Текст книги "Тургенев, сын Ахматовой (сборник)"

Тут Вован вспомнил про свое образование. Он разобрался в станках, сделал их чертежи и заказал в Питере. Деньги-то еще были. При расформировании войск в Германии отцы-командиры не скупились: гони вот машину к договорному немцу за сто километров, а в трехосном грузовике – тонны пайков НЗ, обмундирование, медикаменты. И платили наличными.

Станки и семью Вован перевез в Волобуй, за триста километров от Перстищ. Так пошли дела, что он каждый день взлетал с кровати как бы в сладком испуге. Через полгода в руках уже было пять миллионов, все же рублей, но все же миллионов! В последнюю неделю уже полсотни продавцов, как пчелы, приносили каждый день ему с подмосковных дорог сладкий денежный навар. Воздушная кукуруза – это ведь расслабление, отдых для водителя… И как же возмутился Вован, когда через дорогу в Волобуе открылась фирма «Кукурузина».

Оказывается, Балашут, один из самых бойких и дельных помощников, три месяца уже бывший его компаньоном, срисовал, егерь кошачий, чертежи станков!

– Я, – кричал Вован, – за триста километров отъехал от Перстищ, чтоб не мешать бывшему хозяину. А этот вор укоренился нагло через дорогу! Где у него была совесть, там хрен вырос! Доход упал вдвое… Он мне раньше говорил, что их род – из тех пугачевских отморозков, а я не насторожился…

– Их же Екатерина развесила по ветвям еще густых тогда уральских лесов, – заметил Лев.

– Молодец, матушка, молодец! Но не всех, видать, развесила…

Скрываясь у матери, Вован думал: дурак же я! И эти – упавшие вдвое – доходы были хороши. Нет, зачем-то взбесился, не выплатил уже независимому Балашуту его долю за три месяца, а он и нанял бригаду! Включили счетчик, и там почему-то быстро набежала сумма гораздо большая, чем стоит вся фирмушка Вована.

– Фабрику отняли, но жизнь-то… ты спохватился – унес! – утешал брата Лев. – Конкуренты рано или поздно появляются.

– Конкуренты – да, но нужны какие-то правила игры. А тут пошел такой головняк!

– Может, вам на север уехать. Там вряд ли вас найдут – север большой.

– Лучше маленький юг, чем большой север, – сказала Женя.

Валерия Валерьевна вышла из своего подъезда и увидела объявление на двери. Хотела достать очки и прочитать: наверное, воду отключат – надо запасти. Но очков не было, они в другой сумке. Старость – это когда одни очки дома на столе, другие – в сумке, а хочется на запас еще пару очков в дупла деревьев спрятать – на случай, когда не ту сумку взяла. Подниматься на пятый этаж? Если в парикмахерской очередь, как она будет читать английский роман? Но нет. Сегодня так мало сил…

Парикмахерша Алевтина Сергеевна работала с ее волосами, как скульптор, отсекая от серебристого монолита все лишнее.

– Какие у вас густые кудри, Валерия Валерьевна, придется от корней еще проредить, а то во все стороны они будут дыбиться. А ходок-то наш разыскал нас. Узнал, что мой Коля выучился на зубного техника, и: «Сынок, сынок». А сам все годы прятался от алиментов. И вдруг любовь такая, почему? Оказывается, ему зубы надо вставлять. Зубы ему Коля восполнил, а он не заплатил ни копейки: снова исчез…

Валерия Валерьевна взмахами ресниц (отнюдь не кивками) устанавливала ежесекундную обратную связь с парикмахершей – надо ее выслушивать! Но в узкую паузу втиснула свое озабоченное: «Сколько седых волос!» Алевтина Сергеевна смотрела на нее несколько секунд с таким текстом во взгляде: «Посмотрите налево и направо – там у них на головах сплошные сугробы!» Затем вздохнула и сказала:

– Мы, парикмахеры, называем это: серебряная молодость!

Валерия Валерьевна за то и любила Алевтину Сергеевну, что та источала целебные слова. А то иные брякают пластмассовыми словами…

– А про вашего сына, Валерия Валерьевна, мы читали в газете «Планета Урал». На фотографии он копия вы, только с бородой.

– Я вам все объясню: у него жизнь перепуталась. Юноши бывают романтичны, а Лева сначала был отличник, с ясным умом, деловой. А теперь стал романтиком.

– Он в самом деле верит, что из курвы можно сделать… нормальную женщину?

– Ходит по такой слякоти, ноги каждый день мокрые. Беспрерывно кашляет. Уговаривает их часами, а отдача за год какая? Три девушки согласились бросить это дело. Лева устроил их работать – и считает, что хороший результат.

Тут все волосяные дизайнерши стали с жаром подсчитывать, сколько женщин он сможет спасти за десять лет, за двадцать.

– Ему сейчас сорок пять? Эх, поздно он начал, но вполне может прожить еще лет тридцать. Значит, получается девяносто да еще эти три – в сумме девяносто три девушки.

– А может, еще КПД будет каждый год нарастать на одного человека? Опыт-то с годами приходит в любой работе!

Они заполнили шумом обсуждения весь тесный салон красоты. Одна парикмахерша села в освободившееся кресло и стала на обратной стороне квитанции подсчитывать прогрессивный рост спасенных: три плюс четыре, плюс пять… Зазвучали астрономические цифры, и под эту победную арифметику Валерия Валерьевна тихо расплатилась и простилась.

У подъезда своего дома она увидела «Скорую», на носилках спускали ее Леву с задранной бородой, которому через час уже не будут страшны ни сутенеры, ни промокшие ноги.

Коля

 
Шмякну шапкою о сцену,
Бровь соболью заломлю:
Дайте лексику обсценну —
Я про Гоголя спою.
 

Мы начали сочинять частушки с того апрельского дня, когда дочь спросила:

– К нам кошка зашла, да? Похожая на ту, что Гоголь утопил?

Тема диплома у Агнии: «Мотив страха в творчестве Н. В. Гоголя». Она ночи не спит – анализирует эти четырнадцать томов. И с марта начались у нее свои страхи: сначала казалось, что кто-то незнакомый ходит у нас по коридору. А теперь вот уже и кошка!

– Агния, никакой кошки нет, а вот паук есть – смотри – на потолке, откуда он выполз огромный, красавец…

Паук долго осматривал комнату всеми восемью глазами, не нашел никакой пищи и уполз на восьми своих ногах за картину «Ахматова, гладящая индюка».

– Мне бы восемь глаз и ног! Ничего не успеваю! Диплом, да еще сутки через сутки работаю в кафе!

Агния взрыднула и вдруг замерла, как природа у Гоголя, которая словно спит с открытыми глазами (есть ли более гениальные слова в мировой литературе?).

Тут-то мы и поняли: не отсидеться! Если уж наших гонораров не хватает, чтоб доучить младшую дочь, то надо помочь ей диплом написать.

И полетели имейлы. В Москву – Софье Мининой, в Париж – Наталии Горбаневской, в Израиль – Аркадию Бурштейну: для диплома по Гоголю отсканируйте нам «Семиотику страха», умоляем!

В ответ обрушились Гималаи электронных импульсов, несущих нам страницы Зощенко о страхах Гоголя, стихи Кальпиди – для эпиграфа. И конечно, эссе Набокова.

– Мама, Набоков сравнил Гоголя с мотыльком!

– Не обращай внимания, Набоков в каждом писателе видел такого же Набокова.

А Наташа прислала из Сети интервью Гуревича, который по Средним векам! И спасибо!

* * *

Нужно добавить, что наши друзья обратились к своим друзьям, а те – к своим, так что только папуасы Новой Гвинеи не участвовали в дипломе нашей дочуры. Зазевались.

 
Как у Гоголя в штанах
Поселился сильный страх.
Ростом выше он горы,
Это все метафоры.
 

Мария Ивановна Гоголь-Яновская! Спасибо вам, что родили нам Колю. Но зачем вы ему, пятилетнему, сказали с такой фамильной яркостью неумолимые слова о Страшном суде? Бедный гений представлял всю жизнь адские сковородки, чертей, а мы теперь расхлебывай!

Дочь сказала:

– Каждую ночь вижу во сне Гоголя. Какая ты бледная, мама, сегодня.

– Да я тоже всю ночь Николая Васильевича искала. Якобы я хотела узнать, чего он больше всего боялся. Тайну личности… Куда ни приду, везде говорят: сегодня изволили съехать. А на последней квартире говорят: вчера он скончался. И все служанки, которые мне отвечали, развешивали сушиться нижнее белье. Словно говоря: тебя нижнее белье интересует – вот тебе нижнее белье!

– Гоголь, Гоголь, ты могуч, только все же нас не мучь! Ну чего ты вдруг пристал к двум женщинам: моей жене и моей дочери! В жизни вроде ты к женщинам не приставал.

– Папа! Да, его эволюция: от страхов мифологических перед нечистью до страха Божия… через страх женитьбы! – закричала дочь и опять взрыднула. – В конце жизни он так боялся Страшного суда, что заморил себя голодом! Но у меня просто времени нет это все напечатать! Сменщица заболела, я каждый день в кафе, каждый день!

– Агния, все наоборот! Он от страха Божия шел к гордыне – в «Выбранных местах переписки с врагами»…

– Дайте подумать! В «Вечерах на хуторе», да, черт всегда побежден то молитвой, то чудом, а потом Гоголь впал в прелесть, просил слушать его как самого Господа. Вот смотрите: я подчеркнула в текстах все о страхах, но… но! Зашиваюсь я! Время, где тебя брать?!

Мы сразу кинулись к двум компьютерам – набирать пятьдесят страниц цитат, при этом перебрасывались мечтами: у нас скоро, скоро наступит безоблачное послегоголевское время! Можно будет открыть кафе, назвать его «Об Гоголя!». А на стены кафе – эти цитаты все…

Но про то, что известный парижский гоголевед Шварцбайн запил после усердного изучения нашего Николая Васильевича, мы не сказали дочери ни слова.

Нас уже, кстати, тоже подмывало чего-нибудь дерябнуть. Потому что Гоголь все время мелькал в глазах и в ушах. Идем по проспекту: ель похожа на Поприщина – так же безумно скорчилась. А ясень, кажется, сейчас свои пропеллерные семена включит и умчится от всего женского пола, как Подколесин.

Спасались частушками.

 
Как по речке, по широкой,
На моторке без руля
Выплывает Коля Гоголь —
Вместо носа – два х…я.
 

– Слушай, Агния, а есть, наверное, параллельный мир, где Гоголь не родился?

– Ну, папа, зачем ты? Я люблю Гоголя. К тому же ты сам говорил, что все другие варианты истории – хуже…

* * *

К тому же иногда мы находили и утешение:

– Такие вчера огурцы плохие купила.

– А Гоголь бы еще хуже купил.

 
Как на речке на Днепру
Возле тихой рощи
Коля Гоголь поутру
Огурец полощет.
 

Агния в это время ставила на полку том Мережковского: мол, полночи его перечитывала – у оппонента диссертация по Мережковскому, – ой, задаст много вопросов, сил нет…

И мы запели на два голоса:

 
Коля Гоголь – что такое?
Мережковский вопросил.
Неужели что-то злое?
На диплом уж нету сил…
 

* * *

И ведь знали же, что если запоем дуэтом, с другого конца города сразу же прибегает Камилла! Но не удержались.

Камилла Красношлыкова – это ее псевдоним, а настоящие имя и фамилию мы вам не скажем. И не надо нас подпаивать. Бесполезно!

Появляется она так: скользнет умной тенью за соседом нашим по кухне, прошелестит по диагонали комнаты, несмотря на свои каблучища, и сразу:

– Всегда у вас в каждом углу то внук, то щенок шевелится!

К счастью, внуки (сыновья старшей дочери) еще так малы, что не обижаются на такие слова. Да и мы тоже не обижаемся, потому что в руках у гостьи – как обычно – благоуханный узелок, а там… о-о-о! что-то новое – сморчки, томленные в сметане!

Но с другой стороны, сморчки – это русская рулетка, ведь на миллион один встречается ядовитый…

– А… будем самураями. Самураям не страшна смерть! – браво воскликнула Камилла.

И погрузились мы в этот смак волшебный. Ну, знаете: стоны, вздохи, причмокивания. Разложив всем еще по одной порции, Камилла и говорит светски так:

– Кстати, я наконец-то развелась с мужем.

Вы когда-нибудь слышали, чтобы сообщение о разводе начиналось со слова «кстати»? Вот и мы тоже.

– Со своим мужем? Как? Ты еще недавно твердила: без мужа – как без помойного ведра!

– Он женился на мне по заданию КГБ.

Мы тут сразу бросили переглядываться, а то она подумает, что мы тоже из КГБ.

– Да зачем ты нужна им? Слушай, Мила, ты же была нормальной журналисткой, писала о передовиках.

Она снисходительно закурила и сказала:

– От ваших слов сердце забилось как-то по диагонали. А вы знаете, что все повести Юрия Полякова написала я?

– Ты? Да как же это?

– Так. Я посылала рукописи в журнал «Юность», а он…

– Ну… где бы ты взяла материал для армейской повести «Сто дней до приказа»?

– Так я ведь в газете работала – с людьми встречалась.

Тут какая-то штора отдернулась, и нас понесло в другой мир, где Гоголь крадет рукописи у Платонова, а тот – у Чаковского. Мы стали отчаянно выгребать против течения: Камилла, ты нам НИЧЕГО не приносила, мы ни одной рукописи у тебя не украли…

– Ну, кроме двух-трех гениальных идей, брошенных у вас вот так же, в застольной беседе.

Мы немного ошалели: Мила-Милочка, назови хотя бы одну гениальную идею – захотелось побыть гениями.

Она посмотрела строго, покачала головой:

– Вы все, все исказили в своем «Романе воспитания». Вздумали написать, будто с Настей вы не справились, а на самом деле я ее вам перевоспитала. Пару раз побеседовала, и девку как подменили!

«Узнаешь Гоголя!» – просигналили мы очками друг другу (как он просил Аксакова: «Обращайтесь со мною так, будто я драгоценная ваза»).

– Все-таки зря ты развелась с Дмитрием – керамисты сейчас хорошо зарабатывают.

– Керамист! Да вот увидите: похоронят его в форме полковника ФСБ, и целая колонна будет нести за ним ордена на подушечках…

– Мила, зачем ты так? Пусть человек живет до ста лет.

И тут нас спасли родные и друзья. Сначала Лена шла мимо и свернула к нам, потом Лана с мужем. Затем средняя дочь вошла с сыном, мужем и свекровью, то есть нашей любимой сватьей.

Лана тотчас принялась резать овощи на салат, поводя знатными плечами.

– Такой приступ астмы вчера у сына был, – начала она рассказывать.

– Ой, я знаю новое средство от астмы! – вскричала Лена. – Берешь килограмм цветков белой сирени…

– Ну уж нет, – взмахом ножа остановила ее Лана. – Нам сейчас нужны приступы астмы. Чтобы от армии откосить.

В это время как раз и вернулась из университета наша Агния.

– Почему мне так мало задавали вопросов? – спросила она.

Повисла тишина. Мы со страхом спросили:

– Ты защитилась по Николаю Васильевичу?

– Да, четверка. Но почему они не задавали вопросов? Я всю ночь не спала, приготовила сорок ответов.

В это время под симфонию мобильных телефонов поднялась наша валюта – настроение.

Когда эсэмэски были прочитаны, все, кто накопился к этому моменту в квартире – мы, дети, внуки, зятья, одна сватья и друзья, – заплясали и запели:

 
Танго и вино
Любви недаром нам дано!
 

В самозабвенном семейном танце мы с треском сошлись лбами!

Посыпались разноцветные искры, и в их свете стали видны:

Софья Минина, волшебно скачущая в юбке с зебрами одновременно и здесь, и в Москве, Наталья Горбаневская в фартуке, выплясывающая одной ногой в Перми, другой в Париже возле плиты, Аркадий Бурштейн выглянул из города Цорана, что в земле Израильской, посмотреть, что за шум с Урала, и не удержался – тоже оглушительно свистнул и заплясал.

Не вставая с дивана, плавно покачивались на пышных ягодицах две подруги, Лана и Лена, каждая со своим счастьем: одна беззубая, но с мужем, другая без мужа, но с зубами.

И даже коммунальный сосед выпал из своей комнаты, гремя квадратными плечами и подхватил хмельным голосом:

– Аааааааааааа! Никто меня не любит! Водка с неба не падает!

Примерно мы знаем, кого надо жалеть. Всех.

Ай-яй, в глазах туман

– Что вы здесь такие сидите? – закричала Лена. – Сами хотели сосватать меня с букинистом!

– Он теперь бывший букинист: уволен после запоя. Заходил к нам. И знаешь, уже пахнет.

– Русью? – запечалилась Лена. – Русью пахнет? А может, я бы его переделала… – В ее голосе появились золотисто-теплые тона, как в хорошем вине.

Нет, говорили хозяева, у него раньше нос был идеологического цвета, теперь цвет государственного флага сменился, и у него нос опять совпадает – там явно проглядывает триколор… Но Лена запустила в них убийственным аргументом:

– Мне опять, что ли, на батуте в новогоднюю ночь прыгать? В обществе таких же пятидесятилетних дур, как я…

Она работала администратором в театре, куда к новогодним каникулам всегда привозили батут для кипучих детей.

– А по статистике, одинокие женщины живут дольше, чем замужние.

– Не нужна мне такая долгая жизнь. Зачем она?

– Возможно, мы тебя познакомим! Но с другим – с Михалычем. Если он придет.

Хозяева стали нахваливать нового соседа по подъезду, которого все зовут Михалычем, а на самом деле он Вадим Бориславович (овдовел, с детьми поменялся, сам в однокомнатную сюда).

– Первый тост: чтобы гости не переводились!

Лена слушала, становясь все более губастой. Она сделала себе к вечеру прическу в виде двух рек волос, протекающих по обе стороны лица.

– Кем же работает Михалыч? – поинтересовалась она.

– Есть такая профессия – хижины украшать.

– Дизайнер, что ли? Ну что ж, я тоже из интеллигентной семьи. Моя бабушка в тридцатые годы играла в казино.

– Главное, не пьет наш Михалыч, – отчаянно твердили как заклинание хозяева. – Выпивает, но не пьет.

Этими заклятьями они боролись с образом пьющего сына, который то отдалялся, то назойливой мухой зависал над каждым.

– Ну что вы забуксовали: сын, сын. Сделайте же что-нибудь: почешите себя под правой коленкой… Думаете, трезвенники всегда лучше? Вспомните, как подсунули мне непьющего. И что же? Он предложил покурить анаши.

Тут пришли Хромовы, и Лена кинулась к ним: у вас-то с сыном все в порядке, Гоша ведь не пьет, не курит, в школе – золотая медаль, а в вузе – красный диплом.

– И сам он у нас красный. – Гости выглядели еще более загнанными, чем хозяева.

Они рассказали, разбивая подступающие слезы мелкими стопками, что их Гоша вляпался в троцкизм, ходит в их кружок.

– Вчера снова Гоша был на троцкистском кружке, – в отравленном оцепенении продолжала Инна Хромова. – Ходили они по стеклу.

– По стеклу! Тогда это кружок имени Рахметова какого-то.

– Платят за это стекло психологу… чтобы научиться впадать в транс. Гоша говорит: нужно быть особым человеком для будущей борьбы с глобализмом. – Тут стопка вовремя не подоспела, и мать троцкиста зарыдала. – Я ему одно – миллионы погибли из-за таких идей! А он, как робот: «Потому и погибли, что не понимали своего счастья». Я ему: «Да Троцкий не лучше Сталина был бы».

Родители пьющего вынесли приговор: все коммунисты – шизофреники.

– Значит, наш Гоша болен? – спросил Игорь Хромов. – Но нет, если бы шизофреники, то были бы не виноваты.

Лена смотрела на друзей как на капризных богачей: у них есть сыновья! А у нее уже не предвидится. Тут между всеми обнаружился кандидат в ее кавалеры, украшатель хижин.

И в самом деле оказался – ну один к одному Михалыч!

Он и до этого подозревал, что его приглашают не просто так, а знакомиться. Ну а что, дома лучше, что ли, – сжимающие тоскливые силы трамбуют тебя почти до точки.

– Глядя на все эти достойные лица, я хочу сказать тост. – Михалыч поднял крохотную черненую стопку. – Вот я ходил в гости к внуку и читал ему «Сказку о рыбаке и рыбке». Знаете, это же притча о человечестве, которое хочет все больше потреблять, а может оказаться у разбитого корыта…

– Так где же тост-то? – застонала Лена (те, которые говорят о человечестве, ни фига не разбираются в женской красоте!).

– Э… мысль прячется за холестериновой бляшкой, застревает. – Михалыч потряс гофрированной жиром головой.

Вот так-то лучше: о холестерине. Ближе к жизни. Поэтому Лена весело воскликнула:

– Выпьем за то, чтобы мысль пробивала все преграды!

В нижней квартире женский пронзающий голос вывел:

– Однажды морем я плыла на пароходе том…

С невозмутимым видом Михалыч подтянул:

– Ай-яй, туман в глазах, кружится голова. – Голос его переливался, как Северное сияние.

Хромовы подхватили вразвал:

– Едва стою я на ногах, но я ведь не пьяна.

Эта песня – не их песня, но случай ее послал, а случай надо уважить. И вот они скользят от одного слова к другому, ожидая, ну когда же будет встреча мужского и женского начал. Кит-капитан уносит по морю любви в сладкое!

Тут и Лена подхватила – по-своему: руки раскинула по-кавказски, подпрыгнула с вывертом и вошла в волны песни. Показав, как сопротивлялась злодейскому обаянию капитана, покорно склонилась влево, как двурукая ива. А потом вообще поникла на диван, как бы под порывом горячего ветра. Но песня не дала ей лежать: она сорвала ее, подбросила, начала вскидывать руки, ноги, показывая узорные черные колготки. А кто же в этом виноват – конечно, капитан.

Михалыч поддался этому миру, который сотворил танец Лены. Но тут же спохватился: зазвали! Эта Лена – вулкан в юбке, ей не хватает устройства под названием мужик. Да, она красивее моей жены. Но я потерплю немного – десять лет, двадцать – и ТАМ с женой встречусь.

Конечно, Лена танцует… Но какие салаты готовила моя голубка – ни с каким танцем не сравнить! Салаты она любила ставить стоймя: хоть один лист – да стоймя стоит. Одним словом: жена дизайнера.

А переспать с плясуньей? – шепнули ему гормоны. По-современному, в любовницы если. Но это будет уже не жена, которой можно все объяснить: устал, там, я сегодня или не в настроении.

И зачем ему Лена, если в запасе памяти – цветущая яблоня на даче: вся белая и гудит! Это пчелы: в каждом цветке по пчеле, и идет работа. А ведь у них нет никакой личной жизни, но работают, и еще как! Равняйся на пчел, и так можно терпеть.

– Только раз бывает в жизни встреча, – затянул он.

– Эх раз, еще раз! – пыталась перебить его Лена.

Но все-таки она поняла, что ей не втиснуться в душу Михалыча, и мстительно заявила:

– Вчера слышала по телевидению: от икоты поцелуй помогает!

Вдруг Михалыч икнул. А Лена почувствовала, что не хочет ему помогать. Одно дело – мужик в телевизоре, ему чем угодно хочется помочь, а другое – сидит по эту сторону экрана, подвыпил и мучается. А вдруг он это делает, чтобы…

Дальше все произошло мгновенно: звонок, сквозняк, и человек в коридоре с сумкой на плече: «Вам привет от доктора Бранда!» Потом вспомнились только ярко-красные губы и какая-то подземная бледность. Этот длинный человек заструился, приподнялся над полом, снова вскричал:

– Системный массажер! Лечит – ну все! В расцвете лет – проблемы вдруг, но тут как тут Академия наук…

– А дорого?

– Всего тысяча двести рублей. Вот смотрите: я вставляю батарейки, их ресурс – на весь курс. Теперь подставьте руку! – послал он властный пасс и волшебной клешней массажера прикоснулся сначала к женскому, а затем к мужскому запястью.

И чудо-клешня стала посылать щекочущую дрожь. Они захохотали враз от этой техногенной ворожбы – и муж, и жена. Очнулись только тогда, когда массажер не работал, а торговец окончательно развеялся, предварительно побряцав ему одному видимыми орденами – «За поучение лохов».

О, тысяча двести! На них сколько же можно было купить! И заусенцы по одной стороне клешни простодушно говорили, что прибор даже не китайский, а изготовлен в подвале соседнего дома.

– Он с сумкой? – спросила Лена, хватая пальто.

Михалыч выскочил вместе с ней. Разговоры – это вдох! А дальше нужен выдох – задвигаться, воспылать, полететь, восстановить справедливость!

Они помчались вниз по раздолбанной лестнице, которая пыталась образумить бегущих и старалась подвихнуть их лодыжки. Надписи проносились снизу вверх: «Петька – лох, объелся блох, подавился и подох».

– Выбегаем из подъезда: вы направо, я налево!

– Лена, одна вы с ним не справитесь!

Выскочив из подъезда, с его творческими миазмами, сразу увидели зыбкую фигуру в перспективе сходящихся домов. Молча, по-волчьи, они бросились вдогонку. А он, сделав вид, что это не он, быстро спросил: «Где здесь пятый подъезд?»

– Возле четвертого, – тяжело дыша, ответил Михалыч.

Молодой дистрибутор увидел, что этот мужик похож на мафиози средней руки, и никуда не побежал, а только заблеял: «У меня мама больна!»

– Но ты-то сам пока еще здоров, – со значением сказал ему Михалыч. – Давай деньги! А твой чудо-массажер мы тебе вернем.

Отдав деньги, офеня двадцать первого века пошел за Леной и Михалычем как на веревочке.

Дальше наступил торжественный момент, похожий на картину Веласкеса «Сдача Бреды»: Михалыч величественно вручил хозяевам тысячу двести, они по-королевски брезгливо возвратили флибустьеру уральских просторов безжизненную черную клешню.

Огрызки эстетического чувства подсказали «истребутеру», как завершить ситуацию. Неизвестно откуда налившись силою, он промолвил сочными губами с видом богатого, щедрого родственника:

– Я к вам еще зайду. Попозже. – И исчез в теле Руси.

А Лена! Она стояла перед всеми, благоухая своими усилиями, и реки волос – что с ними сталось! Словно они пережили поворот рек.

После этого, само собой, выпили-крякнули.

– Есаул, саблю! – Михалыч боднул воздух лысой гофрированной головой.

Лена посмотрела на него с напряжением.

– Мы не алкоголики, хоть и выпиваем, – объяснил ей Михалыч.

– И не троцкисты, хоть и за справедливость, – подхватили хозяева.

Гоша, тогда еще не троцкист, защищал диплом о нашем всем. И сказал вместо «Александр Сергеевич Пушкин» – «Александр Петрович». Все! Оппонент кулем брякнулся на стол в судорогах смеха. Зал ученых людей начинал смеяться каждый раз, когда звучало «Александр»…

После этого Гоша твердо решил: он не будет Епиходовым, за счет которого все чувствуют себя полноценными.

Он почти незаметно отчалил от литературоведения: поступил в аспирантуру по педагогике, съездил в Бостонский университет по обмену, написал повесть об этом и опубликовал ее в журнале «Парма». Никто не отреагировал.

Тогда Гоша организовал свое издательство, и даже в мэрии кое-кто с заведомым теплом отнесся к новой фирме. Но надо было пару раз ритуально ударить челом то ли в направлении Госимущества, то ли… В общем, издательства у него уже нет, а есть работа в типографии, и платят неплохо.

И чего Гоше не хватает?

А Троцкому чего не хватало? Отец его был одним из немногих еврейских помещиков, детство Левы прошло в роскоши.

– Гоше не хватило терпения, – вещал отец алкоголика. – Уже все знают, что революционерам не хватало этой драгоценности – терпения.

– Слишком медленное развитие – тоже плохо, активным людям некуда сбрасывать свою силу. Царизм ну очень медленно эволюционировал… вот и получилась революция.

– Ну почему же история никого не учит?

– Учит, но только тех, кто хочет учиться.

Но вдруг все склубились в одно веселое тело. А-а-дин са-алдат на свете жил: красивый и а-атваж-ный…

Однако уже через пять минут мать алкоголика тихим голосом вдруг начала: куда что девается-то! Сын в детстве такой был… видел, что в слове «война» есть «вой», а какие вопросы задавал: «Почему жареное вкуснее вареного?» А теперь на его лице один-единственный вопрос: «Чего бы еще выпить?»

– Он прошел трудный путь от начальника партии до лаборанта. – Это было начало речи, так и не законченной его отцом.

– Видела в бухгалтерии цветок: внутрь себя цветет! Надо же, среди растений есть тоже… а когда отцветет, коробочка открывается, и семена высыпаются наружу все-таки.

– Так у нашего тоже семена наружу! Внука-то он нам родил. Ты видела, как чеснок пророс у нас в холодильнике – при пяти градусах! И не просто пророс, а заветвился обильно! Тогда обещала мне пример брать с чеснока – учиться стойкости, а сама…

Вдруг все бросились рассказывать друг другу о чудесах. Даже окно разинуло рот-форточку, впустив ворох веселого снега.

Хромовы поведали историю о ведре снега.

– Только что слышали на остановке. Одна женщина – другой, про брата. Брат ее алкоголик, приносит домой ведро снега, садится, берет ложку и начинает есть. Она в ужасе вызывает псих-бригаду. Не едут, говорят, не агрессивный. – Неожиданно Инна резко перешла на точку зрения женщины с остановки (тут не точка зрения, целая площадка!). – И хорошо, что психбригада не приехала! Доедает братик ведро снега и бросает пить. На работу устроился…

– Женщины вокруг зашевелились! – подсказал Михалыч.

– Не исключено.

– Ведро снега съел! – вскрикнула мать алкоголика. – Обет дал или что?

– Никто на остановке так этого и не понял.

Наступила очередь матери алкоголика.

– А у нас на работе вообще вот какая история. К одному солдату в Чечне приехала мать. И попросила командира отпустить ее с сыном погулять вокруг части. Тот почему-то согласился. Походили, поговорили. Вдруг услышали разрывы. «Мама, это минометы по нам работают, я должен бежать». Прибежал, а из части никого в живых не осталось. Пишет он матери: «Мама, меня спас твой приезд. Спасибо тебе за это». Она ему отвечает: «Сынок, я никуда не ездила, мне некогда, я весь отпуск на огороде и молюсь Богородице о тебе…»

– И все, что ли? – спросил отец троцкиста (он с женой ждал, когда же будет чудесное исцеление от троцкизма).

Это был День конституции, и конституция ждала, когда же о ней заговорят. Потом она дождалась: Михалыч вспомнил предлог, из-за которого состоялся весь их сбор:

– Выпьем, наконец, за конституцию! Она у нас, кстати, хорошая.

– Плохих конституций не бывает, – заметил отец алкоголика.

В ответ отец троцкиста плотоядно улыбнулся, как бы говоря: эх, будь у этой конституции широкие бедра да грудь, я бы знал, что с ней делать! После этого он напел:

– Ай-яй, троцкизм в глазах. – И вдруг жадно стал доедать салат из морской капусты, принесенный Леной.

– Игорь, хватит жрать, – сурово останавливала его жена.

Но он не успокоился, пока все не съел, сгоряча заодно прикончив кальмаров, тоже Леной приготовленных. Чем бы еще победить троцкизм, думал он, оглядывая стол.

Утром хозяева, то есть родители алкоголика, говорили, наводя порядок:

– Если бы нам сказали: «Выбирайте! Ваш сын будет троцкистом или пьяницей?»

– Так мы бы ответили: пусть лучше пьет.

– Да, алкоголик лучше троцкиста.

Тут сразу же позвонила невестка. И она еще говорила: «Здравствуйте, это Галя», а у них уже тревожная сигнализация включилась: задергались мышцы, запрыгали веки. И не зря: через уши – двери мозга – вломились грабители. Хотя с виду это были тихие слова Гали:

– Я хочу с вами посоветоваться. Что делать? Он вчера опять напился, пришел в четыре часа утра с шабашки, не помнит, где потерял дрель за шестнадцать тысяч…

– За шестнадцать тысяч… – вторили родители.

– Приходили, взяли расписку, что вернет в течение месяца…

– В течение месяца… Галя, вот что, слушай: мы все обсудим, потом тебе позвоним.

Взяв таким образом передышку, мать алкоголика схватила сумки и побежала на рынок. Муж встрепенулся и стал размышлять, как ослабить давление жизни. То ли поправиться рюмкой, то ли супчиком горячим.

Жена в это время брела, отплевывалась от метели и бормотала:

– Алкоголик не лучше троцкиста! Оба хуже! Вместе записались в интернационал зла. – Она взмахивала двумя сумками, как курица крыльями. – У одного гордыня через алкоголизм выходит, а у другого – через троцкизм. Ах, вы меня не признали, так я вам всем покажу…

Не помня, как наполнились сумки, вся в поту, в снегу, с перекошенным от ледяного ветра лицом, она ввалилась в детскую поликлинику, с мерзлым грохотом пробежала в холл, за шторку.

Дело в том, что за несколько лет до этого жена главного врача опасно заболела и дала обет открыть часовню, если выздоровеет. Вот и открыла.