Текст книги "Рассвет 2.0"

Сейчас меня называют «организатором Краковского восстания» и прочими подобными эпитетами. Это чушь: я ничего не организовала. Да и нельзя ничего устроить с нуля, с людьми, которые этого не хотят и не готовы. Я всего лишь умею следовать за вниманием и интересами массы. И использовать их правильно, когда они готовы. Да и это не моя заслуга – нас так учили.

Можно сказать, что во главе восставших я оказалась как бы случайно и неожиданно для себя. Все складывалось самым естественным образом, как я уже описала – нарастающее возмущение, забастовка, остановка всех цехов, на нас бросают всю Национальную гвардию, но воевать как следует они не умеют. Битва с нацгадами, мы идем на центр и захватываем его. Почти все денежные мешки с семьями вовремя эвакуировались на вертолетах.

И вот я уже сижу в кабинете директора Новой Хуты (позже Совет переехал в древний Дом Культуры Металлургов), в военной форме, и набираю на комме сигнал связи с Варшавской коммуной. С Севером – теперь я могла говорить об СТК открыто: они помогут нам. Немногие рабочие, настроенные против СТК, притихли, у нас все равно не было шансов выжить без помощи объединенных коммун.

Станислав очень изменился. Он вырос в личностном отношении – его избрали в Совет, он научился выражать свои мысли, преодолел застенчивость. Я радовалась, глядя на него – этот высокий статный мужчина ничем не напоминал скромного, слегка заикающегося парня, который впервые встретил меня на Лугах.

Ко мне он относился все так же – с рыцарским поклонением. Я такого ни раньше, ни позже не встречала. Он весь был какой-то романтический, Сташю. Не из нашего века и не из двадцатого. Дон Кихот.

Впрочем, что я уделяю такое внимание именно ему? Вокруг меня было множество прекрасных, ярких личностей. Бруно Милец стал председателем совета Новой Хуты, а затем – председателем городского совета. Я добилась формирования женсовета, и его председательницей выбрали мою старую знакомую Ядвигу. Спать мне удавалось по 4—5 часов в сутки, не более. Мы укрепляли оборону города, вновь запустили завод – продукцию отправляли в СТК, сопровождали грузовики с продуктами и всем необходимым из СТК, организовали больницу, ясли, школу, создали строительные бригады, в каждом районе поставили распределительные склады, пока выдавали пайки по талонам…

В сущности это было поразительно – восточный Люблин, тяготеющий к СТК, все еще был в руках противника, и там сформировалась лишь небольшая группа; вся Польша к югу от Варшавы была еще враждебной, но Краков – новая столица Южной Польши, Краков, отрезанный огромными территориями от СТК, уже стал социалистическим.

Это было время необыкновенного подъема. Нет, не все сразу стали коммунарами, не все были в восторге от происходящего – многие рассчитывали поправить свое положение, мечтали переехать в Федерацию или как-то нажиться, а тут – коммуна. Но все же наше дело захватило достаточно большое количество людей, причем я не могу сказать, кого было больше – рабочих с Новой Хуты или безработных, кое-как перебивающихся и вымирающих горожан. Это так удивительно, когда люди внезапно осознают, что теперь вся жизнь в городе зависит от них. Что они сами могут решать, строить, высказываться, делать. В Федерации в свое время СТК обвиняли в «диктатуре», «тоталитаризме» и отсутствии демократии. Все строго наоборот – теперь-то и наступила демократия. То, что в процессе этой демократии кое-кого расстреляли – вполне естественно, потому что таким и было желание большинства народа. И надо сказать, я вполне разделяла это желание, когда расстреляли значительную часть нацгвардейцев и запомнившегося мне их капитана. Я не подписывала ему приговора – но меня его смерть не огорчила, признаюсь честно.

А почему люди не должны уничтожить тех, кто совсем недавно не стесняясь, бил, мучил, уничтожал их самих? Это только естественно. «Мыслители» Федерации ассоциировали демократию с гуманизмом. Но демос, большинство людей в тех условиях не были гуманными. С чего им быть гуманными – разве кто-то относился гуманно к ним самим, разве их лечили, когда они были больны, спасали от голода? Разве их не выкидывали безжалостно за ворота, если они заболевали? Разве их дети не мерли? Так с чего им было стесняться убивать врагов? Или даже тех, кого они посчитали врагами?

Это не более чем третий закон Ньютона в применении к общественной жизни. Действие равно противодействию. Вот в самой Федерации, например, в Южной Германии, обращение с трудящимися было хотя бы физически более гуманным (о том, что все они были превращены в психических инвалидов, помолчим) – так и жестоких расправ с угнетателями потом практически не было.

Но мы снова отвлеклись. Наша деятельность на тот момент была созидательной. Но в особенности мы были заняты обороной. Из Варшавы нас обещали в случае чего поддержать авиацией и ракетами. И этот «случай» наступил довольно быстро – армия Федерации перешла в наступление.

Шансы у Федерации были большие – расположение Кракова крайне невыгодно, близко к границе ФТА и далеко от основных сил СТК. А главное, наше восстание произошло слишком рано. Нам давали два года сроку на «раскачивание лодки» в Европе, а в Кракове у меня прошло лишь чуть больше года. Полномасштабное наступление не было подготовлено. Но конечно, у командования имелись планы и на такой случай. Я не знала точно, но догадывалась, что в этом случае будет начато наступление с территории Украины. К этому моменту мой якобы родной город Львов уже был завоеван СТК обратно и, как это не раз бывало в истории, опять превратился в западноукраинский.

Так и произошло. Но удерживать Краков пришлось в основном мне. Больше у нас не было в Совете военных – лишь несколько бывших солдат, но мое звание выше и умения-навыки посерьезнее. Военная сторона операции хорошо описана во многих учебниках. Наступление велось с двух направлений – из Вадовице и Освенцима; мы практически сразу получили авиационное прикрытие, так что до Кракова долетали по крайней мере не все бомбы и ракеты с Запада. Завод был снова остановлен. Жизнь в городе стала диктоваться режимом воздушных тревог и ракетно-артиллерийских обстрелов.

Если до этого жизнь и работа в Совете была сложнейшей, можно сказать, адской, то теперь этот ад усилился многократно. Проблема не в том, сколько ты делаешь и сколько держишь в голове – а в ответственности. Ты хочешь только самого лучшего, ты делаешь все возможное и невозможное, валишься с ног, проявляешь чуть ли не чудеса самоотверженности и сообразительности… И понимаешь, что в итоге все может закончиться крахом. И в учебниках останется строка «в результате катастрофических ошибок Л. Морозовой…» На учебники-то плевать, конечно – но ведь погибнет масса людей, которые за тобой пошли, тебе доверились. Может, если бы не ты – то и восстания бы не было совсем. И всего этого бы не было. И вот ты совершишь какую-нибудь роковую ошибку, не справишься – и все… Или просто не повезет в конце концов.

В уменьшенной степени эту проблему знают многие руководители, даже в самых мирных отраслях. Да и не только руководители, а любой, кто несет ответственность: врач или салвер, делающий операцию, кибероператор, заканчивающий участок дороги, педагог, ведущий детей в дальний поход… Одних твоих стараний и доброй воли, к сожалению, мало.

Остается лишь делать, что должен – и будь, что будет.

…из короткого сна меня вырвал будильник. 18 июля, 4:15. Я бросила в лицо горсть холодной воды. Налила себе чаю, взяла два сухаря – с продовольствием в городе были проблемы, хотя мы закупали еду у окрестных фермеров по фиксированным ценам. В 4:30 я прочитала сообщения и просмотрела на мониторе ситуацию с обороной города. Меня тревожило юго-западное направление, и сегодня туда надо будет поехать. В 4:50 назначена встреча с разведчиками, которые вчера вернулись из Освенцима, я уже прочла их сообщение, но надо поговорить лично. После них явилась Магдалена, заведующая Продовольственной комиссией от совета, и мы полчаса торговались, сколько и каких продуктов будет выделено армии. Черт возьми, или как говорила Магда, Езус Мария – я точно помнила количество ящиков тушенки всех видов, какие у нас были, хотя раньше даже не знала, какие виды тушенки бывают.

Затем пришли еще трое командиров по разным вопросам, а в промежутках я успевала поразмыслить и почеркать на бумажке разные идеи по организации обороны и возможные планы на случай атак противника. В 6:30 было назначено утреннее совещание Совета обороны, которое длилось полтора часа – слишком много накопилось нерешенных вопросов. Уже опять страшно хотелось есть, но это в последнее время стало привычным состоянием. Меня никто, конечно, в еде не ограничивал, могла бы пойти и взять еще чаю с сухарями или чего-нибудь посерьезнее в столовке Совета. Но я опытным путем вывела, что вполне справляюсь с обязанностями, если промежуток между приемами пищи составляет около шести часов. Идти в столовку некогда. Я и так опоздала на склады – обещала приехать в 8. Повез меня Бартош, бывший шофер – не вопрос, я могла бы и сама вести машину, но так было решено, водитель и заодно дополнительная охрана. Зачем она мне, я не особенно понимала. Бартош всю дорогу развлекал меня болтовней, трепался о том, что когда завоюем Федерацию (не понимаю, откуда в городе пошли такие разговоры и даже возникла уверенность), он обязательно съездит в Мюнхен, у него там родственники по матери давно живут.

Я проинспектировала склады. Устроила втык по поводу хранения боеприпасов. Потом мы съездили в казарму, и я посмотрела, как тренируются бойцы Рабочей Армии Полюдна Польска (южной Польши). Заодно провели короткое совещание с командованием курсов. В 11 у меня намечалось посещение детского дома. До восстания в Кракове существовал католический детский приют, который вернее было бы назвать работным домом, дети при первой возможности бежали оттуда куда глаза глядят. Всех сирот приюта, и всех городских сирот, а также многих детей, чьи родители не могли их прокормить, мы собрали в здании бывшей гимназии для детей привилегированных граждан, и там открыли что-то вроде школы-коммуны. Если можно это так назвать… Руководили всем этим не педагоги – если педагоги у нас и остались, то только горе-наставники из католического приюта. Руководили женщины-энтузиастки, которым я приблизительно описала устройство школы-коммуны.

Это был день затишья. Ночью до часу длился авианалет, и все это время я вместе с начтштаба авиации координировала действия наших эскадрилий и наземных войск. После налета город поутих, наступления на сегодня не предвиделось, и время следовало использовать для того, чтобы заняться базовыми вещами – снабжение, обучение солдат, дети. Почему дети – потому что кроме меня, никто здесь в устройстве школ-коммун ничего не понимал. За исключением нескольких уже прибывших военспецов из СТК, но от них я не могла этого требовать.

Детдом меня расстроил. Нет, они старались как могли, и от голода никто не умирал. Но среди детей оказалось много раненых и больных. Лежачих пациентов даже не переводили наверх – их изолятор располагался в подвале, где убежище. Кто же станет таскать их каждый раз туда-сюда по тревоге? Там лежал мальчик с оторванной ногой, еще один с лейкемией – фон в Кракове был нормальный, но к северу располагалась радиоактивная зона после войны, и заболеваемость там выросла. Еще дети с разными болячками, двое парализованных – тоже ранения от обстрелов. Что еще хуже, в отдельной комнатке лежали две маленькие девочки с неизвестной инфекцией, с поносом и температурой. Им поставили капельницы, но серьезное лечение и даже диагностика были невозможны. В эту же комнатку заперли кошку, потому что, как пояснила педагог, здесь часто бывают крысы.

Одна медсестра на весь изолятор, и это еще хорошо. С медперсоналом в Кракове на тот момент была катастрофа. После войны ни один вуз здесь не работал, врачей и сестер не готовили. Оставалось много медиков с довоенных времен, но все они либо подались на Запад – вкалывать за гроши в Федерации, либо были трудоустроены в центральной зоне, где еще имелась приличная больница. Ситуация, как сразу после войны – когда болталось и умирало с голоду много безработных врачей – уже была пройдена. Краков слишком давно находился в зоне бедствия, постапокалипсиса. После нашего восстания практически все медики эвакуировались в Федерацию вместе с хозяевами. В итоге всего у нас на весь город осталось пятеро врачей, из которых один стоматолог, и все они работали в госпитале, занимаясь в основном ранеными. Медсестер насчитывалось несколько десятков, их тоже очень не хватало.

Не хватает медперсонала везде, но здесь – дети. И ясно, что часть из них умрет, если что-то немедленно не предпринять. Я позвонила в госпиталь, ругалась минут пятнадцать и добилась, что придет лаборант и возьмет у детей хотя бы анализы, а в ближайшие дни они пришлют врача. Кроме того, есть два койко-места в госпитале, и пусть медсестра решит, кого туда положить.

После этого мы поехали на позиции – я, Станислав, член Военсовета Мирослав Ратайчак и Бартош в качестве шофера. Главным образом меня интересовали укрепления в районе Звежинец на северо-западе города, мы предполагали, что противник будет наступать именно там; там работал сейчас мой военспец, подъехавший неделю назад из СТК, «Зверь» (Анатолий Гаранин).

Мы ехали по недавно проложенному шоссе, и тут все случилось: сильный удар, меня швырнуло назад, сознание еще ничего не успело сформулировать, но как это у меня бывает в момент смертельной опасности, выбило эндорфины – такая особенность, в подобные моменты я не ощущаю никакого страха. Через полсекунды, когда нас уже перевернуло, я сообразила, что это взрыв. Не авария – взрыв. Очевидно, мина. Машина у нас была на аккумуляторе, гореть особо нечему… меня вжало макушкой в перевернутую крышу, ноги защемило где-то вверху, и из этого положения я стала кое-как выбираться. Болела голова, плечо – но похоже, ничего фатального. Тут меня потянули за куртку, и вытащили наружу. Мирославу больше повезло, его сразу выбросило из авто, и он вытащил меня. Не успела я осмотреться, над нами загрохотали очереди. «Ложись!» – и мы быстро залегли за разваленным остовом джипа. Стреляли с той стороны шоссе.

Я наконец осмотрелась – все живы. Из машины удалось вытащить две гауссовки, и Мирослав со Сташем приладились стрелять. У меня сохранился только пистолет – российский «Удав-100», я его выставила и тоже стала целиться. При этом мне было совершенно ясно, что долго ситуация не продлится. Если это покушение, то оставаться здесь нельзя – очень быстро окружат. Надо уходить. Но как? – они нам головы не давали поднять. В штаб мы, конечно, сразу сообщили, но помощи быстро не дождемся.

Это же понимали и все остальные. И вот в какой-то момент Сташю сунул гауссовку Бартошу и встал.

– Куда? – крикнула я. Сташю обернулся на меня, лицо темно от копоти, а глаза – ясные, голубые. И противотанковая граната в кулаке. Я что-то крикнула, но это уже было бесполезно. Двумя прыжками он пересек шоссе. Взрыв – мощный, нас накрыло падающей землей… Такие гранаты рукой не кидают, шансов у Сташа не было. Я крикнула «Вперед!», мы побежали. Прорвались – на той стороне дороги все были мертвы. Тело Станислава было изуродовано, сочилось кровью, я подхватила его под левое плечо, Войцех – под правое. Мирослав прикрывал нас. Мы бежали вдоль длинного бетонного забора, потом услышали сзади преследователей, по нам начали стрелять – но уже от Звежинца, от позиций мчал по дороге БТР нам навстречу… Мне все это время казалось – я сплю. Этого не может быть в реальности. Я сплю… Мне под рубашку заливалась горячая кровь, вся одежда промокла от крови Станислава.

Мы положили его на пол БТР. Сташю еще жил, глаза – мутные, узкие, как щелки. Я разорвала на нем куртку, глянула. Он был прошит очередью – по нему стреляли с той стороны, да еще и нашпигован осколками собственной гранаты. По сути самоубийство, и он это, конечно, понимал, когда бросился нас спасать. БТР рванул с места. Я наклонилась к Сташю. Он морщился от тряски, дышал часто и хрипло.

– Слышишь, потерпи. Сейчас приедем…

– Леа, – он шептал еле слышно, – слышь, а ты ведь… с Севера.

– Да, – тихо сказала я, – меня зовут Ли.

– Леа… слышь, я люблю тебя. Я тебя люблю.

Меня прямо затрясло внутри. Но надо было думать о нем – это он умирал, а не я. Это он спас нас только что ценой своей жизни.

– Сташю, я тоже тебя люблю. Ты самый лучший. Потерпи. Сейчас мы приедем.

Он закрыл глаза, дыхание прекратилось. У меня что-то оборвалось внутри. Я наклонилась и поцеловала его в губы, и чувствовала, что он еще жив, что губы – теплые и еще чуть-чуть подрагивают. Когда я оторвалась от его губ, они уже расслабились. Сташю был мертв. С этим отныне мне предстояло жить – всегда.

Станислав Чон, Кузин, 032 год КЭ

Глава 7. Старые друзья

Динка организовала встречу в парке Заречье, там я еще не побывал и отправился туда с большим удовольствием. Парк превзошел мои ожидания: пока меня не было в Кузине, его расширили и перестроили. Стало понятно, почему Дина пригласила нас именно сюда, ведь и Костя с Марси этого еще не видели.

Совсем недавно, в День СТК, здесь был открыт многоуровневый садовый комплекс «Радость» – в качестве подарка кузинцам. Что-то подобное мне встречалось в Сан-Франциско и в Дели, хотя здесь масштабы поменьше. Лифт поднял меня на террасу третьего уровня (всего их было пять), на одной только этой террасе располагались два десятка небольших ареалов-полян, отгороженных друг от друга рощицами и полосами декоративных деревьев и кустарников. Ну как небольших? Поляна «Дружба-4», к которой меня привела извилистая, посыпанная мелким серебристым щебнем дорожка, поспорила бы размерами с залом Мариинского театра.

Тропа петляла сквозь вишневый сад, как раз начавший распускаться, от этого белого волшебного цвета даже у бесчувственного чурбана сердце заколотится, я будто в сказку попал, а потом оказался на зеленой поляне, полностью покрытой нежно-голубым и сиреневым ковром незабудок. Здесь не было тропинок, но трава невысокая, стараешься лишь ступать между особенно крупными анклавами нежных цветочков – но они, по-видимому, не страдали от приминания.

Две собаки – рыжий колли Дины и лайка Никиты – радостно бросились ко мне, виляя хвостами. Собакам в таком месте раздолье. Детям тоже – беленькая дочка Никиты и шестилетний темнокожий пацан Дины гонялись друг за другом среди цветов.

Дина выглядела шикарно – черные волосы уложены в сложную прическу, алое платье-футляр, в ушах посверкивают стразы; осиная талия, лицо необыкновенно похорошело. Она подбежала ко мне, в реале мы ведь еще не виделись, обняла и поцеловала в щеку.

– Какой ты красавчик стал, Стаська!

– Да и ты ничего так! – засмеялся я.

– А вот это Бен, познакомься! Мой муж.

Высокий, широкоплечий африканец с очень темной кожей сверкнул сахарными зубами и протянул мне руку.

– Рад знакомству!

– Взаимно, – ответил я. Бен служил инженером-энергетиком на Кыштымской гибридной электростанции.

– А это наш Федька, но его сейчас фиг поймаешь, – Дина махнула рукой в сторону сына. Я засмеялся. Мы пошли к остальным, рассевшимся в центральном круге.

Я еще раз оценил работу дизайнеров. Для посиделок в ареале был выделен круг – твердая почва, посыпанная тем же мельчайшим щебнем, почти песком, в круге раскиданы там и сям почти естественные места для сидения – живописные коряги, скамейки, в центре – каменная выемка для костра; рядом стол, словно грубо вытесанный из гранитной глыбы. На столе была натянута сетка, и Костя с Никитой активно резались в пинг-понг, они лишь помахали мне, не в силах оторваться от увлекательного занятия. Марси сидела на лавочке с краю, и ноги ее скрывались в зарослях ландышей, обрамляющих площадку. Чуть ниже круга я увидел голубой прямоугольник бассейна, расцветающие кусты роз, качалки и лесенки для детей. Рядом с костровой выемкой были составлены продукты для пикника – бутылки, блюда с бутербродами, колбасками, помидорами и прочей съедобной ерундой.

– Привет, Стаська! – Марси неуверенно улыбнулась. Встала и подошла к нам. У меня снова сжалось сердце. Рядом с красавицей Диной был особенно заметен контраст – обыденная, бледная, с расплывшейся талией Марси. А ведь в школе она была красивее Динки, гадкого тогда еще утенка. Марси и одета во что-то серо-зеленое, бесформенное. Нет, дело не в талии, бог с ней, дело в общем настрое, состоянии. Она все еще депрессует, с ней что-то не так. Если бы не знать ее раньше, можно было бы подумать – просто обычная женщина, ничего особенного, рядом с ярким и талантливым мужем. Но я-то хорошо помнил ее прежнюю.

– Пойдем, я тебе еще кое-что покажу, – Динка потянула меня с собой. Марси тоже отправилась с нами. Мы стали спускаться книзу, по направлению к бассейну.

– А жена Никиты где? – спросил я.

– Не смогла. У нее важная репетиция, скоро премьера, она актриса.

– А-а, – я знал о жене Никиты лишь то, что она служит педагогом раннего развития.

Площадка стелилась под едва заметным уклоном, с краю ее обрамляла хвойная изгородь из неизвестных мне пушистых растений; изгородь едва доходила до бедра взрослому человеку, и судя по всему, не собиралась расти дальше. Так что отсюда открывался вид на две нижние террасы, которые чуть выступали вперед. Как будто мы стояли на одной из палуб зеленого корабля. Под комплексом-кораблем был виден зеленый парк, дальнее озеро, слева – огромный розарий, вид необыкновенно живописен. Я мысленно сравнил его с космическим видом на Церере – полная противоположность, хотя и тот, и другой пейзаж по-своему прекрасны.

– Как здорово! – похвалила Марси. Дина обернулась к ней.

– Правда же, классно? А ты что скажешь, Стас?

– Потрясающе. На Уральской Дуге точно лучший парк, а вообще-то я и в мире такого не видел.

– Лучший! Я была в аналогичном в Дели, наш куда красивее, и ведь это при северной природе. Главное, наш удобнее. Тут много всяких приятных мелочей, которые ты еще увидишь. А детские ареалы какие! Целые джунгли с массой развлечений.

Дина хвасталась комплексом так, как будто сама лично его проектировала. Может, и участвовала на правах добровольной работы? Вроде, садово-парковый дизайн в списке ее интересов не значится. Я залез в комм; нет, в проекте Дина не участвовала, только в городских дискуссиях было много ее комментариев на эту тему. Судя по всему, она поняла, что я ищу, и пояснила:

– Я была в инициативной группе. Ведь я уже два года в совете «Электрона», ну а «Электрон» – одна из крупнейших коммун города. У нас все еще полторы тысячи человек служат. Мы и выдвинули инициативу по созданию такого комплекса, ну и пробивали ее. В строительстве участвовало более двухсот добровольцев, ресурсы нам совет Дуги согласился выделить; это связано с тем, что Кузин менее привлекателен для поселения, чем Челябинск и Свердловск, а ведь он почти в центре, и здесь Дуга проседает.

– Люди всегда тянутся к крупным городским центрам, – подтвердила Марси, – хотя в наше время место жительства скорее связано со службой и работой.

Она отчего-то снова погрустнела. Мы вернулись к мужчинам.

Встреча удалась на славу. Мы ели хрустящие колбаски, пили пиво и новейший напиток «хрусталь», тающий во рту; мы разговаривали. Костя много рассказывал об очистке почвы, о том, как он пытается внедрять свой собственный разработанный метод, какие-то идиоты постоянно мешают, но ему, Косте удается всех убедить и повести за собой; заодно о том, что сейчас нащупан наконец глобальный подход к антирадиационной очистке, и вскоре купола будут снимать – возможно, снимут их и в нашем городе, где они поставлены вокруг бывшего озера Обувная Фабрика (а оно, в свою очередь, образовалось на месте уничтоженной взрывом древней обувной фабрики), а также в Ленинском районе. О методах антирадиационной очистки Костя рассказывал так увлекательно, как будто сам же их и придумал.

Но больше в центре внимания, конечно, была Дина: не потому, что она туда лезла, а потому что всем нам особенно интересно было послушать о Кузине, а Дина была его душой. Ник тоже, как и все, немного участвовал в управлении городом, и временами они с Диной и Беном вступали в непонятные окружающим споры, и даже кидались инсайдерскими шуточками и словечками, непонятными иногородним. Ведь все мы, остальные, к сожалению, уже давно не были кузинцами, не знали о том, что происходит в родном городе. А он только хорошел и рос, казалось нам – но мы понятия не имели о сложностях и баталиях, которые сопровождали этот рост и эти улучшения. Несмотря на работу в Совете, Дина не была освобождена и от Службы на заводе, освобождались только члены Советов выше регионального уровня, помимо этого, у нее были еще хобби – рукоделие и танцы, на почве танцев, на каком-то крупном конкурсе они и сошлись с Беном. И даже продемонстрировали нам зажигательное танго под музыку по настойчивой просьбе Ника.

Марси спросила Бена, не тяжело ли ему жить в нашем ну очень умеренном климате. У нас ведь именно потому до сих пор и мало африканцев, индусов. Но Бен пояснил, что его семья давно уже жила в Европе, он вырос в Саарланде, так что переход к континентальному климату дался ему хоть и тяжеловато, но терпимо – снег зимой имеет свои преимущества. Ну а служить энергетику можно где угодно. Они с Диной взвесили все за и против и переехали в Кузин.

– А мои родители в итоге вернулись в Гватемалу, – поделилась Марси, – прожили здесь несколько десятков лет, но потом все же потянуло на родину.

– Как латиноамериканца ни корми, он все в сельву смотрит, – неуклюже пошутил Костя. Марси отвернулась. Вроде бы ничего ужасного Костя не сказал, но я ощутил тут какую-то застарелую рану. Скорее всего, это связано с тем, что Костя, кажется, совершенно не сошелся с родителями Марселы.

Поговорили об аварии автобуса, какой это кошмар. Дина сообщила, что ОЗ расследует дело – хотя, конечно, что там может быть такого? Техники тоже изучают, что же могло случиться с борткомпьютером… Это крупнейшая авария в мире за последние пять лет!

Потом решили, что в школу надо съездить обязательно, раз уж мы собрались в таком количестве.

– Там ведь довольно много старых учителей служит еще, – заметила Дина, – Витамина Иванна… Суперкварк, он старенький уже. Белов еще там.

– Да ну! Белов? – воскликнул я.

– Я надеюсь, Настька к нему попадет, – Ник кивнул на дочку, которая лезла на горку вслед за отпрыском Дины и Бена.

– Твоей Настьке еще два года бегать, а вот наш уже с осени идет серьезно учиться, – заметил Бен.

– Ну какая разница, граница не такая уж сильная. Они ведь и сейчас ходят в сад при ШК – утром автобус забрал, поздно вечером привез. Настя уже там ночует иногда, когда что-нибудь особенно интересное…

Детские сады и ясли перевели под патронаж школ-коммун как раз в наше время. Я был одним из первых, кто жил в таком саду, прямо в ШК. Только я ночевал в саду обычно не добровольно, «когда что-нибудь особенно интересное», например, вечер сказок, «ночные приключения» или поход на рассвете, а просто потому, что мама уезжала, а наши единственные родственники – дядя с тетей, двоюродные братья и сестры – живут в Вологде.

Конечно, воспитатели мной занимались, надо отдать должное – посидят со мной вечером, и сказку почитают, и вообще одного не оставляли…

Бен спорил с Ником, что граница между детсадом и школой очень сильная, с шести лет ребенок поступает в отряд, с него спрос как со взрослого, а до шести наоборот, старшие школьники помогают управляться с малышами и их воспитывать. А мне вдруг вспомнилась недавно читанная статья, вызвавшая большой резонанс в Субмире, чуть ли не в каждом дискус-клубе о ней спорили. В статье говорилось о противоречии между «оседлыми» и «мобильными» коммунарами. В последнее время в мире стала модной мобильность, многие не хотят сидеть на одном месте, кого-то служба зовет в другие края, кого-то – работа, а некоторые переезжают по семейным обстоятельствам. Да это и несложно, никаких формальностей нет, приезжай куда хочешь, получай сразу квартиру и живи. Это не значит, что кочуют все – но есть значительное число людей, которое переезжает не один-два раза в жизни, а гораздо чаще, каждые несколько лет.

Проблема в том, что именно участие в самоуправлении для мобильных людей затруднено. И фактически в любом населенном пункте тон задают оседлые. Если на уровне собственно коммуны – рабочего коллектива – разницы между пришлыми и опытными почти нет или она не так велика, то уже на поселковом или городском уровне эта разница огромна. Мобильный еще не чувствует себя дома, он как перекати-поле, проблемы города – не его проблемы. В принципе, это справедливо – понятно, что именно те, кто постоянно живет в этом месте, должны определять его облик и решать его проблемы. Но получается, что часть людей просто исключена из самоуправления…

По-моему, тогда ни к чему так и не пришли, обсуждение в итоге заглохло. Я же сделал выводы для себя, ведь я как раз и есть такой вот мобильный. После окончания школы только и делаю, что мотаюсь туда-сюда. Ленинград, Алтай, Церера, Уральская Дуга. И ведь вряд ли я останусь в Кузине – сюда я приехал с конкретной целью и уеду, когда достигну ее. Но не могу сказать, что мне нравится такая вот жизнь: мне кажется, я все ищу чего-то. Места, где я могу остаться навсегда. Людей… или человека… с которыми я смогу жить всегда. Ищу – и не нахожу.

Вот когда найду – тогда и буду жить так же, как Динка, вникать во все вопросы, решать проблемы, переживать из-за случайностей; радоваться достижениям родного города.

– А пошли купаться, пока тепло! – закричала Динка. Все радостно повскакивали и понеслись к бассейну. Ник на ходу втолковывал дочери что-то. Дети влетели в воду первыми, с визгом и криком, никаких плавсредств им не требовалось – теперь все дети плавают с младенчества. Я помедлил, вспомнив, что у меня ведь так и остался пока шрам от операции Сай, через половину спины. Но с другой стороны – ну и что? Я стащил рубашку, сбросил штаны и в одних плавках нырнул с бортика в прохладную чистую воду.

Никто, конечно, ни о чем не спросил; мы ныряли, брызгались, боролись в воде и вообще полностью вернулись во времена школьного детства. Наконец вылезли, только дети еще некоторое время не могли оторваться от бассейна, Ник остался следить за ними; я вместе с Костей разжег костер, уже начало смеркаться. Дина старательно закопала в угли картошку. На свет явилась, конечно же, Костина гитара, и мы начали вспоминать все, что знали, начиная класса с четвертого; и было это замечательно. Собаки утомились и лежали за бревнышками, дети тоже притихли, смотрели в огонь, глазенки весело блестели. Бен перехватил у Кости гитару и исполнил фламенко. Дина в красном станцевала у костра, щелкая пальцами, как кастаньетами. Но потом Костя вернул себе инструмент, сыграл – ничуть не хуже – какую-то современную пьесу; потом снова запел, и остальные подхватили – это была песня на английском, только что пришедшая с Новой Атлантики. Песня, придуманная колонистами. Я смотрел на лицо Марселы, освещенное костром, почти прежнее, глаза блестели, отражая огонь; но уголки губ все равно были опущены. Что же с тобой произошло, девочка? И что сделать, чтобы вернуть тебе жизнь?