежденным монархистом, уверенным в том, что только христианская монархия достойна его соотечественников. В своих произведениях он будет проповедовать искупление преступления наказанием, обличать бесовские черты социализма, ратовать за единение царя с народом, по образу единства отца и детей, провозглашать мессианскую роль России, без конца повторять, что вне Христа и вне Его любви нет истины.

Тот, кто, не будь Высочайшего помилования, умер бы разжалованным, лишенным «всех прав состояния», обесчещенным 22 декабря 1849 года, тихо угас на вершине славы 27 января 1881-го. Петербург торжественно проводил его в последний путь, процессия растянулась на несколько верст, в церемонии участвовало трое государственных мужей, ректор Духовной академии прочел проповедь, было множество венков, в том числе от Академии артиллерийских войск и от Академии Главного штаба, вдова покойного, Анна Григорьевна, едва пробралась в церковь, а когда закончилась заупокойная служба в Александро-Невской лавре, те, кто нес гроб, и духовенство с трудом проложили себе дорогу сквозь тысячную толпу. Безутешные почитатели взбирались на надгробные памятники, на деревья, на каменную ограду. Студенты с венками и хоругвями в руках кое-как расчистили место вокруг могилы. Гроб опустили на вышитых крестом полотенцах, которые по обычаю были оставлены могильщикам.

Николай же умер за двадцать шесть лет до этого. Рядовой Достоевский Федор, высланный в Семипалатинск, в самую глубинку Средней Азии, написал тогда стихотворение:

 
Свершилось, нет его! Пред ним благоговея,
Устами грешными его назвать не смею.
Свидетели о нем – бессмертные дела.
Как сирая семья, Россия зарыдала;
В испуге, в ужасе, хладея, замерла…
О, для чего нельзя, чтоб сердце я излил
И высказал его горячими словами!
Того ли нет, кто нас, как солнце, озарил
И очи нам отверз бессмертными делами?
В кого уверовал раскольник и слепец,
Пред кем злой дух и тьма упали наконец!
И с огненным мечом, восстав, архангел грозный,
Он путь нам вековой в грядущем указал…
И сердцем я познал, что слезы – искупленье,
Что снова русской я и – снова человек![45]45
  Из стихотворения «На первое июля 1855 года» (Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972. Т. 2. С 407, 408).


[Закрыть]
 

Оловянный солдатик

Памяти моего дяди Всеволода и его сестры

Это история про маленького мальчика, которого родители звали Светиком, потому что дали ему когда-то слишком сложное имя, и про его сестренку, которую звали Радостью. Однако особого значения в нашей истории девочка иметь не будет – разве что в самом конце, – ибо она все время делала то же, что и ее брат.

Папа Светика и Радости был военным, а потому Светик и Радость все время играли в войну.

Иногда они играли, что Светик – подполковник, как Папа, а Радость – новобранец, и Светик учил ее держать оружие и ходить в строю. Иногда они шли в сад и стреляли там из ружей с пробками. При этом Светик был «наши», а Радость – «неприятель», но побеждали всегда только «наши». Бывало и так, что они целый день прилежно вырезали солдатиков из картона и раскрашивали их акварельными красками.

Но чаще всего они играли в Светикиных оловянных солдатиков. Их у него было очень много, потому что сначала Папа подарил ему своих, а потом ему стали дарить их со всех сторон: и генерал – Папин папа, и юные дяди – Мамины братья, и много-много других людей.

Солдатики были разными по размеру, и это немного огорчало Светика, к тому же одни из них были как настоящие, объемные, а другие – совсем плоские. Радость не видела в этом ничего ужасного и утешала брата тем, что в мире есть и пигмеи, и шведы, и египтяне, про которых – тут надо сказать, что Радость не меньше, чем солдатиков, любила книжки с картинками, – всем известно, что они ну совершенно плоские.

В оловянных солдатиков они играли двумя способами. Радости больше нравился первый – он назывался «Парад», – но ее голос не был решающим.

Прежде чем поиграть в парад, надо было спросить разрешения у Мамы, и если вечером не было званого ужина, мама всегда разрешала. Тогда они перетаскивали коробки с солдатиками в столовую и располагались там на большом обеденном столе красного дерева. Светик и Радость расставляли цветные фигурки на блестящей как зеркало поверхности. Все солдатики – и картонные, и «египтяне» – при звуке горна немедленно появлялись из своих коробок – даже те, у которых было отломано ружье или чья голова держалась на плечах только благодаря вставленной внутрь спичке. В игре не участвовали только совершенно безголовые или те, кто вовсе не стоял на ногах: они считались инвалидами войны и присутствовали на параде в качестве зрителей, выглядывая из своих отставленных в сторонку коробок.

Стол красного дерева сплошь покрывался частями пехотинцев и конными эскадронами, с офицерами во главе и с замыкающими позади. В зависимости от дня солдаты маршировали рядами по трое, по шестеро, по двенадцать, а иногда и по сорок восемь человек.

Светик и Радость без устали проверяли равнение и интервалы между колоннами и рядами. И если им было видно больше, чем одно плечо, одна голова и одно колено, они всё начинали сначала, при этом Светик не скупился на грубые окрики и придуманные им же самим ругательства: «Ах ты рыбий хвост!» или «Сказочный болван!»

Наконец, когда ряды становились безупречно ровными – впереди кавалерия, затем пехота (или наоборот, в зависимости от дня), артиллерия с упряжками, санитарные повозки и, в самом конце, походная кухня, – Радость (это была ее почетная обязанность) вынимала из ваты самое главное, а точнее, священное действующее лицо: бравого пехотинца с саблей наголо и с воинственными усами, которому Светик пририсовал на красные погоны три золотые подполковничьи звездочки (не очень удачно, так как краска размазалась).

Это был Папа.

Иногда Папа принимал парад. Тогда Радость ставила его на край стола, где он возвышался в гордом одиночестве. Иногда он командовал, и тогда Радость помещала его, всегда в отдалении, во главе войска. Дети отходили на несколько шагов, чтобы полюбоваться на прекрасную картину, а поскольку время пролетало быстро и обычно к этому времени в углах столовой начинали сгущаться предвечерние тени, им казалось, что солдатики и впрямь вдруг начинали двигаться, чеканя шаг и распевая строевые песни:

 
Взвейтесь, соколы, орлами,
 

или:

 
Наши жены – пушки заряжены,
 

или еще:

 
Лишь тот на жизнь имеет право,
Кто каждый день идет на смерть.
 

Лошади грызли звенящие удила, пыль клубилась у них под копытами, одни тихонько ржали, другие вставали на дыбы к стыду и неудовольствию их всадников. Пехотинцы шагали, шагали, шагали без устали, распространяя вокруг себя запах кожи, смазных сапог и пота. Они шагали бы так целую вечность, если бы не Мама, которая входила со словами:

– Дети, пора убирать все это. Катя будет накрывать на стол.

Тогда, выпросив еще несколько минуток, в чем им почти никогда не отказывали, ребята раскладывали наконец солдат и лошадей по коробкам, которые с каждым разом становились все более потертыми на углах.

Светику больше нравилась другая игра, но он всегда заводил ее чуть кривя душой, а Радость ныла:

– Опять будут раненые.

Об убитых она и вовсе не желала думать. Светик дразнил ее: «Девчонские штучки!», скрывая на самом деле все, что было «девчонского» в нем самом. Игра эта называлась «Война», а дети солдат знают, что война – это серьезно.

У них было два способа играть в войну.

Первый – с воображаемым противником.

В этом случае армия выстраивалась перед его позициями, во всю ширину на самом краю стола, артиллерия в центре, на флангах – кавалерия, пехота – во фрунт, и тогда ход сражения зависел только от желания Светика. Эскадрон идет в атаку: его переставляют вперед. Эта часть отступает: ее переставляют назад. Неприятель наступает или отступает – ребята сами решали когда. Для правдоподобия нескольких солдат можно было опрокинуть, иногда даже больше, когда положение становилось критическим и возникала опасность поражения. Но все всегда кончалось хорошо. «Ура! Наши победили!» – кричали дети, прыгая на месте и хлопая в ладошки, особенно Радость.

Но иногда армию делили пополам. Пехота, кавалерия, артиллерия – все делилось на две равные части. Тогда стол разворачивали в длину и ставили наших на одном конце, а врагов – на другом. Для пущей уверенности нашими командовал Светик, а врагами – Радость. Каждый расставлял войска по своему разумению. Светик особое внимание уделял тактике: подготовка, атака, сражение, преследование или же окружение, «умереть, но не сдаться» – все эти понятия были ему хорошо знакомы. Радость же руководствовалась скорее гармонией объемов: она располагала свои войска треугольниками или более сложными фигурами, по своему вкусу перемешивая пехотинцев и конников под насмешливое сопение брата.

Начинался бой.

Пушки стреляли горохом, люди падали. Поскольку падало их все-таки мало, ребята начинали катать по полю битвы шарики, которые пробивали брешь в рядах сражающихся, но особенно во вражеских рядах, потому что Радость выбирала шарики покрасивее, а Светик – покрупнее. Б результате неприятель погибал до последнего человека или же – в том случае, когда Мама прекращала игру раньше, – был вынужден капитулировать (Радости это нравилось куда больше). Это было нормально: мы одерживаем победы во всех войнах, а те, где неприятель оказался сильнее, не считаются. Радость прекрасно знала это и не противилась.

Однако между этими двумя способами игры в войну была существенная разница. При воображаемом враге армией командовал Папа, и он никогда не бывал ранен. Если же неприятель был настоящим, Папа отправлялся обратно в коробку: не было и речи о том, чтобы подвергать его опасности. Для оправдания его отсутствия на поле боя придумывались разные обстоятельства: то он был отослан в командировку, то он был в краткосрочном отпуске, в худшем случае – тяжело болен (но не волнуйтесь – он поправится).

В глубине души детям было стыдно делать из Папы какого-то дезертира, но они так боялись, что с ним случится что-то плохое, кроме того, шла настоящая война, он был на фронте, и им казалось, что если шарик собьет его фигурку, его и на самом деле убьют.

* * *

Ни Радость, ни Светик в школу еще не ходили: Папа научил их читать и писать, а Мама совершенствовала их навыки, каждое утро задавая им упражнения, которые день ото дня становились все труднее. Для Радости учение этим пока и ограничивалось, а Светик раз в неделю ходил к отцу Доримедонту, где вместе с полудюжиной других ребят изучал закон Божий.

Светик ничего не имел против этих занятий, однако ему гораздо больше нравились субботнее всенощное бдение и воскресная литургия, хоть там и полагалось стоять почти не двигаясь в течение Двух или трех часов. Светик любил слушать хор, хотя он не понимал ни слова в этих величественных песнопениях, нравились ему и монотонные речитативы священника, которые тот произносил на странном, малопонятном, но таком родном языке, с восторгом глядел он на горящие кусты свечей, на золотые украшения, поблескивающие в облаках ладана, но больше всего радовало его знакомое, милое ощущение всеобъемлющего присутствия Бога. На занятиях все было по-другому. Там надо было все время что-то понимать. «Понятно? Понятно?» – спрашивал то и дело отец Доримедонт, а когда все становилось совершенно непонятно, начинал сердиться и говорить, что надо верить, а не понимать, что уж совсем было не по правилам.

Светик, конечно, старался как мог. Он понял, что такое единосущная Троица, Шестоднев, змей-искуситель, Воскресение, Тело и Кровь Христова, геенна огненная и Успение Божьей мамы, так что отец Доримедонт ставил ему обычно тройку, считая, что на пятерку может знать только Господь Бог, а на четверку – он сам.

Была, правда, одна тайна, которую Светик никак не мог понять.

Он несколько раз пытался спросить об этом на занятиях, однако отец Доримедонт так сердился, что Светик даже на исповеди не осмеливался заикнуться об этом своем непонимании, отчего испытывал сильнейшие угрызения совести: лгать или даже утаивать правду на исповеди – что может быть хуже? Но как, спрашиваю я вас, мог бы он признаться отцу Доримедонту, такому бородатому и строгому, что с его, Светикиной точки зрения, Бог Отец вовсе не был таким уж добрым папой, ни даже просто хорошим человеком? Ему, Богу, видите ли, пришла в голову странная мысль создать этот мир, а когда дело не заладилось и встал вопрос о том, что кому-то надо забить в руки и ноги гвозди, надеть на голову венок из колючек и дать выпить уксуса, так Он послал на все это Своего собственного Сына. Вот Папа, например, никогда бы не стал исправлять свои собственные ошибки за счет Светика: он всегда говорил, что каждый должен сам отвечать за свои поступки, и если кто натворил дел, так уж от наказания не увиливай. Так что же?

Услышь отец Доримедонт такого рода признание, он просто задохнулся бы от гнева, а Светику уж было бы не обойтись без сорока земных поклонов. Светику вовсе не хотелось класть сорок поклонов, но больше всего он боялся, что если он задаст этот мучивший его вопрос вслух – языком и губами, – тот сразу превратится в страшный грех против Святого Духа, в грех, которому не будет прощения. Поэтому он не осмеливался открыться даже Маме.

Он просто молился.

Но кому же ему было молиться? Отцу, Которого он осуждал, Сыну, Который подчинился своему Отцу, Святому Духу, против Которого он чуть не согрешил, или Божьей Матери, Которая должна сердиться на Отца за то, что Он наслал столько несчастий на Ее Сына? Светик попытался было молиться своему святому с таким трудным именем, но как быть уверенным, что святой с трудным именем будет абсолютно беспристрастен в этом сложном деле? Ведь раз он святой, так значит, он принял все учение Церкви и должен его полностью придерживаться. Так что больше всего Светик молился ангелу-хранителю – лучшему своему другу, которого Господь Бог дал ему, чтобы тот хранил его от «всех напастей и печалей», которому он мог нашептать на ушко (подчас мокрое от слез) все что угодно. Он всегда будет на его стороне, его советчиком, его защитником, его заступником, святым хранителем и покровителем его души и тела.

* * *

Тем временем случилось так, что Радость заболела какой-то скарлатиной и детей разлучили из боязни, что они заразятся друг от друга. Светику пришлось играть в солдатиков в одиночестве. Дни тянулись теперь дольше обычного, хотя тени в углах столовой, казалось, сгущались раньше, чем прежде.

И теперь, конечно же, бывали парады и смотры, и Светик распаковывал Папу и вынимал его из ваты так же осторожно, как это делала Радость: как он признается сестренке, пусть даже младшей, случись с Папой что-нибудь ужасное? Как и раньше, он ставил фигурку то впереди войска, то на фланге, но все чаще в душу его закрадывалась смутная тревога: он беспокоился о Папе, который сражался на настоящей войне; он боялся, что сестренке станет хуже; но, главное, его мучил приближающийся Великий Пост. Ему предстояло снова идти на исповедь: посмеет ли он признаться в своем великом грехе? Посмеет ли скрыть его? Он старался пока об этом не думать. Легче всего это получалось, когда он играл в войну, потому что война занимает мысли гораздо больше, чем парад.

И вот однажды, когда он отделил «наших» от неприятеля и выстроил их друг против друга, в душе у него похолодело от дурного предчувствия: сегодня все будет плохо.

И действительно, его словно околдовали. Каждый раз, когда он катил шарик в сторону противника, чьи полки стояли на расстоянии один от другого, шарик попадал в промежуток и, никого не задев, скатывался с края стола и терялся в длинном ворсе ковра. И наоборот, когда Светик шел на другой конец стола, чтобы сыграть за неприятеля, все вражеские шарики попадали в цель, укладывая на месте по несколько «наших», а затем, отскочив рикошетом, пробивали бреши в других рядах.

Сначала Светика это даже забавляло: на войне всегда убивают, этого только девчонки не понимают, а он скоро отыграется. Потом, с комом в горле, он начал невольно жульничать: когда стреляли «наши», он старался изо всех сил, а когда приходил черед неприятеля, он бросал шарик почти не глядя, но от этого погибало только больше солдат, потому что шарик катился наискосок, подпрыгивал и, падая, валил «наших», как бомба.

«Наши» потеряли уже треть личного состава, половину, три четверти, в некоторых полках оставалось не более двух-трех человек, а противник наступал стройными рядами, в которых недоставало всего по несколько солдат. Светика раздирали с одной стороны стыд, а с другой – злость. «Нет уж! – кричал он с каждым выстрелом. – Нет уж!» Он чуть не плакал. В глазах стояли слезы. Но в этот день все было против него: его любимые кирасиры, егеря, казаки с пиками вместо штыков падали под градом картечи, а неприятель, чьи части состояли из солдатиков, которых Светик любил меньше других – выцветших, облупившихся, колченогих, – плюс одно соединение японцев и одно – немцев, оставался цел и невредим. Несправедливо.

Светик прибег уж к совсем нечестной уловке. Он устроил новый призыв, мобилизовал для восполнения потерь новых солдат, то есть поставил на ноги и приписал к другим соединениям тех, кто уже погиб в боях. Безуспешно. Новобранцы падали, как и старые служаки, пополнение ни к чему не привело, некоторые солдаты были убиты по три раза. Светик кусал губы и наконец расплакался, что мужчине, а уж тем более офицеру, и вовсе не пристало. Соленые слезы разъедали искусанные губы. Сгущались сумерки.

Светику захотелось опрокинуть рукой все неприятельское войско, сбросить его на пол и объявить, что войну выиграли «наши». Но он устоял перед этим искушением. Он еще раз бросил шарик, и еще несколько оставшихся в живых «наших» повалилось наземь. Все. У Светика не оставалось больше ни единого солдата. Произошло немыслимое: победил неприятель.

Нет.

Он еще не победил.

Плохо видя из-за застилающих глаза слез, Светик пошел за заветной коробкой. Он развернул шелковистую вату, достал из нее фигурку подполковника с поднятой вверх саблей и поставил ее перед неприятелем.

Пахло порохом и конским навозом. Ему хотелось пить. Его лицо почернело, глаза слезились от пыли. От долгой ходьбы ноги его кровоточили, и, как у Лермонтова,[46]46
  В оригинале ошибка: «…у Пушкина».


[Закрыть] рука его «колоть устала». Он чувствовал сильную тошноту, но это было не страшно, так как рвать было нечем. Он упал на землю и пополз между трупами. У одного из них к поясу была прицеплена граната. Приближался неприятельский взвод: враги шли, чеканя шаг, уже как победители. Он выдернул чеку, сосчитал до семи и бросил гранату, уткнувшись носом в грязь, по которой только что полз. Когда после взрыва он поднял голову, неприятельского взвода не было: кругом валялись убитые и раненые с вывороченными наружу кишками, остальные же разбежались, не пожелав еще раз доказывать, что они победители.