Текст книги "Века перемен. События, люди, явления: какому столетию досталось больше всего?"

Интеллектуальное возрождение

Если бы вам довелось играть в ассоциации с историками Средних веков, то в ответ на «XII в.» они бы, несомненно, сказали «возрождение». Оно не связано с итальянской эпохой Возрождения, которая длилась с середины XIV по XVI в.: это более ранний феномен, идентифицированный в 1927 г. американским медиевистом Чарльзом Хомером Хаскинсом. Он показал, что в XII в. произошло беспрецедентное возрождение научной деятельности. Для нас особенно важны два направления: во-первых, диалектический метод, родившийся из передовой философии Пьера Абеляра и переоткрытия работ Аристотеля; во-вторых, многочисленные переводы с арабского языка, благодаря которым удалось восстановить множество знаний Древнего мира.

Пьер Абеляр был старшим сыном бретонского рыцаря, который призывал своих детей научиться читать еще до того, как они смогут поднять меч. Вдохновленный несколькими текстами Аристотеля, сохранившимися благодаря переводам Боэция, выполненным в VI в., Абеляр быстро продвинулся в изучении логики. Вскоре он «не пользовался более никаким оружием, кроме слов». Но это вовсе не означает, что Абеляр был пацифистом: его слова были острее и опаснее, чем мечи большинства воинов. Он учился у Гильома из Шампо в школе Святого Виктора в Париже, но вскоре победил учителя в дебатах. Его слава как ученого быстро распространилась, и в 1115 г. он уже читал лекции в соборной школе Нотр-Дама, на них собирались сотни людей. Абеляр был академической звездой своей эпохи.

Именно тогда, в зените славы, он влюбился в Элоизу, племянницу служившего в том же соборе каноника Фульбера. Он соблазнил ее, и Элоиза забеременела. Фульбер не очень обрадовался новости: он приказал варварски оскопить Абеляра. Униженный Абеляр удалился в аббатство Сен-Дени на севере Парижа. Там, в свободное от препирательств с собратьями-монахами время, он написал свою первую богословскую книгу о святой Троице. К сожалению, после этого в 1121 г. его обвинил в ереси провинциальный синод в Суассоне. Когда его признали виновным и заставили сжечь книгу, он решил стать отшельником. Он выстроил себе часовню, которую назвал Параклетом, и отрешился от мира. Но мир не отрешился от него. Вскоре вокруг Параклета стали ставить палатки ученики. Через двадцать лет после первого обвинения в ереси, когда ему было уже за шестьдесят, Абеляр резко выступил против Бернарда Клервоского, который хотел искоренить его опасное учение. По предложению Абеляра, надеявшегося восстановить свое доброе имя, в Сансе организовали дебаты между двумя великими ораторами. Но в ночь перед дебатами Бернард тайно обратился к епископам, входившим в совет, который был собран для оценки выступлений. После этого Абеляр вообще отказался говорить в свою защиту. Его снова признали виновным в ереси, и на следующий год он умер под защитой аббата Клюни.

Абеляр приводил в ярость стольких церковников не только потому, что был воинственным и однажды соблазнил племянницу каноника. И не потому, что применял логику Аристотеля. Все из-за его собственных достижений в логике и диалектике и из-за того, что он использовал эти формы рассуждения, рассматривая вопросы веры. В то время господствовало мнение, что логические рассуждения – это хорошо, но только в том случае, если не применять их к религии. Абеляр бесстрашно выступал против этого предрассудка. В своей книге «Да и нет» он рассмотрел 158 противоречий в трудах отцов церкви, изучая их с двух противоположных точек зрения и поднимая множество радикальных тем для обсуждения. Например, первый же принцип в «Да и нет» таков: «вера поддерживается разумом или не поддерживается им». Задаваясь вопросом, поддерживает ли логика веру или подрывает ее, он в открытую выступает против библейского мнения, что «без веры не существует понимания». Для нас подход Абеляра кажется прямолинейным: мы считаем, что наши мысли рациональны; соответственно, мы с недоверием отнесемся к тому, кто говорит, что нечто является рациональным только потому, что он в это сильно верит. Но до времен Абеляра вера сама по себе была способом понимания. Именно Абеляр сформулировал принцип «сомнение ведет к любопытству, а любопытство ведет к истине». А еще он дал своему приложению логики к религии имя – «теология»[19]19
  Ralph Norman, «Abelard’s Legacy: Why Theology is Not Faith Seeking Understanding», Australian eJournal of Theology, 10 (May 2007), p. 2; M. T. Clanchy, Abelard: A Medieval Life (Oxford, 1999), p. 5.


[Закрыть].

«Да и нет» показывает, насколько бесстрашен был Абеляр и как далеко был готов выйти за границы ортодоксальности. Используя свою диалектическую технику – рассматривая проблему с двух противоположных точек зрения, чтобы обнаружить и разрешить противоречия между ними и, соответственно, точнее ответить на исходный вопрос, – он выдвинул несколько идей, которые для того времени были просто опасными. Например, выдвигая предположение: «Бог может знать все», он подразумевал, что Бог, возможно, знает не все. В том же духе он предположил: «Все возможно для Бога или не все». Заявить в XII в., что Бог может быть не всемогущим – это, скажу я вам, весьма эпатажно. В «Да и нет» было даже такое предположение: «Бог может быть причиной или творцом зла или не может». Обычно Абеляр не становился полностью на сторону божественной непогрешимости, как сделал бы Бернард Клервоский; он оставлял вопрос открытым, чтобы люди делали собственные выводы. Более того, он заявлял, что все взгляды, даже почитаемых отцов церкви, являются просто мнениями и, соответственно, могут быть ошибочными. Даже такой рационализм в XII в. казался многим чрезмерным: ставить под сомнение труды святых отцов – это фактически ересь. Но Абеляр не остановился и на этом. Традиционалисты уходили от вопроса, является ли Бог делимой или неделимой троицей существ, говоря о мистическом союзе, а он лишь насмехался над ними. Утверждать, что Бог-Отец – это то же самое существо, что и Бог-Сын, просто глупо, настаивал он, ибо как любое существо может родить само себя? В то время когда большинство комментаторов пытались примирить противоположные взгляды отцов церкви, создавших средневековое богословие, Абеляр решил эксплуатировать эти разногласия.

Если говорить об этике, то воззрения Абеляра были не менее опасными. Он заявил, что самый важный фактор при определении виновности – намерение. Короче говоря, если вы совершили злодеяние случайно, то вы менее виновны, чем человек, совершивший то же злодеяние сознательно. Ваша (малая) вина – в вашей небрежности, а не в преступных намерениях. Более того, в некоторых обстоятельствах намерение может быть единственным фактором, отделяющим виновность от невиновности. Если брат и сестра, которых разлучили при рождении, и они никогда не знали друг друга, познакомились во взрослом возрасте, поженились и родили ребенка, то, несмотря на явный инцест, их нельзя за него наказывать, потому что они даже не подозревали о своем преступлении. Проблема состояла в том, что согласно принципу, лежащему в основе этой точки зрения, выходило, что феодалы, епископы и судьи не могут наказывать за все преступления одинаково, не творя несправедливости. Абеляр не только косвенно, но и прямо выступал против моральных кодексов, продвигаемых церковью. Например, он рассуждал следующим образом: удовольствие от сексуальных отношений в браке – такое же, как вне брака. Следовательно, если это удовольствие вне брака грешно (как утверждает церковь), значит, в браке оно тоже грешно, потому что таинство брака грех не убирает. Но, поскольку половые отношения в браке необходимы для человечества, не мог же Бог сделать его выживание зависимым от греха? Соответственно, грешность внебрачного секса можно и нужно ставить под сомнение. Еще более неоднозначным стало его утверждение, что те, кто распяли Христа, не были грешниками, потому что никак не могли знать о божественной природе Христа и действовали в соответствии с тем, что считали правильным. Полагаю, вам понятно, почему у него начались проблемы.

Абеляр был не единственным, кто искал новые истины. Ученые в Южной Европе узнали, что сокровищница знаний Древнего мира не погибла вместе с Римской империей, как они считали до этого, а сохранилась в арабских библиотеках Испании и Северной Африки. Реконкиста не только медленно забирала территорию у мусульман, но и обеспечивала доступ к литературе и знаниям далекого прошлого. Христиане захватили Толедо в 1085, а Сарагосу – в 1118 г… Вскоре небольшая армия переводчиков со всей Европы, работавших в городах Испании и Южной Франции, начала искать истины, спрятанные в арабской литературе, – со всем рвением банды копателей, дорвавшихся до гробницы с сокровищами. Нам известны имена Аделарда Батского, Роберта Кеттонского и Роберта Честерского (Англия); Герарда Кремонского и Платона из Тиволи (Италия); Германа Далматинского (Австрия) и Рудольфа из Брюгге (Нидерланды), которым помогали многие испанские евреи. Поддерживаемые Раймондом, епископом Толедским, и Михаилом, епископом Тарасонским, они переводили целые библиотеки философских, астрономических, географических, медицинских и математических трудов. Как мы уже видели, после перевода на латынь эти тексты могли быть прочитаны и переписаны любым ученым или монахом Запада. Вместе со знаниями Древнего мира христианский мир получил еще и работы великих мусульманских математиков. В 1126 г. Аделард Батский перевел «Астрономические таблицы» аль-Хорезми, познакомив Запад с арабскими цифрами, десятичными дробями и тригонометрией. В 1145 г. Роберт Честерский перевел «Китаб аль-джабр ва-ль-мукабала» того же автора, назвав книгу на латыни Liber algebrae et almucabola («Книга об алгебре и аль-мукаболе»); он стал изобретателем слова «алгебра» и познакомил европейцев со способами решения квадратных уравнений. Самым выдающимся из всех переводчиков был Герард Кремонский, который до смерти в 1187 г. успел перевести на латынь не менее 71 древнего текста, в том числе «Альмагест» Птолемея, «Начала» Евклида, «Сферику» Феодосия и множество философских и медицинских трудов Аристотеля, Ибн Сины, Галена и Гиппократа[20]20
  По выражению Чарльза Хомера Хаскинса, «через руки Герарда Кремонского в Западную Европу попало больше арабской науки, чем какими-либо иными путями». См. Haskins, Renaissance, p. 287.


[Закрыть].

Кроме городов Испании и Южной Франции, где трудились вышеупомянутые переводчики, было еще два важных центра, которые сделали давно утерянные тексты доступными европейским ученым. В Константинополе многие древние труды уцелели в греческих оригиналах. Именно там в 1136 г. Джакопо из Венеции перевел «Вторую аналитику» Аристотеля – «новую логику», названную так, чтобы отделить ее от «старой логики», переведенной несколько столетий назад Боэцием. В норманнском королевстве Сицилия были найдены греческие свитки, сохранившиеся с тех времен, когда остров контролировала Византия. Нашли там и арабские книги – тех времен, когда Сицилия была под властью мусульман. Чтобы ублажить сицилийских королей-интеллектуалов, Рожера II и его сына Вильгельма I, придворные переводчики в Палермо перевели на латынь диалоги Платона «Менон» и «Федон», «Метеорологию» Аристотеля, различные работы Евклида, а также «Оптику» и «Альмагест» Птолемея. Кроме того, они перевели фундаментальный географический труд Мухаммада аль-Идриси, включавший в себя карту мира, которая простиралась от Исландии до Азии и Северной Африки.

Действительно ли все эти открытия изменили христианский мир в целом? Как интеллектуальные достижения XII в. повлияли на среднего крестьянина из Центральной Франции? Непосредственно – не очень сильно, по крайней мере, не в такой степени, как способность расчистить несколько дополнительных акров земли и прокормить большую семью. Однако считать, что любая важная перемена должна напрямую и немедленно влиять на все население, было бы одновременно нереалистично и примитивно. Это все равно, что спрашивать, как специальная теория относительности Эйнштейна повлияла на фабричных рабочих XX в.: возможно, она не была важной в 1905 г., когда ее опубликовали, но в 1945 г. она потрясла мир – взрывные выводы из нее покончили со Второй мировой войной. Если говорить об интеллектуальном возрождении XII в., то новая логика Аристотеля медленно просочилась даже в самые нижние слои общества. Появился новый подход к знаниям. Логика научила людей, которые до этого лишь составляли все более и более толстые энциклопедии, что знание – это не просто вопрос накопления большого количества фактов, не менее важно и качество этих фактов. Писатели вроде Иоанна Солсберийского, который посещал лекции Абеляра в 1136 г. и в конце концов стал епископом Шартра, был лишь одним из многих интеллектуалов той эпохи, на которых новая логика оказала огромное влияние. Перефразируя одно из самых его знаменитых изречений: неважно, какие три места паломничества заявляют об обладании головой Иоанна Крестителя – важно только то, в какой церкви находится настоящая голова. А еще просто вспомните, что цифры, которыми мы сегодня пользуемся для расчетов, – арабские, и вы поймете, в каком огромном долгу находитесь перед мусульманскими математиками, чьи работы были переведены в XII в. Вы пробовали умножать или делить римскими цифрами? Можете себе представить, как умножать число π (3,1415926536…) римскими цифрами? Что еще важнее, до переводов арабских трактатов не существовало концепции нуля. Но нуль – это огромная круглая дыра, из которой со временем вышло множество других математических концепций. Поиски новых знаний, возможно, не сильно интересовали крестьян в полях и очень медленно доходили до среднего человека на улице, но без них будущее Европы было бы совсем другим.

Медицина

Одна из отраслей науки XII в., все-таки оказавшая непосредственное влияние на жизнь людей, – медицина. Конечно, сама по себе медицина была явлением не новым. Врачи были и в Древнем мире, а медицинские идеи в той или иной форме передавались сквозь века. Англосаксонские «лечебники» и их континентальные аналоги были вполне доступны, равно как и траволечение. Рабан Мавр посвятил медицине целую главу своей энциклопедии, а писатель VII в. Исидор Севильский вставил около дюжины текстов Галена, врача II в., в свою книгу знаний. Но вот систематического набора медицинских текстов не существовало. Врачей было очень мало, хирургов вообще не было. Не было и формального медицинского образования. Более того, многие верили, что медицинское вмешательство – это попытка пойти против воли Бога. Христианские писатели раннего Средневековья, например Григорий Турский, делали особый акцент на аморальности медицины: врачи пытались изменить Божий приговор. Он приводил примеры того, как мужчин и женщин справедливо наказывали за то, что они искали медицинской помощи, – и того, как других исцелял святой елей после того, как врачи оказались бессильны. Такие взгляды сохранились и в XII в. – свидетельством этого является, например, заявление Бернарда Клервоского, что «обращаться к врачам и принимать лекарства не соответствует религии и противоречит чистоте»[21]21
  Roy Porter, The Greatest Benefit to Mankind (1997), p. 110.


[Закрыть].

Резкое заявление Бернарда станет чуть более понятным, если мы посмотрим на некоторые медицинские процедуры, которые применяли в X и XI вв., и увидим, что большую роль в медицине играли суеверия. Рецепты лекарств, в частности, включали в себя экскременты или фрагменты тел животных, а также заклинания или обереги. Думаю, достаточно будет одного примера из англосаксонского «лечебника»:

Против рака возьмите козью желчь и мед, смешайте в одинаковых пропорциях и приложите к ране. [Или же] сожгите свежую собачью голову дотла и приложите пепел к ране. Если рана после этого не уйдет, возьмите кал мужчины, хорошо высушите его, растолките в пыль и приложите к ране. Если же и этим способом вы не смогли вылечить пациента, вы не сможете его вылечить никак[22]22
  Plinio Prioreschi, A History of Medicine. Vol. 5: Medieval Medicine (Omaha, 2003), pp. 168–169.


[Закрыть].

В таком контексте слова Бернарда о том, что медицина «противоречит чистоте», кажутся вполне оправданными.

В XII в. медицинские знания оказались систематизированными, появился научный подход, врачей и хирургов стали централизованно обучать, и, что важнее всего, удалось искоренить многие суеверия, которых до этого в дисциплине было более чем достаточно. Да, в медицинских знаниях все равно осталось немало астрологии, но даже ее систематизировали и стали относиться к ней как к науке, избавившись от заклинаний и оберегов, которые до этого часто использовались при лечении.

В монастырях XII в. медицина тоже активно развивалась. Главный пример – большой сборник медицинских рецептов, составленный аббатисой Хильдегардой Бингенской, хотя он, конечно, не так знаменит, как ее музыка. Однако по большей части новые методы, которые стали доступны на Западе, были завезены из арабского мира – в том числе труды древнегреческих врачей Гиппократа и Галена и влиятельных арабских медиков, развивших их учения: Ибн Сины (Авиценны), ар-Рази (Разеса), аз-Захрави (Альбукасиса), Хунайна ибн Исхака (Иоанниция). Гиппократ, «отец медицины», жил в V в. до н. э. и известен множеством медицинских трудов; даже сейчас большинство врачей, заканчивая обучение, дают клятву Гиппократа в ее модифицированной версии. Гален, живший во II в. н. э., расширил теорию Гиппократа о четырех жидкостях в организме: черной желчи, желтой желчи, крови и флегме. Считалось, что поддержание баланса этих влаг обеспечивает здоровье. Около 17 его малых работ были доступны на латыни в XI в., но в XII в. перевели десятки других[23]23
  Vivian Nutton, «Medicine in Late Antiquity and the Early Middle Ages», in Lawrence I. Conrad et al. (eds), The Western Medical Tradition 800 BC to 1600 AD (Cambridge, 1995), pp. 71–87.


[Закрыть]. Авиценна был арабским ученым XI в., который усвоил учения Галена и Гиппократа и написал энциклопедию медицины в пяти томах, названную им «Каноном врачебной науки». Эту энциклопедию перевел Герард Кремонский, и ее долговечность в качестве учебника потрясает: в знаменитой медицинской школе Монпелье по ней учили вплоть до 1650 г. Разес, персидский врач, умерший в X в., написал огромное количество медицинских книг, в том числе две важных энциклопедии («Медицинскую книгу, посвященную Мансуру» и «Всеобъемлющую книгу по медицине»), работы по отдельным болезням, а также общую критику Галена. Альбукасис был выдающимся автором арабских книг по хирургии. Иоанниций перевел 129 трудов Галена на арабский язык, сохранив их для потомства. Кроме того, он написал влиятельное предисловие к трудам древних врачей, которое перевели на латынь под названием «Исагогика».

Эти переводы появлялись параллельно с развитием систематического медицинского образования. К 1100 г. город Салерно в Южной Италии уже обладал репутацией центра медицинского образования – в основном благодаря инициативе епископа Альфана, организовавшего сотрудничество с Константином Африканским из Туниса; тот в конце XI в. перевел немало важных медицинских трактатов. В первой половине XII в. в Салерно составили программу обучения студентов-медиков. Она называлась «Артичелла» и состояла из «Исагогики», гиппократовских «Афоризмов» и «Прогностики», «Об урине» Теофила и «О пульсе» Филарета; к 1190 г. в него также добавили предисловие к Галену. Выпускники Салерно могли рассчитывать на денежные должности в королевских семьях Европы. Но феодалы более низкого ранга тоже могли воспользоваться присутствием медиков при дворе: по выражению Иоанна Солсберийского, у врачей «есть две максимы, которые они ни за что не нарушат: не обращайте внимание на бедняков и никогда не отказывайтесь брать деньги у богачей»[24]24
  Stanley Rubin, Medieval English Medicine (Newton Abbot, 1974), p. 105.


[Закрыть]. Для менее богатых вскоре были разработаны специальные методы поддержки здоровья – режимы, – и им тоже стали учить в Салерно и распространять в форме поэм и назидательных текстов. Таким образом, хотя еще в 1100 г. мало кто достаточно разбирался в медицинских текстах, чтобы взять на себя ответственность за понимание и лечение болезней, к 1200 г. уже появилась небольшая, но растущая прослойка квалифицированных врачей, которые заявляли, что разбираются в системах, управляющих здоровьем организма, и готовы лечить тех немногих, у кого есть деньги на их услуги.

Навыки хирургов улучшались вместе с развитием медицины. В начале века хирургия на Западе ограничивалась кровопусканием, прижиганием больных мест, вскрытием гнойников, перевязыванием сломанных конечностей, обработкой ран и ожогов с помощью трав и ампутацией конечностей, пораженных гангреной или раком. Дальнейшему развитию европейской медицины помогли встречи христиан с евреями и мусульманами на Святой земле: солдат и паломников лечили врачи всех религий и национальностей. Был описан знаменитый случай, когда врач-сириец лечил рыцаря с абсцессом на ноге и женщину, которую беспокоила лихорадка. К ноге рыцаря он приложил небольшую припарку, и рана начала заживать. Женщина тоже начала выздоравливать благодаря его усилиям (он прописал ей определенную диету), но потом за ними ухаживать взялся врач-христианин, который не верил, что сириец может им помочь. Этот врач спросил рыцаря, хочет он жить с одной ногой или умереть с двумя. Получив очевидный ответ, врач взял топор и отрубил ему ногу. Понадобилось два удара, после которых «мозг истек из кости, и пациент немедленно умер». Что же касается женщины, то после лечения от врача-христианина она вернулась к прежнему рациону питания, и лихорадка вернулась. Увидев, что ее состояние ухудшилось, врач вырезал у нее на коже головы крест, добравшись до кости, и втер в него соль. Что неудивительно, она тоже вскоре после этого умерла[25]25
  Haskins, Renaissance, pp. 322–327.


[Закрыть]. Если даже эти рассказы сильно преувеличены, совершенно ясно, что в Святой земле, где мусульманские и христианские врачи лечили одних и тех же пациентов, более системный подход арабов явно произвел впечатление.

Хирургия тоже развивалась благодаря образованию. Из переводов Разеса, Альбукасиса и Авиценны в 1170 г. составили корпус хирургических знаний. В работах Альбукасиса, в частности, описывались инструменты, необходимые для выполнения операций, так что хирурги получили возможность делать что-то большее, чем просто обрабатывать раны и ампутировать конечности. К этому времени хирургию преподавали как отдельную дисциплину не только в Салерно, но и на севере Италии – в частности, этим занимался Руджерио Фругарди. Его книга «Хирургическая практика», вышедшая под редакцией его ученика Гвидо Аретино около 1180 г., стала первым научным трудом западного ученого о хирургии.

Фармакологию, третью медицинскую науку, тоже стали изучать в XII в. в Южной Европе. Некоторые лекарственные рецепты сохранились с древних времен: рыльца шафрана, например, были известным средством от подагры. Но в травниках предыдущих столетий содержалось довольно мало по-настоящему эффективных лекарств. Ситуацию опять-таки изменили арабские ученые. Благодаря переводу «Канона врачебной науки» Авиценны, сделанному Герардом Кремонским, удалось заложить основу теории фармакологии, где использовались не только травы, но и минералы. Мы до сих пор используем арабские слова «алкоголь», «алкалин» (щелочь), «алхимия» и «эликсир» – одного этого достаточно, чтобы увидеть, насколько глубоким было влияние арабского мира на наши научные знания. К 1200 г. латиноязычные писатели уже начали составлять собственные фармакопеи. Примерно в это время был издан «Антидотарий Николая» – скорее всего, в Салерно. В этих книгах мы видим медицинский подход к болезням, свободный от суеверий, заклинаний и оберегов. И, поскольку большинство знаний были получены из переводов с арабского, они не содержали христианских догм.

Как мы увидим в этой книге, распространение медицины в западном обществе проходило в несколько этапов. В 1100 г. медиков в Европе практически не было, а вот к 1200 г. появились сотни врачей, которые умели лечить болезни и травмы – или, по крайней мере, считалось, что умели. Конечно, лишь очень немногим были по карману их услуги; тем не менее именно в XII в. начался процесс, благодаря которому мужчины и женщины стали доверять свое физическое спасение другим людям, а не Богу, и начали систематически применять медицинские стратегии для борьбы с болезнями, а не рассчитывать на молитвы или колдовство. В целом это можно считать одной из самых серьезных перемен из всех, которые мы рассматриваем в этой книге.