Текст книги "Гетман Войска Запорожского"

4

Карых влетел на крыльцо полковничьего дома, забарабанил в дверь. В ответ – тишина. Карых повернулся к двери задом и загрохотал каблуками, не жалея сапог. Тяжко вздохнув, внутренняя дверь отворилась, недовольно зашмурыгали чеботы, звякнула щеколда.

– Чего тебе? – спросили за дверью, и только потом дверь нехотя приоткрылась.

– Пана полковника! – крикнул Карых.

– Пан полковник отобедал и спит.

– Да открой же ты, чурбак дубовый! – взъярился Карых и пнул дверь с маху.

Дверь, однако, не поддалась, но в следующее мгновение ее отворили, и перед Карыхом, сдвинув брови, объявился пан Громада, казак невероятно большой телом и со столь же невероятно малым умом.

– Э-э! – сказал пан Громада, не сердито, но и без намека на сочувствие.

– Тимоша Хмельницкого пан подстароста к столбу позорному привязал! Засечь грозится.

– Э-э! – пророкотал Громада и, став проворным, исчез в недрах дома.

В следующее мгновение полковник Иван Кричевский вылетел на крыльцо, а за ним Громада с ведром воды. Пан полковник нагнулся, Громада опрокинул ведро полковнику на голову, подал рушник, потом жупан.

– Коня!

Возле позорного столба, у которого стоял Тимош, сиротливо толпилось человек двадцать. Людей согнали на погляд с пустынных полуденных улиц.

Ждали палача. Сам пан Чаплинский на казнь не явился, делом заправлял его джура.

– Отвяжи хлопца! – крикнул Иван Кричевский, влетая на площадь.

– У меня приказ.

– А у меня – полк!

Джура оценивающе поглядел на пана полковника и, кривя рот, цыкнул на гайдуков:

– Развяжите!

В это время на площадь прискакал в сопровождении джур комиссар Войска Запорожского пан Шемберг. Он увидал Кричевского, пожал ему руку.

– Опять пан Чаплинский устроил самосуд. Благодарю вас, пан полковник, что не допустили истязания.

– Пан Хмельницкий – крестный отец всех моих отпрысков. Хорош бы я был, если бы проспал надругательство над его сыном.

Полковник сам проводил Тимоша до дома. Глянул на пьяную братию и только свистнул:

– Тимоша чуть не засекли у позорного столба, а они и ухом не повели. Кыш!

И чисто стало в доме.

– Ружья есть? – спросил Кричевский.

– Есть, – ответил Тимош.

– Заряди. Если кто сунется, Чаплинский или вся эта пьянь – пали. Я услышу, – глянул в посеревшее лицо Тимоша, обнял его. – Ничего, хлопец! Живы будем – не помрем.

5

Легли спать в тот вечер рано. Иса перед сном все запоры, все щеколды проверил. Тимош зарядил три ружья и четыре пистоля.

Степанида, старшая, долго молилась, потом пришла к Тимошу, взяла один пистоль в свою девичью светелку.

– У нас ведь тоже окошко!

– Зря слуг прогнали, – сказал Тимош мрачно.

– От пьяного сброда проку немного, – возразила Степанида. – Спите. У меня сон чуткий. Если что, разбужу.

Тимош и Иса легли не раздеваясь.

– Мало тебе своих забот, – вздохнул Тимош. – За чужие дела жизнью рискуешь.

– Нехорошо сказал! – вскочил Иса с постели. – Я на твоего отца ружье поднял, а он меня простил и в свой дом, как сына, взял. Ты мне – брат. Беда твоего дома – моя беда. Спи, я покараулю.

– Давай вместе покараулим.

– Вместе нельзя. Под утро сон обоих сморит. Утро – самое ненадежное время.

Тимош лег. Иса сел на пол под окном.

– Так я засыпаю, – предупредил Тимош.

– Спи! – И вдруг по-кошачьи вскочил на ноги. – Слышишь?

Тимош поднялся.

– Подъехали будто бы?

Крадучись подошел к стене, взял ружье. В ворота несильно и негромко постучали.

– Пойду спрошу, – сказал Тимош.

– Нет, я! Я – чужой. В меня не будут стрелять.

– Тебя подстрелят, что я отцу скажу? Здесь стой, чтоб в окно не полезли.

Вышел во двор.

– Кто?

– Я, сынку!

– Отец! – Тимош кинулся к воротам. Засов застрял, Тимош кряхтел, пыхтел. И наконец руки у него беспомощно опустились. – Открыть не могу.

Тут выбежал из дому Иса, выбил топором клин, который он для пущей прочности загнал в скобу.

Ворота распахнулись. Отец, шевеля вожжами, завел телегу.

– Живы?! – размахнул руки, будто крылья, принимая под них и Тимоша, и Ису. – Вижу, дружите. Спасибо вам!

Выбежали из дому Степанида, Катерина, Юрко.

– Где же работники? – спросил Богдан. Тимош прикусил губу.

– Какие сами ушли, каких пан Кричевский прогнал, – объяснил Иса. – Они только скот переводили, ели да пили.

– Ладно, – махнул рукой Богдан. – Распрягайте, хлопцы, мерина. Коня моего накормите-напоите. А мы пойдем с дивчинками свет зажжем, чтоб гостинцы видней были.

Дочерям привез Богдан платья, ленты, платки. Тимошу и Исе подарил стамбульские пояса, по двенадцать польских дукатов каждый. Юрко шапку бархатную, красную, да клетку с заморской золотой птицей. Всему дому радость!

– Чаплинский здесь? – спросил Богдан.

– Давно приехал, – ответил Тимош. – У него теперь жена новая.

– Какая-такая жена? – встрепенулся Богдан. – А где же…

Не договорил, помрачнел. Потом вдруг засмеялся:

– Засудили нас, Тимош. Отняли хутор. Да что Бог ни делает – к лучшему. Не до хутора теперь, не до хозяйства. Чтоб о хуторах думать, сперва жизнь нужно устроить, да не для нас с тобой, а всю жизнь.

Тимош слушал, затая сердце. Отец говорил с ним как с казаком. Темное лицо парубка просияло.

– Да мы – хоть завтра! Да мы их – в капусту!

Богдан положил тяжелую руку на плечо сына, улыбнулся:

– Ого! Есть на что опереться старому батьке. – И поглядел в глаза. – Ни, Тимош. Ни! Не завтра, не послезавтра, в урочный час.

И снова дом превратился в улей.

Богдан приглашал казаков, угощал, песни пел, словно выиграл дело.

Через неделю проводили в Крым Ису. Уезжал Иса радостно, но глаза его были полны слез.

– Эх, Тимош! – прижал он к груди друга. – Бога буду молить, чтоб послал нам общего врага. Пусть самая тяжкая война, только бы не друг против друга.

– У нас есть с кем схлестнуться, – сказал Тимош, обнимая на прощанье лучшего своего товарища. – В урочный час приходи.

Кинул шапку вверх, дал коню шпоры и помчался, успев поймать шапку. Конь играл с простором, наездник, хлебая ветер, гикал коню, и воля наполняла его до ушей восторгом жизни.

В тот же день, погрузившись в две телеги, Тимош с пятью казаками из отцовской сотни повез скарб, сестер и маленького Юрка из Чигирина в Переяслав. Тимош видел: отец что-то замышляет серьезное. Может, Чаплинскому собрался башку свернуть?

6

Захария Сабиленка, которому было предложено сесть в кресло, умудрился приткнуться на уголок, и теперь спину ему подкалывали бивни слона, ибо рукоятки кресла были резные в виде слоновьих голов.

Захария, глазастый, тонколикий, с большими розовыми ушами, был похож на серну: услышит веянье ветерка и тотчас умчится исполнять ветреную прихоть.

За массивным столом, напротив, удобно откинувшись на спинку кресла, сидел хозяин края, чигиринский староста ясновельможный Александр Конецпольский.

Им бы поменяться местами, подлинным хозяином Чигирина был Захария – арендатор Конецпольского, – и хозяином положения тоже был он.

Ясновельможный пан пустил на ветер целое состояние, сыграв приличествующую его роду свадьбу. Он женился на сестре князя Замойского и сразу после свадьбы приехал с молодой женой в Чигирин показать ей свои владения и, главное, изыскать деньги.

– Я только и делаю, что даю, – печально сказал Захария Сабиленка. – Даю и не получаю обратно.

– Уж не сшить ли мне для тебя нищенскую торбу? – вспылил Конецпольский.

– Ваша милость изволит шутить! – Розовые уши Захарии запылали. – Вы думаете, я играю в бедняка, а я и впрямь бедняк. Казаки – не подневольные крестьяне, с них лишнего не возьмешь.

– Так бери!

– Не дадут! У них есть надежный законник, пан Хмельницкий.

– Хмельницкий сам за себя не мог постоять. Захария! Ты заводишь со мной пустые разговоры. В Чигирин едет канцлер Оссолинский, и мне нужны деньги, чтобы устроить в его честь торжественную встречу и бал. Учти, Захария, все эти расходы будут твоими расходами, ибо ты – арендатор Чигирина. Мне же нужны другие деньги, большие. На мою жизнь.

Захария откинулся назад, но слон был настороже и поддал бивнями в самую поясницу. Вместо того чтобы сморщиться от боли, Захария расцвел.

– Тут необходим поход! В Крыму хан разодрался со своими мурзами. Самое время взять у них то, что они награбили в наших же пределах. Разве можно сравнить нас, сирых, с крымскими торговцами? У одного Береки, я думаю, денег больше, чем у самого господаря Лупу. Галеры турецкого султана потому и быстры, что на веслах товар Береки – неутомимые казаки.

Конецпольский встал:

– Я хочу, чтобы, вернувшись в Варшаву, его милость пан Оссолинский сказал бы о нас в тесном кругу друзей: лучший прием мне оказали в Чигирине… Над твоим предложением обещаю подумать.

– Ваша милость, деньги на поход я тоже как-нибудь наскребу, – поклонился Захария.

7

– Наш бал уже тем удивителен, – говорила пани Хелена пани Ядвиге Конецпольской-Замойской, – что он совершается на краю света.

– Святая дева! Я об этом не думала, но ведь сразу за Чигирином – бескрайнее Дикое Поле. Как же вы здесь живете… среди этих дикарей? Вам надо в Варшаву! В свет!

– Мой муж солдат! – Глаза пани Хелены подернулись дымкой надменности.

– Ради всего святого! Не обижайтесь на меня! – Пани Конецпольская дотронулась рукой до руки пани Хелены.

Она была искренна в своем порыве, и пани Хелена оттаяла, хотя была уязвлена уже тем, что ей, первой даме чигиринского общества, во время такого важного, редкостного приема в честь канцлера Оссолинского приходится быть второй, ибо как снег на голову явился староста со своей старостихой. На искренность ответила искренностью:

– С нашей бедностью в Варшаве мы обивали бы ноги в прихожих третьестепенных людей.

– Ваша красота открыла бы для вас двери королевского дворца, и я думаю, что личное знакомство с его королевской милостью не повредило бы карьере пана Чаплинского.

– Я предпочитаю судьбу жены подстаросты в городе на краю света судьбе блистательной фаворитки короля! – Глаза у пани Хелены сверкнули гневом.

И пани Конецпольская не нашлась что сказать.

– С вашего позволения я пойду к гостям. – Пани Хелена поднялась с кресла: она чувствовала себя ответчицей за этот бал.

Канцлер Оссолинский всем видом своим выражал удовольствие, со всеми был приветлив и любезен, но пани Хелена, чуткая до мимолетных настроений, уловила-таки одну или две насмешливые мины в лице высокого гостя, и она, насторожив глаза, увидала жалкое провинциальное зрелище. Зверинец.

Переведенный недавно в их полк знаменитый силач пан Гилевский побился за ужином об заклад, что съест, не сходя с места, барашка, гуся, утку, курицу, перепела и закусит жареным поросенком.

Ликовала мазурка, но многие кавалеры предпочли общество пана Гилевского, подбадривая его возгласами, а то и выстрелами в потолок.

Шляхтичи из украинцев, завидуя успеху Гилевского, подбивали десятипудового пана Кричевского съесть целиком жареного сайгака, не уговорили, и тогда полковник Барабаш, расшвыряв посуду, велел поставить ведро водки и начал хлебать ее через край. Снова были молодецкие крики и выстрелы.

…Мазурка выглядела убогой.

В нарядах пестрота: одни, похваляясь богатством, обвешались драгоценностями сверх всякой меры, другие, не в силах скрыть бедности, щеголяли ею. Все эти стоптанные сапоги, латаные кунтуши…

Не укрылось от глаз пани Хелены, как воровато вьется ее седогривый муж, пан Чаплинский, вокруг черноокой дочери полковника Кричевского, молоденькой, удивительно пышной, удивительно милой.

Захотелось сбежать от всего этого содома или сломать что-нибудь.

В столовой загремела канонада.

– Да прекратите же вы! – закричала она в отчаянье. Пан Гилевский, отирая краем скатерти пот с лоснящегося лица, сидел перед горой костей.

– Пани Хелена! Виват! Он съел! Виват! – Пан Комаровский обнял героя и пальнул в потолок.

– А я все выпил! – Барабаш встал, уронил стул, опрокинул над собой пустое ведро. Ведро выпало из рук, покатилось, грохоча.

– Свиньи! – Из глаз пани Хелены брызнули слезы, она кинулась прочь из дому.

Пан Чаплинский оставил дочь Кричевского посреди танца и побежал следом за своей королевой. Гости, почуяв скандал, задвигались резвее, выясняя друг у друга, что случилось и почему.

– Нам пора! – шепнул Оссолинский адъютанту.

Они уехали незамеченные.

8

Встреча с Хмельницким была назначена в поздний час в корчме Якова Сабиленки, брата Захарии. Корчма стояла при въезде в Чигирин и никогда не пустовала, но у Якова имелась для особых гостей особая комната, завешанная толстыми коврами, уютная, с изразцовой печью, с огромным диваном.

– Мы, кажется, первые! – удивился Оссолинский.

– Добрый вечер, ваши милости! – Хмельницкий стоял в дверях. Канцлер одобрительно улыбнулся, ему понравилось, что сотник человек точный.

– Что подать господам? – спросил хозяин корчмы.

– Самое лучшее вино! – сказал Оссолинский.

– Для дорогих гостей у меня есть отменная дичь – жареная дрофа.

– Подайте вино и еду и оставьте нас! – Оссолинский сел на диван и показал Хмельницкому на стул. – Как видите, я свое обещание исполнил.

Адъютант поставил на лавку завернутый в плащ тяжелый ларец.

– Вы один? – спросил он с тревогой.

– Со мной мои люди, – успокоил Хмельницкий. – Сколько здесь?

– Более десяти тысяч злотых, – внушительно сказал Оссолинский.

– Его величество король считает, что на такие деньги можно собрать армию?

– Его величество отослал вам всю наличность. На постройку «чаек» позже будет дадено еще сто семьдесят тысяч злотых.

Открылась дверь, и появился хозяин корчмы с бутылкой вина, за ним слуга с подносом.

Оссолинский поднялся с дивана, сел за стол, указав место против себя Хмельницкому. Сделал знак адъютанту. Тот вышел расплатиться.

– За здоровье его величества! – поднял свой кубок канцлер. Выпил, посмотрел Хмельницкому в глаза. – В интересах казачества – не медлить с нападением на Крым. Я привез вам булаву гетмана.

– Скоро зима. Все татарское войско будет дома, – возразил Хмельницкий. – А с булавой подождать надо.

– У хана Ислам Гирея затеялась большая распря с мурзами. Дело дошло до вооруженных столкновений.

Хмельницкий вспомнил Ису и нахмурился.

– Вам не по душе мое известие?

– По душе, ваша милость. Я сегодня ночью отправлю моих людей за оружием, а завтра соберу казаков на раду.

Оссолинский покачал головой:

– Казаков соберите после того, как я уеду… Пан Хмельницкий, ведь вы вместе с полковником Барабашем и есаулом Ильяшом Караимовичем были у короля, когда его величество вручил свое знамя Войску Запорожскому? Мне показалось, что у вас с Барабашем и Ильяшом нет единства.

– Ныне они люди Потоцкого, – прямо сказал Богдан.

– Означает ли это, что реестровое казачество за вами не пойдет?

– За мной не пойдут самые прикормленные. Не беспокойтесь, ваша милость! Барабаш поперек дороги казакам не встанет.

– За успех! – Оссолинский пригубил вино из кубка.

В комнату зашел адъютант.

– Ваша милость, пора возвращаться. Боюсь, нас уже хватились.

Канцлер пожал руку Хмельницкому:

– Его величество верит в вашу звезду.

9

Старательная ведьма через самое мелкое ситечко трусила осеннюю непогодь. Дождь сыпал мелкий, и по всему было видно – конца ему не жди.

Хмельницкий, косясь исподлобья на небо, оседлал коня, вывел за ворота, поставил ногу в стремя и вдруг поглядел на дом свой. Сердце заворочалось, защемило, будто в последний раз видел он им самим свитое и уже опустевшее гнездо.

«Соберутся ли казаки по такой погоде?» – тревожно подумал Богдан, неторопливо садясь на коня.

Договорились съехаться в Роще. Все – хитрые. Скакали кружным путем, все припоздали и собрались в одно время. Богдан, однако, умудрился объявиться последним. Так задумано было. Подъезжал, зорко вглядываясь в лица казаков. Невольно потрогал спрятанное на груди королевское знамя.

Вот Ганжа, Федор Коробка, Демьян Лисовец, Михайло Лученко, Федор Лобода, Михайло Громыко, есаул Роман Пешта, Клыш. Первые полсотни смельчаков.

– Давай, Богдан, ждем! – крикнул Роман Пешта. – Кто опоздает, спросит, о чем гуторили.

Богдан благодарно улыбнулся есаулу, отер мокрое от дождя лицо, спросил:

– Какое жалованье реестровому казаку положено? – И сам ответил: – Не все и помнят, потому что никогда того жалованья никто из нас не получал. Нашим жалованьем шляхта кормится. Кто из нас не брал в бою пленных? А какая за то была награда? Никакой. Коня возьмешь, и того отнимут.

Богдан говорил то же самое, о чем твердил в Варшаве Гунцелю, Адаму Киселю, Яну Казимиру. Говорил он теперь все это нескладно, как-то нарочито крикливо.

– Посылали нас летом на атамана Линчая, мы королю служили исправно и верно. Побили мы Линчая за то, что он громил арендаторов. Но разве у самих у нас сердце кровью не обливается, глядя на измывательства арендаторов над нашей верой? Не дашь ему, сколько попросит – в церковь не пустит ни живого, ни мертвого: не позволит попам ни отпеть, ни окрестить, ни обвенчать. А шляхта еще хуже: в кресты на наших православных церквах стреляют, попов наших из церквей гонят, грабят, истязают. Где защиту найти? Кому пожаловаться? Некому! Короля шляхта не слушает. Вот глядите! – Богдан вытащил из-за пазухи и поднял над головой королевское знамя. – На тайной встрече дал нам король это знамя, а еще дал привилей на двадцать тысяч реестра и другие всякие грамоты. Они хранятся в надежном месте. Мы и заикнуться о них не смеем: шляхте невыгодно, чтобы казаки были казаками. Ей выгодно, чтобы все мы были покорными холопами, чтоб гнули спины на их ясновельможные милости. Нет у нас, братья, иного выхода, как постоять за самих себя, за свою свободу, за свою веру – с оружием в руках.

– Взяться за оружие, говоришь? – без одобрения крикнул кто-то из казаков. – А где оно, оружие? С косой да серпом против крылатой конницы ты и сам не пойдешь.

– Татар надо позвать! – предложил казак Ганжа.

– Эко удумал! Татар мы били. Они на нас волками глядят.

– Братья! – воскликнул Богдан, ободрясь: призыва казаки не отвергли, о деле думают. – Братья! Помощи мы можем просить только у Москвы да у татар – они во вражде с Польшей. От Москвы помощи не будет. От старых войн и разорения не оправилась. Остаются – татары.

– С татарами сам говори, не через послов! – наказал Демьян Лисовец.

– Как повелите, так и будет, – ответил Богдан и наконец, зажигая, сверкнул словом, как клинком: – Соединимся, братья! Восстанем за церковь и веру православную! Истребим униатскую ересь и напасти. Будем, братья, единодушны! Зовите подниматься казаков и всех земляков ваших! Я буду вам предводителем, потому что вы этого желаете. Возложим упования на Всевышнего! Он поможет нам!

Богдан кинул королевское знамя на шею коня, размахнул руки:

– Умрем друг за друга! – подошел и обнялся с Романом Пештой.

– Умрем друг за друга! – воскликнули казаки, и все начали обниматься, потому что это была смертная клятва.

Глава девятая

1

Конец лета и всю осень Иеремия Вишневецкий жил в Лохвице. Здесь была хорошая охота и любимый дом, легкий, светлый.

В Лохвице князь Иеремия переживал страшное для него осеннее ненастье. Убывало свету, мрачнела земля, и князя начинала изводить самая черная неприкаянность. Если натянуть до отказа тетиву, а стрелу так и не пустить, обвиснет тетива, стрела упадет к ногам. Так было и с князем: напряженный, неслышно звенящий изнутри, как клубок пчелиного роя, он в пору всеобщего увядания терял охоту жить.

– Скорее бы снег выпал! – сказал князь Иеремия за обедом, и у княгини Гризельды чутко затрепетали длинные ресницы.

Князь поморщился: Гризельда поняла, что его тяжкие дни начались. Она всегда и все понимает, как верная собака. Эти ее дрыгающие ресницы – единственное, что в ней не испортил Господь Бог!

Князь Иеремия даже про себя грубил княгине Гризельде, и ему было невмоготу от собственного безобразия.

– Третий день тучи. Как посмотрю на небо, разбаливается голова, – пожаловалась княгиня, потирая пальцами виски, хотя с головой было все в порядке. – Я велела затопить камин.

– Заплесневеть боитесь, – нехорошо съязвил Иеремия и отодвинул еду нетронутой. – Что ж, пойду к огню, даром чтоб не горел.

Ушел в каминную.

«Ему бы только меня не видеть», – подумала княгиня Гризельда, и глаза у нее застлало невыплаканными слезами.

Бог не дал ей красоты, а вот дал ли счастья? Она до сих пор не знала, любит или ненавидит ее князь Иеремия. Весь год он с нею нежен, но в эти ужасные осенние дни – он ее ненавидит. Ее, себя и все вокруг.

Княгиня повернулась в кресле: за ее креслом на стене – зеркало.

«Что может привлекать в этой женщине мужчину? Всей радости – шелковая кожа. Лицо никакое. Совершенно никакое… – И опять о князе, все мысли о нем. – Он – несчастен. Всему виной его страсть к театру истории. – Княгиня думать умела: она была дочерью Фомы Замойского, коронного канцлера в лучшие дни царствования Владислава IV. Она любила князя без памяти, но думала о его жизни, как судья. – Иеремия мечтал и мечтает вершить историю, – думала она, – а жизнь посылает ему роли самые ничтожные. Потому он так жесток, так неистов во всех своих делах».

Первой его войной была Смоленская. С пятитысячным отрядом он нагрянул под Путивль, потерпел неудачу, но сжег все села и местечки вокруг. Соединившись с Жолкевским, осаждал Курск, снова безуспешно, и с безудержной жестокостью отыгрался на Рыльске, Севске и других малых городках, за что и получил прозвище Пальё.

Осенью 1638 года, когда она была в свите королевы Цецилии Ренаты, князь приехал в Варшаву героем. Опять-таки не первым, а лишь одним из тех, кто разгромил казачье восстание Остряницы и Гуни. За ним установилась слава твердого человека.

Жестокость принимали за непримиримость, стремление выделиться выглядело стремлением повести за собой, показать путь: он ведь и своих холопов не щадил, свои села стирал с лица земли, искореняя червоточину свободомыслия.

«По сути дела, он страшный человек, – вынесла приговор княгиня Гризельда и снова увидала себя в зеркале. – Боже мой, какие бесцветные у меня губы».

– Я люблю его!

У княгини было одно желание: пойти лечь. Вот и голова разболелась. Но ей нужно было продолжать игру, которую она всякий раз затевала в такие дни. Клин вышибают клином: княгиня лечила князя от черной хандры черными ужасами.

У нее все уже было готово…