Текст книги "Православная духовность: перезагрузка. Наброски внутренней реформы"

Красиво каяться не запретишь

Великий канон преподобного Андрея Критского любим прихожанами за покаянную тональность и поэтику. Те из мирян, кто довольствуется только этим, получают пользу в виде пространства личного покаяния, простирания перед милостивым Богом. Более внимательное отношение к тексту сложно было бы рекомендовать для всех. Предлагаемая в нем практика унижения себя перед Богом может исказить и сам образ Бога – в этом случае Он предстает нуждающимся в нашем унижении.

Многие покаянные каноны составлены как общие, максимально широкие тексты и направляют кающегося в битву сразу со всеми грехами мира. А для тех, чьи основные личные страсти еще не определены, общие фразы, наподобие «окалях душу грехми» и «заповедей небрегох», только еще сильнее размывают путь едва начавшегося самоанализа. Покаяние, которое действительно нацелено на созидание себя, не может состоять более чем из двух-трех пунктов. Оно должно быть максимально чисто, то есть не запружено перечнем задач по всем направлениям.

В покаянном каноне Андрея Критского столько риторических пируэтов, что невольно удивляешься: почему именно такой нарядный канон выбран для постных дней первой недели Великого поста. Все в церковном убранстве поста говорит о скромности. И недавно прочитанная в храме притча о мытаре и фарисее повторила нам, что покаянная простота лучше витиеватой праведности. Но слова канона не стремятся к мытаревой прямоте или простоте молитвы «Отче наш»: «О како поревновах Ламеху, первому убийце, душу яко мужа, ум яко юношу, яко брата же моего, тело убив, яко Каин убийца, любосластными стремленьми». «Уязвихся, уранихся, се стрелы вражия, уязвившыя мою душу и тело, се струпи, гноения, омрачения вопиют, раны самовольных моих страстей».

Троичны и богородичны искусно навьючены тяжелыми догматическими задачами; тем, кто знает православную догматику, это не нужно, а тем, кто не знает, уловить и прояснить для себя византийские формулы триадологии и христологии, думаю, нелегко: «Троица есмь Проста, Нераздельна, Раздельна Личне, и Единица есмь естеством соединена, Отец глаголет, и Сын, и Божественный Дух». «Троице Простая, Нераздельная, Единосущная и Естество Едино, Светове и Свет, и Свята Три, и Едино Свято поется Бог Троица; но воспой, прослави Живот и Животы, душе, всех Бога». «Яко от оброщения червленицы, Пречистая, умная багряница Еммануилева, внутрь во чреве Твоем плоть исткася. Темже Богородицу воистинну Тя почитаем».

Нет, не надо переводить этот величественный канон покаяния. Прав был отец Александр Шмеман: наши люди любят богослужение за то, что не понимают его, за его свойство водворять в иное измерение жизни. «Абсолютный (я не преувеличиваю) разрыв между содержанием (что читается, поется, „совершается“) и его восприятием молящимися. Бессознательный, лучше – подсознательный испуг от мысли, что вдруг „станет понятным“. Но все, слава Богу, густо покрыто лаком славянского языка, закрыто иконостасом и завесами, разбавлено и обезврежено обычаями и традициями, сознанием и гордостью, что мы все это (что?) – „храним“, „сохранили“» (Дневники. 19 янв. 1977).

Покаяние и адреналиновая зависимость

Для мирян рецепт удержания Бога во внимании не может и не должен сводиться к монашескому методу. Глубокое покаяние есть крайнее состояние человека. Тот, кто связывает благодать Божию только с ним, невольно делает Бога заложником этого крайнего (а потому редкого) состояния. Преподобные, коих было относительно немного, могли превратить сильное покаянное чувство в постоянное состояние без особого вреда для себя. Но надо помнить и о множестве прочих охотников за благочестием, которые, в пылу свершения подвигов, увязли в поиске мелких помыслов и похотений, при этом с детской легкостью отправляя ближних в ад по разным поводам.

Покаяние как предельное состояние тяжело для психики и потому стимулирует ее компенсаторные процессы. Это выражается в усиленном внимании к прегрешениям ближних (которые не каются или каются не так) и к несовершенству окружающей культуры в целом.

Современность склонна ставить под сомнение пылкость проповедника не столько за содержание

проповеди, сколько за ее горячность, страстность. Высокий градус покаянных терзаний вызывал подозрения на протяжении всей истории православного подвижничества, тем более сегодня. Часто греховность поступка и настроения состоит в стремлении к острым эмоциям, то есть ко греху влечет не жажда плотских удовольствий или славы, а бессознательное стремление к другим возбуждающим состояниям, будь то рискованный горнолыжный спуск или азарт футбольного матча. Сюда же относится страстное раскрытие в себе негодяя – как будто в своем внутреннем кинотеатре смотришь про себя фильм ужасов. Ужасаться себе – горько-сладко. При жестком запрете на острые переживания мирской жизни острота покаянного переживания остается единственным средством, способным удовлетворить стремление к стрессовым переживаниям. Неожиданным образом подвижники, раздирающие на себе рубаху из-за вины человечества перед Богом либо личных недостатков, здесь идут в одном направлении с руферами, зацеперами, банджи– и роуп-джамперами и другими экстремалами-адреналинщиками.

Не всякое драматическое покаяние направлено на получение адреналина, но и не учитывать это в /KI веке было бы опрометчиво.

Покаяние и конкуренция

Эволюционная внутривидовая конкуренция стремится все вокруг превратить в элемент превосходства и соревнования. Для христиан, которым дан только внешний взгляд на вещи, покаяние также становится предметом соревнования. Интенсивность и драматичность практик покаяния воспринимаются неопытным христианином как критерий духовности: тот, кто дольше и болезненнее выражает свое покаянное чувство, тот и духовнее. Может быть, так оно и есть, но в данном случае сохраняется та же тщеславная соревновательность. Так шашки-поддавки по существу не отличаются от классических шашек, меняется одно правило: в поддавках формально проигравший по отношению к оппоненту – победитель. Вот и соревновательность, с одной стороны, делает покаяние максимальным, а с другой, в рамках соревнования в духовности, отодвигает его на второй план. Если мы соревнуемся в покаянии, оно превращается в такое же средство соревнования, как и другие, так как целью является превосходство.

Каемся – значит, не смиряемся

Кается тот, кто имеет высокое мнение о себе. Смиренный же свою низость признает как часть самого себя.

К покаянию приводит высокое самомнение: я – светлая душа, не грешник, мне не пристало грешить. Кающийся отторгает от себя нехорошие дела, слова, мысли, настроения как чуждые, несвойственные его святой душе. Именно тот, кто чувствует, что ниспал, поступил хуже, чем мог бы, приходит к покаянию. Я не умею дирижировать оркестром и спокойно принимаю мою полную к этому неспособность, а тот, кто считает себя хорошим дирижером, кается, что дирижирует хуже, чем может. Итак, чем выше мнение подвижника о том, каким он может быть, тем сильнее будет его покаяние. Если я – чистый ангел, я не прощу себе малейших пятнышек.

Смирение в этом смысле противоположно покаянию. Смиренный признает как данность недостатки своего характера, тела или духовную несостоятельность. Смиренный принял и живет с тем, чему кающийся удивляется и ужасается. Неслучайно православные святые до конца своих дней не развязывали поясов, не ослабляли аскетических ограничений. Ведь они не то чтобы становились менее страстны, они становились более мудры. Мудрый не станет опираться на сломанную ногу и метать копье кривой рукой: он знает и понимает свои недостатки. Смиренные не искореняют страсти, а научаются премудро их обходить, туннелировать, сублимировать.

Православная молитва нашего времени

Молитва как неоцененная ценность

В вопросе о молитве прежде всего обращает на себя внимание некоторое несоответствие молитвенных практик классическим параметрам Бога. На эту неувязку указал и Сам Христос. Зачем излагать свои нужды перед Богом, если знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него (Мф. 6: 8)? Богу не нужна информационная часть молитвы: смысл не в произносимом, а в акте произнесения. В то же время едва ли не в каждой молитве мы перечисляем свои потребности или просто заказываем хлеб насущный. Эта нагрузка на молитвословия кажется излишней.

То же и с красноречием в молитве: молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; не уподобляйтесь им (Мф. 6: 7), то есть не думайте изяществом или обилием слов привлечь Бога, Он не купится на это. А мы испещрили свои тесты красивыми риторизмами, славянизмами и параллелизмами. Мы даже обращаемся к Богу не на том языке, на каком думаем о Нем, – это уже начало лицедейства.

В Евангелии Господь указывает на некоторые важнейшие параметры молитвы: когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе (Мф. 6: 5-6). Это о том, что моление не должно быть встроено в одобрительный контекст. Фарисеи молились на людях, так как это считалось признаком праведности. Но если мы, сами в себе, считаем молитву признаком праведности, происходит то же самое: определенное удовлетворение от молитвенной деятельности уже получено. Совет Иисуса закрыться в комнате противопоставлен социальному одобрению, которое делает молитву автономным удовольствием. Психологическая мзда (т. е. выгода) оказывается для нее достаточным основанием. Перемещаясь за «закрытую дверь», формула повторяется: я лично ценю и одобряю свое молитвенное делание, я лично считаю, что это благочестивее перед Богом, чем смотреть телевизор. И тут ловушка захлопывается: для произнесения молитвы появляется собственное психологическое основание.

Выход из тупика – осознание абсурдности молитвы. Если Бог знает все прежде прошения нашего (Мф. 6: 8) и больше сердца нашего (1 Ин. 3: 20), то молитва есть только наша потребность, а не элемент угождения Богу.

Если мы не уничтожим молитву как рейтинговый элемент, как единицу благочестия, мы попадем в ту же ловушку, в какую попали фарисеи I века и всех последующих. Статусность молитвы должна быть облегчена или снята полностью. Нельзя отдавать приоритет молящемуся перед немолящимся даже внутри самого себя. Иначе, сколько бы ты ни затворял дверь твою и втайне молился Отцу твоему, самооценка войдет вслед за тобой и поразит тебя собственным благочестием. Великие подвижники, дорожившие молитвой, платили за нее нарочитым и искренним самоуничижением.

В истории христианства молитва стала автономной ценностью. Ею вымеряли святость святых, ею наставляли в постулатах правоверия, ею вызывали эмоции, пересказывали жития святых и обучали грамоте. Чтобы доставлять удовольствие уму и слуху, она обросла логическими и риторическими пируэтами, напевами, многоголосием и аккомпанементами. Наиболее ярким примером смешения молитвы и манифестации вероучения является пение Символа веры на литургии: это не молитва, но гармонично воспринимается так же, ведь молитва давно уже несет на себе немолитвенные тяготы.

В наш век, пронизанный психологическим измерением чего угодно, лучше расценить молитву как индивидуальную психопотребность: «Господи, я знаю, что это глупо, но вот что я Тебе скажу…» В этом – необходимое юродство христианства: когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих (1 Кор. 1: 21). Мы должны обесценить практику молитвы, чтобы ее значимость как бонуса к духовности не заслоняла ее глубочайший смысл.

Молитвенный кокон

В молитвенном познании Бога мы неизбежно оказываемся перед той же гносеологической ограниченностью, что и наука: качество запроса определяет результаты исследования. От спектра наших молитвенных прошений зависит качество духовного опыта.

Тот, кто просит о насущном и бытовом, в любом случае останется на этом уровне отношений с Богом, и его опыт можно описать так: Бог дал, не дал, дал, не дал… Христианин, посвятивший свои молитвы раскаянию во грехах, получит прощение (или не получит) и этим очертит уровень общения с Богом. Лучше убрать предметность молитвы вовсе – тогда мы выйдем навстречу Богу без повода, то есть ради самой встречи.

Просьбы о помощи и горячая молитва о пощаде диктуются виной и страхом. Но апостол разрывает этот молитвенный кокон, говоря: мы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: «Авва, Отче!» (Рим. 8: 15). Здесь молитва уже не инструмент воздействия на Бога, а сыновняя отнесенность к Отцу и приветствие брата (Ин. 20: 17), когда человек не мнит своей добродетели в молитве, а все происходящее (в том числе свое моление) воспринимает как объятие (синергию) с Богом.

Молитва и «Я»

Наше сознание неоднородно; это проявляется и в молитве. Часто в нас говорит одиночество, оно словно выкрикивает слова молитвы, и «Я» износит моление как себя самое. Сутью такой молитвы будет возглас: вот, я, Господи, – это и есть самая святая и подлинная само-презентация перед Богом.

Но в нас так же жив Адам, укрывшийся от Бога в кустах. Православные чаще всего склоняются именно к такому типу молитвы – мы как бы прячемся за ее текст, поэтому он должен быть подчеркнуто не мой (не моего «Я»). Не совсем понятный, не на моем языке и обязательно подписанный святыми именами: святителя Иоанна Златоуста, преподобного Симеона Метафраста, святителя Василия Великого и т. д. Православный предстоит на молитве, как священник на литургии: не он ее творец, не его это идея, не он и действует в ней, а лишь соприсутствует, так сказать, греется подле божественного тепла. Индивидуальность сведена к благоговейному возношению канонических шедевров, поглощена ими.

Особенно это видно в наиболее архаичной форме молитвы – богослужении: священнослужители непременно одеты по-иному, храм и все в нем иное; священник подчинен чинопоследованию, так что и слов «паки и паки» местами менять не смеет. Здесь нет места проявлению неповторимого «Я» и неуместна самопрезентация.

Самый личностный момент богослужения – проповедь, но и на ней священники прячутся если не за чтением Синаксария и святых отцов, то за дымкою цитат, славянизмов и специфическим (иным) тоном проповеди.

Задача спрятать «Я» проповедника и молитвенника достигнута. В этом нет трусости, а только стыд Встречи, закрывший собой ее благоговейную радость.

Молитва и время

 
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв.
 

А. С. Пушкин

Традиция словесной молитвы зародилась в монашеском уединении. Молитва, понимаемая как отдельное занятие, требует много сил и времени. Молящийся фокусирует внимание, туннелирует бытие, временно отрицает мир, чтобы иметь пространство для молитвы. Ради этой отделенности от повседневной жизни монахи давали обеты, возводили монастырские стены и шили специальные одежды. Жизнь монаха определена этой возможностью – отрешиться от всего мирского ради качественной молитвы и созерцания.

У мирян вместо уединения – только комплекс неполноценности. Нередко мы отговариваемся тем, что на молитву времени не хватает. Но если мы всерьез займемся молитвой, его на самом деле не хватит.

Молитва, воспринимаемая как отстранение от дел, «чтоб сердцем возлетать во области заочны», противоречит настойчивому призыву Церкви непрестанно молитесь (1 Фес. 5: 17). Идея чистой молитвы делает молитвословие и жизнь противоположностями: практика молитвословия как пути восхождения к Богу противоречит существованию мирской жизни, внутренне отрицает мир своим требованием уединенности/отрешенности.

Некоторые святые отцы не без иронии относились к привязке молитвы к определенному времени: «Мы не оставляем своего правила, прилежно исполняем его в третий, шестой и девятый часы», – сообщал некий авва из палестинской обители, на что блаженный Епифаний Кипрский остроумно ответил: «Видно, другие часы дня вы проводите в праздности, без молитвы».

Между молитвой и немонашеской жизнью приходится выбирать либо то, либо другое. Многие миряне, так и не примирив молитву с суетой ежедневных забот, разочаровались, бросили серьезную молитвенную жизнь и остались ни с чем.

Однако в свете того факта, что Бог воплотился, вочеловечился, по-новому встает вопрос: нужно ли каждый раз отключаться от мира, чтобы пребывать с Ним? С точки зрения мирян, христианин никоим образом не обязан отворачиваться от мира, чтобы встретиться со Христом, Который пришел соединить людей.

У мирян всегда плохо получалось сочетать непрестанную молитву с многозаботливостью. Популярная в период церковного расцвета книжка «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу» – последняя и предельная попытка соединения мирской жизни с монашеской практикой отделенной словесной молитвы. Почему же этот метод провалился? Во-первых, он все-таки ориентирован на отшельнический тип поведения; а во-вторых, в случае «успеха» он трактовался бы как «прелесть», с точки зрения монашествующих.

Разрешение этой дилеммы может быть найдено в приравнивании деятельности ради Бога и молитвы. Епископ Вулвичский Дж. Робинсон (| 1983) в книге «Быть честным перед Богом» высказывался в пользу такого отождествления: «…деятельность, предпринимаемая с христианским упованием и надеждой, что Бог здесь, – это и есть молитва». Можно привести здесь же рассуждение Иисуса, сына Сирахова, о книжной мудрости, которая требует отдельного времени, и о ремесленниках, у которых нет времени на книги: Мудрость книжная приобретается в благоприятное время досуга, и кто мало имеет своих занятий, может приобрести мудрость. Как может сделаться мудрым тот, кто правит плугом… Далее он перечисляет простых работяг, занятых своим ремеслом: Так и всякий плотник и зодчий, который проводит ночь, как день: кто занимается резьбою, того прилежание в том, чтобы оразнообразить форму… Так и ковач, который сидит у наковальни и думает об изделии из железа: дым от огня изнуряет его тело, и с жаром от печи борется он. Звук молота оглушает его слух, и глаза его устремлены на модель сосуда… Так и горшечник, который сидит над своим делом и ногами своими вертит колесо, который постоянно в заботе о деле своем и у которого исчислена вся работа его (Сир. 38: 24-33). Каждый из них по-своему необходим не менее мудреца.

В житии преподобного Макария Египетского рассказывается, как Бог привел в пример святому двух женщин, которые просто добросовестно работали по дому в дружбе и согласии. «Выслушав рассказ, преподобный Макарий сказал: „Поистине Бог не ищет ни девы, ни замужней, ни инока, ни мирянина, но – свободного намерения, принимая его, как самое дело, и добровольному произволению всякого человека подает благодать Святого Духа, действующего в человеке и управляющего жизнью каждого, желающего спастись“».

Святитель Феофан Затворник сформулировал концепцию бытовой деятельности как способ молитвенного делания: «Извольте законом иметь: всякое дело Богу посвящать в самом его зародыше, к Богу обращать его во время производства его». «Можно молиться, не стоя на молитве. Всякое возношение ума и сердца к Богу есть молитва настоящая. Если вы это делаете между делами, то и молитесь. Помню, у Василия Великого вопрос о том, как апостолы могли непрестанно молиться, решается так: они при всех своих делах о Боге помышляли и жили в непрестанной преданности Богу. Это настроение духа было их непрестанной молитвой. Вот вам и пример. Я вам, кажется, уже писал, что от деятельных людей, к коим вы принадлежите, нельзя того же требовать, что от людей-сидяк. Главной их заботой должно быть то, чтоб не допускать неправых чувств при делании дел и всячески стараться все их посвящать Богу. Это посвящение превратит дела в молитву… Выходит, что как от хороших цветов исходит хороший запах, так и от дел, с хорошим расположением делаемых, исходит свое благовоние и восходит горе, как фимиам из кадила. Вот еще молитва» (Письмо 555). Требование святителя Феофана постоянно посвящать дела Богу – не просто попытка компенсировать молитвенную скудость, а стремление расширить само понятие молитвы, введя как полноценную форму молитвы отношение к делу и жизни.

Святые отцы разнообразно подчеркивали необходимость непрестанной молитвы: в непрестанности есть возможность уйти от искусственных временны х разрывов в богообщении. Святитель Григорий Палама пишет: «Нам надлежит не только самим молиться всегда, но и других всегда учить тому же, всех вообще: и монахов, и мирян, и мудрых, и простых, и мужей, и жен, и детей – и побуждать их молиться непрестанно». Преподобный Симеон Новый Богослов учит, что «тот, кто непрестанно молится, – в этом одном все доброе соединяет». «Кроме непрестанной молитвы, мы приблизиться к Богу не можем», – резюмирует преподобный Исаак Сирин.

Наиболее распространенный тип непрестанной молитвы – «Иисусова молитва»; традиционная по своему содержанию, она отражает важную тенденцию к упрощению молитвословия, его высвобождению от привязки к конкретному времени.