Текст книги "Крушение России. 1917"

Гельфанд вошел в историю прежде всего как спонсор Ленина и большевиков. Возможно, применительно к постфевральскому периоду так оно и было. Но до 1917 года до Ленина деньги от Парвуса если и доходили, то весьма опосредованными путями и в крайне незначительных размерах.

Гельфанд специально поехал на встречу с Лениным в Цюрих, а потом описал ее в вышедшем в Стокгольме сразу после революции памфлете: «Я встречался с Лениным летом 1915 года в Швейцарии. Изложил ему свои взгляды на последствия войны для общества и революции. В то же время я предупреждал его, что, пока продолжается война, революции в Германии не будет, в этот период она возможна только в России в результате немецких побед»[1051]1051
  Цит. по: Катков Г.М. Февральская революция. С. 105.


[Закрыть]. Ленин, по уверениям очевидцев, подтвержденным и самим Парвусом, указал ему на дверь. Позднее, оправдываясь от обвинений в сотрудничестве с Германией, Ленин скажет: «Парвус такой же социал-шовинист на стороне Германии, как Плеханов социал-шовинист на стороне России. Как революционные интернационалисты, мы ни с немецкими, ни с русскими, ни с украинскими социал-шовинистами («Союз освобождения Украины») не имели и не могли иметь ничего общего»[1052]1052
  Ленин В.И. ПСС. Т. 34. С. 30.


[Закрыть]. В то же время остается фактом, что ближайший друг и сподвижник Ленина Яков Ганецкий (Фюрстенберг) работал на фирме Гельфанда в Копенгагене и вполне мог выступать одним из источников финансовой подпитки лидера большевиков. И Ганецкий поможет Ленину вернуться на родину в запломбированном вагоне и не с пустыми руками.

Скорее всего, более прямым каналом поступления денег от немцев к Ленину выступал эстонец Александр Кескюла по кличке Киви, который передавал небольшие суммы, получаемые им от немецкого посла в Швейцарии Ромберга. Еще один внимательный исследователь германских связей Ленина – Георгий Катков – приходил к выводу, что «прямых контактов между ним и немецкими властями, очевидно, не было, хотя за это нельзя поручиться. Ленин был искусным конспиратором, а немцы вели себя с максимальной осторожностью»[1053]1053
  Катков Г.М. Февральская революция. С. 101.


[Закрыть]. Но очевидно, что Ленин был далеко не самым крупным получателей многомиллионных германских грантов на революцию в России.

В разгар войны немецкая пропагандистская машина работала на полных оборотах, доходя уже до фронтового звена. Летом 1916 года в германском МИДе для этих целей был сформирован специальный отдел. «В военном отделе Министерства иностранных дел полковник фон Гефтен постепенно создал большую организацию. Она была подчинена верховному командованию, но финансировалась главным образом Министерством иностранных дел, которое получило за это право совместного обсуждения и установления основных директив»[1054]1054
  Людендорф Э. Мои воспоминания о войне. С. 377.


[Закрыть]. Действуя через посредников, Германия организовала в июне 1916 года Лозаннскую конференцию угнетенных народов, которая, по словам Элен Каррер д‘Анкос, превратилась в «процесс против Российской империи, “рабовладельческой империи”, обвиненной в “убийстве народов”»[1055]1055
  Каррер д‘Анкос Э. Николай II: расстрелянная преемственность. М., 2006. С. 267.


[Закрыть]. После конференции даже Вильгельм II выражал опасение, нужно ли сотрясать царский трон так сильно, и не приведет ли это к подрыву принципов монархизма и суверенности.

Параллельно с подрывной деятельностью шло зондирование на предмет возможности заключения сепаратного мира. Примирение с Россией во все большей степени мыслилось германо-австрийским блоком, как подчеркивал, в частности гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц, не под углом зрения раскола коалиции для достижения военной победы, в которую уже мало кто верил, а для использования царя в качестве посредника для заключения мира с Францией или Англией[1056]1056
  Тирпиц А. Воспоминания. М., 1957. С. 287.


[Закрыть]. В российской элите идея сепаратного мира отвергалась не только как символ национального предательства и унижения, но и по стратегическим соображениям. Считалось, что это может привести к окончательной потере союзников, усилению роли Германии во внутрироссийской жизни, накоплению ею сил во время мирной передышки для новой войны против России, которую ей придется вести уже без союзников.

При этом вплоть до последних дней существования монархии продолжались поиски контактов с приближенными царя через российскую ветвь принцев Ольденбургских, через барона де Круифа, болгарского дипломата Ризова. Принцу Максу Баденскому было известно о попытках одной из великих княгинь осуществить посредничество в переговорах с немецким правительством. Февральская революция произошла в момент оживления подобных контактов[1057]1057
  Лебедев В.В. Проблема выхода из войны и кризис самодержавия (конец 1916 – начало 1917 гг.) // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997. С. 52.


[Закрыть].

Итак, какова же была роль Берлина и Вены в провоцировании русской революции? Ее не стоит совсем уж сбрасывать со счетов. «Германская пропаганда, веденная параллельно с разрушительной работой наших революционных партий, щедро финансировавшихся из Берлина, падала на благоприятную почву»[1058]1058
  Сазонов С.Д. Воспоминания. Мн., 2002. С. 266.


[Закрыть], – справедливо замечал Сергей Сазонов. Но роль эта вовсе не была решающей.

Польша была фактически потеряна Россией в результате военных действий, но сильного украинского национального движения вызвать не удалось. Напротив, массовые аресты украинцев-русин в Австро-Венгрии оттолкнули от нее мировое украинство, которое (включая эмигрантские организации в США) оказалось на стороне Антанты. Масштабы финансирования Центральными державами подрывной деятельности в России не следует преувеличивать. «На разложение всех поголовно противников до января 1918 г. включительно немцы истратили 382 млн марок; чуть больше десятой части – 40,5 млн пришлось на Россию, из которых 14,5 млн оказались невостребованными, – подсчитали современные историки. – Осталось 26 млн “на все про все” – на поддержку сепаратизма в Финляндии, Прибалтике, на Украине и Кавказе и на эсеров, анархистов и социал-демократов»[1059]1059
  Мировые войны ХХ века. Кн. 1. Первая мировая война. Исторический очерк. М., 2005. С. 280.


[Закрыть].

Генерал Глобачев не без оснований подчеркивал: «Единственное, в чем выражалась работа правительств Центральных держав в этом направлении (подготовки революции – В.Н.) – это в содействии нашим революционным эмигрантам в пропаганде русских пленных в концентрационных лагерях у себя в Германии и Австрии и в покровительстве русскому зарубежному пораженческому движению, начатому в 1915 г. главарями социалистических партий. Но эта работа принесла свои плоды уже после февральского переворота, когда с соизволения Временного правительства вся эта стая воронов – наших эмигрантов хлынула в Россию через широко открытые границы нейтральных держав. Вполне естественно, что вместе с ними Россию вновь заволокла целая сеть германского шпионажа»[1060]1060
  Глобачев К.И. Правда о русской революции. С. 134.


[Закрыть]. Генерал Людендорф тоже не был склонен преувеличивать значения германской пропаганды для сокрушения России: «На востоке русские сами работали над своим несчастьем, и там наша деятельность имела второстепенное значение»[1061]1061
  Людендорф Э. Мои воспоминания о войне. С. 379.


[Закрыть].

Каждая страна, как и каждый человек, являются творцами собственного несчастья.

Союзники

Никогда ранее Россия не внушала такого доверия своим союзникам, как в начале Первой мировой войны. Это как нельзя лучше подтверждал визит французского президента Раймона Пуанкаре, который 23 июля 1914 года присутствовал на военном параде в Царском Селе, где проникся уверенностью в грандиозности военного могущества России. Под этим впечатлением он записал в свой дневник: «Несмотря на весьма различный политический режим, Франция и Россия привыкли согласовывать свои дипломатические действия, причем ложных шагов было сделано их дипломатией немного. Ни различие национального темперамента, ни различие конституций, ни очень частые случаи оппозиции со стороны известных традиционных интересов, ни плохое настроение некоторых русских дипломатов не причинили ущерба союзу и не охладили его»[1062]1062
  Пуанкаре Р. На службе Франции. Воспоминания за девять лет. Кн. 1. М., 1935. С. 4.


[Закрыть]. Однако даже эта фраза Пуанкаре, написанная в момент эйфории, отражает сложность отношений между Россией и ее союзниками. В Антанту входили слишком разные страны со слишком различными интересами. Полного единства в ней никогда не наблюдалось, союзники довольно косо смотрели друг на друга, особенно – на Россию.

Между союзниками долгое время не было необходимой координации, даже в военном планировании. Когда российский военный представитель в Париже полковник граф Игнатьев пожаловался в Ставку генералу-квартирмейстеру Данилову, что «высшее французское командование знает об операциях наших армий не больше, чем обыватель любой страны мира», последовал обескураживающий ответ: «А мы находимся в аналогичном положении, но нисколько этим не тяготимся». Тогда настойчивый Игнатьев отправился к французскому командующему маршалу Фошу, пытаясь убедить его, что инициатива остается в руках немцев исключительно по причине несогласованности действий союзных армий и отсутствия общего высшего руководства. Ответ был не менее убедительным: «Мы на нашем собственном фронте страдаем от отсутствия общего руководства. Попробовали бы вы сговориться с англичанами!»[1063]1063
  Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. Т. 2. М., 1989. С. 85, 88.


[Закрыть]. Русские даже не пытались это делать, при британских войсках долго вообще не было нашего военного представителя. «Английская армия жила во Франции своей самостоятельной жизнью и считала вполне нормальным иметь все преимущества перед французской не только в отношении продовольствия, но впоследствии и вооружения»[1064]1064
  Там же. С. 97.


[Закрыть]. Обмен разведывательной информацией почти не осуществлялся, в том числе и в отношении переброски германских войск между фронтами.

Первый военный совет главнокомандующих союзных стран был собран в Шантильи только 7 июля 1915 года. Россию представлял… полковник Игнатьев, который не имел ни малейшего представления о стратегических планах своей Ставки. Лишь на вторую подобную встречу в декабре того же года император счел нужным направить близкого к нему генерала Жилинского, который и стал официальным представителем Ставки при англо-французских войсках.

Сам же Николай II, заняв пост Верховного главнокомандующего, весьма радикально решил вопрос о взаимодействии с союзниками: он лично без каких-либо проволочек и формальностей встречался с руководителями зарубежных миссий и Ставки, нередко приглашал их к столу. Подобная фамильярность вызывала как минимум удивление у высшего генералитета. Василий Гурко, замещавший приболевшего Алексеева, «случайно узнал, что существует приказ, согласно которому старшие представители иностранных военных миссий испрашивали аудиенции у Его Величества, не сообщая об этом начальнику штаба… В то же время невозможно было ожидать от Верховного главнокомандующего во всякое время достаточного знакомства с истинными фактами, имеющими касательство к поднятым ими проблемам. Подобный упрощенный порядок доступа к главе государства не допускается ни в одной цивилизованной стране даже применительно к иностранным послам, которые всегда договариваются об аудиенции при посредстве Министерства иностранных дел»[1065]1065
  Гурко В. Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914–1917. М., 2007. С. 236.


[Закрыть]. Действительно, ни в одной из союзных столиц российские военные и дипломатические представители не имели столь же свободного доступа к главам государств.

Даже когда к концу войны союзники создадут общее руководство, верховный главнокомандующий Фош пожалуется: «У каждой армии свой собственный, отличный от других образ мыслей; каждая должна выполнять требования своего правительства, а последнее имеет свои частные интересы и потребности»[1066]1066
  Фош Ф. Воспоминания (война 1914–1918 гг.). М., 1939. С. 181.


[Закрыть]. Существенными были различия и в целях войны. Например, Россию исключительно волновала судьба Черноморских проливов, тогда как Англия и Франция либо объявляли этот вопрос второстепенным, либо не готовы были решать его на устраивающих Россию условиях. Только 27 марта 1915 года английское правительство подтвердило свое согласие на присоединение Россией проливов и Константинополя при условиях, что война будет доведена до победного конца и Великобритания с Францией осуществят свои пожелания за счет Оттоманской империи и «некоторых областей, лежащих вне ее».

Союзники постоянно подозревали друг друга в намерении заключить сепаратный мир с Германией за счет остальных. Как пишет британский историк Роберт Уорт, «легко понять озабоченность Британии и Франции, время от времени сталкивающихся с зачастую подтасованными сведениями о закулисных переговорах о мире, тем более, что по времени они совпадали с еще более искаженными россказнями о предательстве и политическом хаосе в высших эшелонах власти, которые провоцируются кликой Распутина»[1067]1067
  Уорт Р. Антанта и русская революция. 1917–1918. М., 2006. С. 21.


[Закрыть]. Под влиянием таких сведений англичане снарядили в Россию миссию во главе с великим военным героем Британии графом Гербертом Китченером Хартумским, который должен был поднять боевой дух российского руководства и убедиться в его готовности стоять до конца. В июне 1916 года Китченер по личному приглашению императора отплыл в Архангельск, но недалеко от шведского берега его корабль подорвался на мине и затонул. Гибель графа российская общественность не замедлила объяснить происками Александры Федоровны и Распутина, якобы информировавших немецкий Генштаб о маршруте и времени движения корабля.

По мере того, как накапливалась усталость от войны, нарастали и претензии к союзным государствам за недостаточность военных усилий. «В обывательской массе – но отчасти и в армии – начинало проявляться недовольство союзниками, – писал Сергей Ольденбург. – Возникла весьма популярная формула: «Англия и Франция решили воевать до последнего русского солдата»… Подобное ощущение, только в противоположном смысле, видимо, было и у французов: в декабре 1915 г. генерал Жоффр говорил генералу Жилинскому: «Войну ведет только одна Франция, остальные только просят у нее содействия»[1068]1068
  Ольденбург С.С. Царствование Императора Николая II. Т. 2. М., 1992. С. 185–186.


[Закрыть].

Крайне сложно решались вопросы оказания взаимной помощи. Россию в первую очередь интересовали промышленное оборудование, любое вооружение и артиллерийские боеприпасы. Впервые вопрос о поставках из-за рубежа был поставлен правительством в сентябре 1914 года[1069]1069
  Емец В.А. Очерки истории внешней политики России в период Первой мировой войны. М., 1977. С. 98.


[Закрыть]. Тогда же военное министерство приступило к разработке проектов новых казенных оружейных заводов с возможным участием иностранных компаний. Проворнее других оказалась английская фирма «Виккерс» во главе с сэром Базилем Захаровым. История создания ее завода в Царицыне наглядно иллюстрировала трудности взаимодействия различных культур бизнеса, особенно в реальных условиях России.

«Виккерс» обязалась поставить новейшее оборудование и технологии для завода в Царицыне, строительство которого финансировалось из российской казны с обязательствами больших авансов и гарантированных заказов на десятилетие вперед вне конкуренции. Условия для англичан были столь выгодными, что сразу заговорили о масштабной коррупции. Депутат Думы Энгельгардт слышал, как на приеме великий князь Сергей Михайлович заявил:

– Не знаю который, Григорович или Сухомлинов, а хапнули здорово.

Сухомлинов не оставался в долгу:

– Не знаю, кто тут хочет хапнуть? Сам Сергей Михайлович или его Кшесинская?[1070]1070
  Цит. по: Поликарпов В.В. От Цусимы к Февралю. Царизм и военная промышленность в начале ХХ века. М., 2008. С. 363–364.


[Закрыть]

Получив заказ и предоплату осенью 1914 года, «Виккерс» начал первую поставку станков в Царицын в январе – феврале 1915 года, когда строящийся им же завод еще не был готов, и 7 месяцев станки оставались на путях. «Этот опыт пересадки наиболее, казалось бы, передового иностранного военно-промышленного предпринимательства в российскую хозяйственную обстановку обернулся лишь ввозом неполного комплекта оборудования и частичным сооружением строительных объектов»[1071]1071
  Там же. С. 388.


[Закрыть]. К февралю 1917 года ни одного снаряда завод не выпустил. С одной стороны, это объяснялось нежеланием англичан ничего форсировать в условиях щедрой предоплаты. С другой стороны, сказывалось сопротивление российской административной и предпринимательской среды, не видевшей смысла делиться прибылями.

Не легче было и России в общении с западными правительствами и бизнесом. В самом конце 1914 года Игнатьев получил телеграмму от великого князя Николая Николаевича с просьбой развернуть военные поставки из Франции, и перед графом сразу же открылся «неведомый, новый для меня мир – талантливых инженеров, трусливых чиновников, беспринципных, жадных на наживу дельцов и истинных паразитов, взлелеянных капитализмом – комиссионеров»[1072]1072
  Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. Т. 2. С. 109.


[Закрыть]. Одновременно был развернут русский комитет по снабжению в Лондоне, расположившийся в огромном здании «Индиан Хауз», – который терял половину своей эффективности из-за того, что возглавивший его бывший директор Самарского трубочного завода генерал-лейтенант Гермониус не знал английского. Первые несколько месяцев ушло на выяснение из Петрограда российских потребностей. Несколько следующих – на определение формы оплаты. К осени 1915 года удалось договориться о выделении Францией соответствующей кредитной линии. Англия потребовала, кроме того, частичного обеспечения военных кредитов золотом. Америка и Япония соглашались осуществлять поставки только за наличные и золото.

Затем начали размещаться заказы, причем выяснилось, что все крупные предприятия и так загружены заказами собственных правительств. Поэтому, скажем, в одном Париже изготовлением снарядов для России занималось «шестьдесят девять sous-traitants (мелкие заводы и мастерские, работавшие из вторых рук). На одних стучали молоты, на других вертелся десяток-другой токарных и шлифовальных станков. Сегодня у одних не хватало металла, завтра для других требовались рабочие руки, а в результате поставки первых партий снарядов задерживались из-за неодолимых, но предусмотренных в каждом контракте “форс-мажор”»[1073]1073
  Там же. С. 135.


[Закрыть]. В итоге до конца года французы поставили в основном только устарелые ружья системы «Гра», ровесницы берданок, которые оказались пригодными только для обучения новобранцев. В 1915 году из миллионного заказа Винчестеру поступило лишь 31 тысяча винтовок, вместо обещанных союзниками 9,3 млн патронов и снарядов пришло 229 тысяч патронов от «Виккерса» и 322,4 тыс. гранат от французского правительства. Выполнение обязательств зарубежными партнерами находилось на уровне 6–7 %[1074]1074
  Айрапетов О.Р. Генералы, либералы и предприниматели: работа на фронт и на революцию. (1907–1917). М., 2003. С. 100.


[Закрыть].

«В течение длительного времени после начала войны союзники поставляли нам только те излишки предметов военного снабжения, которые заведомо превышали их потребности. При этом они ожидали от нас проведения таких крупных операций, которые почти превосходили их собственные возможности, несмотря на то, что конференция в Шантильи утвердила принципы согласованного оперативно-стратегического планирования военных действий, единства целей и общности материальных средств их достижения. Последнее я считаю умозрительным построением, чем практически действующим правилом»[1075]1075
  Гурко В. Война и революция в России. С. 291.


[Закрыть], – констатировал генерал Гурко.

Огромной проблемой стала транспортировка военной продукции. Катастрофически не хватало собственного транспортного морского тоннажа, который физически мог перевести лишь половину запланированных объемов поставок. Только в Нью-Йорке к октябрю 1915 года скопилось 8 тысяч заказанных Россией вагонов, которые нечем было вывезти. Основные морские перевозчики – Англия, Франция, Япония – сами нуждались в свободном тоннаже. Оставалось только умолять Лондон о выделении транспортов для доставки американских грузов. Но куда их везти?

Замерзающий Архангельский порт, соединенный с остальной Россией узкоколейкой, с потоком грузов не справлялся. Маршрут вокруг Африки – во Владивосток и через транссибирскую магистраль, помимо того, что был крайне долог и неэффективен, оказался неприемлем и из-за порчи грузов в результате перепадов температур, и из-за потерь при транспортировке. К этому добавлялось воровство на российских станциях. Например, не было практически ни одного аэроплана, который доходил бы до армии в комплекте, наиболее частой потерей были магнето, которые, однако, за очень большие деньги можно было приобрести на питерских барахолках. Положение заметно улучшилось после того, как удалось построить железную дорогу в незамерзающий порт Романов-на-Мурмане (будущий Мурманск) и расширить колею от Архангельска до Вологды (к началу 1916 года).

Всего за первые годы войны Россия ввезла из-за границы около 10 % отправленных в армию орудий и снарядов, четверть винтовочных патронов и около половины винтовок и пулеметов (в основном американских). Но это было гораздо меньше необходимого, проблема хронических задержек с поставками не была решена. Так, в Англии было заказано с конечными сроками получения не позднее конца 1916 года 10 500 пулеметов, получено – 628; во Франции – заказано 4800, получено – 500. Россия запросила более 15 млрд патронов всех видов, а реально всеми зарубежными странами было поставлено 150 млн в 1915 году и 833 млн – в 1916-м. То же происходило с артиллерийскими стволами и снарядами[1076]1076
  Маниковский А.А. Боевое снабжение русской армии в мировую войну. Т. 1. М., 1920. С. 95, 118.


[Закрыть]. Британский премьер Дэвид Ллойд-Джордж самокритично заметит: «Если бы мы отправили в Россию половину тех снарядов, которые затем были попросту затрачены в плохо задуманных боях, и 1/5 пушек, выпустивших эти снаряды, то не только удалось бы предотвратить русское поражение, но немцы испытали бы отпор, по сравнению с которым захват нескольких обагренных кровью километров французской почвы казался бы насмешкой… Вместо этого мы предоставили Россию ее судьбе»[1077]1077
  Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. Т. I–II. М., 1934. С. 327.


[Закрыть].

Западные страны тоже имели поводы быть недовольными размерами российской помощи. Чем Россия могла помочь союзникам? Ответ в конце 1915 года дал Пуанкаре, когда послал в Петроград председателя военной комиссии сената (и будущего президента Франции) Поля Думера, сделав при этом запись в дневнике: «Думер отправляется в Россию для ознакомления с вопросом об отправке солдат в обмен на наши ружья»[1078]1078
  Пуанкаре Р. На службе Франции. Кн. 2. С. 152.


[Закрыть]. Подобная – очевидно циничная – постановка вопроса находит свое объяснение в свете другой дневниковой записи, на сей раз – французского посла в Петрограде Мориса Палеолога: «По культурности и развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран на свете… Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные; это сливки и цвет человечества. С этой точки зрения, наши потери чувствительнее русских потерь»[1079]1079
  Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М., 1991. С. 94.


[Закрыть].

Царь был ошарашен предложением Думера: тот требовал отправлять по 40 тысяч российских солдат ежемесячно на Западный фронт на протяжении последующего года – всего 400 тысяч, делая это условием военных поставок. Николай II предложение отверг. Франция продолжала настаивать. Весной 1916 года в Россию с миссией солидарности прибыли министры Рене Вивиани и Альбер Тома. Отдавая должное пышным приемам, основное внимание они уделили выполнению «одной из главных целей своего визита: пополнению русскими солдатами истощенной французской армии»[1080]1080
  Уорт Р. Антанта и русская революция. С. 22.


[Закрыть]. Несмотря на то, что Тома – социалист, патриот и весьма деловой человек – позволял себе весьма резкие высказывания в адрес российского правительства, Россия вынуждена была пойти навстречу. В мае было заключено соглашение, по которому Россия посылала 7 бригад и 10 тысяч пополнения к ним. Успели отправить четыре пехотные бригады численностью около семи тысяч человек каждая, которые потом пополнялись, под командованием генералов Лохвицкого, Марушевского, Дидерихса и Леонтьева. Две из них воевали на французском фронте, две – на салоникском в Греции. Всего же на конец 1916 года за границей оказалось 43 тысячи русских солдат. Их присутствие там сыграло скорее психологическую роль, демонстрируя единство союзников. Но затем эти военнослужащие внесут существенный вклад в развитие революционного движения во Франции (впрочем, в основном фактом своего полного разложения после Крушения России).

Во все годы войны не исчезали претензии к России по поводу недостаточной демократичности ее политического строя и прав меньшинств, хотя на официальном уровне эти претензии слегка отодвинулись на задний план. «Как английское, так и французское правительство знали, что Государь не допустит вмешательства в русские внутренние дела, и тщательно от него воздерживались, – писал Сергей Ольденбург. – Попытки косвенного воздействия, однако, бывали. Некоторые английские финансовые круги, с лордом Ротшильдом во главе, с самого начала войны пытались добиться через русского посла в Лондоне, графа Бенкендорфа, изменения законов относительно евреев; но Государь тогда же – осенью 1914 г. – категорически запретил давать какие-либо обещания. Указания в этом смысле повторялись затем неоднократно»[1081]1081
  Ольденбург С.С. Царствование Императора Николая II. Т. 2. С. 196.


[Закрыть]. Еврейский вопрос поднимался и некоторыми другими банкирскими домами, которые делали условием предоставления займов изменение внутреннего российского законодательства. Пьер Жильяр поражался малой прозорливости западных политиков, которые дискредитировали верховную власть союзного государства, десакрализировали фигуру императора: «Мы, иностранцы, склонны судить о России по ее правящим классам, с которыми в основном имеем дело. Эти классы достигли того же уровня культуры и цивилизации, что и мы… Забыли, что Россия состоит не только из 15–20 миллионов человек, готовых к парламентской форме правления, но еще и из 120–130 миллионов крестьян, по большей части грубых и необразованных, для которых царь все еще был помазанником Божьим, кого Бог выбрал, чтобы тот направлял судьбы Великой России»[1082]1082
  Жильяр П. При дворе Николая II. С. 134, 133.


[Закрыть].

Поддержкой в союзных странах пользовалась и идея польской независимости. Морис Палеолог с полным сочувствием выслушивал сторонников польского суверенитета, например, упоминавшегося графа Маврикия Замойского, после беседы с которым написал в дневнике: «Все возрастающее влияние среди правительственных кругов реакционной партии, без сомнения, отодвигает и усложняет разрешение польского вопроса… Самостоятельность Польши под скипетром Романовых уже их не удовлетворяет: они хотят полной, абсолютной независимости и такого же восстановления польского государства; они успокоятся только тогда, когда их требования будут удовлетворены мирным конгрессом»[1083]1083
  Палеолог М. Царская Россия накануне революции. С. 177.


[Закрыть]. Не раз поступали предложения от союзников дать совместные гарантии будущей независимости Польши, но Николай считал почти до конца своего царствования, что это внутрироссийский вопрос, который следует решать после войны, как и проводить все основные, фундаментальные реформы.

В отличие от французов, которые по старинке полагались на традиционную дипломатию и культурное влияние, Великобритания еще с XIX века первой взяла на вооружение методы международного пиара и общественной дипломатии, экономической и политической пропаганды, причем в глобальном масштабе. Германское командование располагало информацией о специальных английских операциях по усилению национальных движений не только на землях чехов и южных славян, входивших во вражескую Австро-Венгрию, но также в Польше и Латвии[1084]1084
  Людендорф Э. Мои воспоминания о войне. С. 363.


[Закрыть]. Публичная дипломатия применялась и внутри России, где британское посольство поддерживало дружественные политические силы, причем не только морально, осуществляло программы по улучшению своего имиджа и продвижению своих ценностей. Отголосок этих программ неожиданно находим в дневнике Александра Бенуа: «Гржебин удручен тем, что Бьюкенен отказался пристроить его при Английском посольстве – наподобие Чуковского… Но какая забавная претензия! Ведь Гржебин ни в зуб толкнуть по-английски, а собирается служить «насаждению английской культуры в России»!»[1085]1085
  Бенуа А.Н. Дневник 1916–1918 гг. М., 2006. С. 28.


[Закрыть].

В ряде работ современников можно встретить намеки и даже прямые указания на то, что в подготовке Февральской революции существенную роль играли английская и французская дипломатические миссии. Доказательств этого нет, да и, наверное, быть не может: заговорщики редко оставляют отпечатки пальцев. Но некоторые вещи очевидны. Западные посольства поддерживали самые тесные контакты с думскими и земгоровскими оппозиционными кругами, которые становились для них и основными источниками информации о происходившем в российских верхах. Ведущим каналом связи между этими кругами и западными правительствами и прессой выступала член ЦК партии кадетов Ариадна Тыркова, которая была замужем за корреспондентом Гарольдом Вильямсом, представлявшим в России сразу несколько ведущих британских газет[1086]1086
  История политических партий России / Под ред. Зевелева А.И. М., 1994. С. 128.


[Закрыть]. Милюков бывал у Бьюкенена куда чаще, чем в Думе. Самые доверительные отношения с руководством московских земгоровцев и военно-промышленного комитета, особенно с городским головой Челноковым, были у Локкарта, вице-консула Великобритании во второй столице. «В идеализме русского либерализма, конечно, была и доля патриотического эгоизма – через союзников пытались провести свою внутреннюю политику и оказать давление на правительство», – оправдывал либералов Мельгунов. Они активно стремились открыть глаза иностранным дипломатам и политикам на Россию и ее власть, ведущую страну путем измены.

Поэтому не случайно, что те оценки, которые послы сообщали своим правительствам и которые определяли политику западных правительств в отношении России, особенно после отставки «прозападного» министра иностранных дел Сазонова, почти полностью совпадали с оценками внутренней либеральной оппозиции в духе теории «немецкого заговора» и провоцирования революции самими «темными силами». В телеграмме, направленной в британский МИД незадолго до революции, Бьюкенен повторял традиционную либеральную риторику о том, что «царь безнадежно слаб», что страной правит императрица-реакционерка, «желающая сохранить самодержавие в неприкосновенности для своего сына; именно поэтому она побуждает императора избирать себе в министры людей, на которых она может положиться, в этом она действует как бессознательное орудие других, которые действительно являются германскими агентами. Эти последние, навязывая всеми возможными способами императору политику реакции и репрессии, ведут в то же время революционную пропаганду среди его подданных в надежде на то, что Россия, раздираемая внутренними несогласиями, будет вынуждена заключить мир[1087]1087
  Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. С. 227.


[Закрыть]. Стоит ли после этого удивляться, что и западные политики и военные разделяли подобные, совершенно неадекватные оценки. Впрочем, западных послов и политиков трудно винить. Если даже великие князья говорили об измене в высших эшелонах, что можно требовать от иностранцев.

Западные посольства были осведомлены в отношении заговоров, которые плелись против царя, причем их симпатии были скорее на стороне заговорщиков. Тот же Бьюкенен подтверждал, что «один мой русский друг, который был позднее членом Временного правительства, известил меня через полковника Торнгилла, помощника нашего военного атташе, что перед пасхой должна произойти революция, но что мне нечего беспокоиться, так как она продлится не более двух недель»[1088]1088
  Там же. С. 222–223.


[Закрыть]. Естественно, что ставить в известность о подобной информации официальные власти союзной страны западным дипломатам в голову не приходило.

Революционные идеи посещали умы и деловых кругов союзных стран, заинтересованных в стабильности получения прибылей и вовсе не возражавших против того, чтобы к власти на смену непонятной им царской аристократии пришли вполне понятные и конкретные бизнесмены из Земгора и военно-промышленных комитетов и их политические единомышленники. Это подтверждает Элен Каррер д’Анкос: «…С конца 1915 года французские и английские капиталисты, которые были главными инвесторами, начали беспокоиться по поводу военных неудач России и постоянных слухов о сепаратном мире, подогреваемых тем фактом, что по рождению императрица была немецкой принцессой. Возникла идея, что смена режима может лучше гарантировать вложенные в Россию средства, чем колеблющаяся монархия»[1089]1089
  Каррер д’Анкос Э. Ленин. М., 2002. С. 142.


[Закрыть].