Текст книги "Дети змей, дети волков"

Теперь еще и Ренэйст. Чудится Витарру, что брат и сестра стоят у него за спиной, смотрят с осуждением. Считают, что это он должен был умереть, а не они. Ренэйст, вероятно, ненавидит его гораздо сильнее; быть может, если бы не согласилась ему помогать, то была бы жива.

От этих мыслей ком встает в горле, и Витарр делает несколько больших глотков.

– Откуда ты знаешь, – спрашивает он, поставив опустевшую емкость на стол, – что хотела бы она этого? Мы не были близки, я не был ей братом, которого бы она хотела видеть подле себя. Ее побратимы и те были ей ближе, чем я.

– Даже если так, все, чего Ренэйст желала – это свободы. Необходимость занять место наследника конунга тяготила ее с того самого мига, как погиб Хэльвард. Если бы только Ганнар конунг изменил свое решение, то это освободило бы ее. Однако я хорошо знал мою Ренэйст. Она желала быть тебе сестрой и в первую очередь согласилась на это ради тебя, Витарр.

Думая о Ренэйст после слов Хакона, Витарр представляет ее перед собой, но не взрослую воительницу, а маленькую девочку, оставленную им на берегу озера. Упрямую и озорную, с красным от холода носом и глазами, полными слез. Брошенную всеми и получившую взамен лишь тяготы чужой судьбы. Действительно ли могла желать она того, чтобы Витарр был ей братом?

Смотрит на него Медведь внимательно, наблюдает за изменениями, происходящими на чужом лице. Смятение и страх Витарра ему вполне ясны. Тяжело принять то, что был не прав, что считал врагом того, кто желал быть к тебе ближе всех. Кажется, в роду Волка нет ни одного человека, который смог бы стать счастливым.

Они продолжают сидеть в Великом Чертоге до тех пор, пока кувшин не пустеет, и больше не говорят друг другу ни слова.

Глава 4. Клятва

Радомир ненавидит сновидения. Утомленное долгой дорогой и голодом тело не может больше противиться усталости, а чары Мойры и вовсе лишают его такой возможности. Вокруг него лишь тишина и темнота, такая вязкая, что он почти может к ней прикоснуться. Ведун крепко закрывает глаза, не желая видеть ничего из того, что прокля́тый Дар хочет ему показать. В звенящей тишине, окружающей его, Радомир совершенно один. Холод касается кожи, забирается под одежду, и он обхватывает себя руками, стараясь избавиться от ужасного этого чувства.

Все будет хорошо, пока он держит глаза закрытыми. Все будет хорошо, пока он может совладать с происходящим. Ему лишь нужно переждать, дождаться, когда сможет проснуться, и тогда все это закончится.

Но что-то не так. Радомир ощущает, что не один больше, чувствует, что рядом с ним кто-то есть. Кто-то приближается, оказывается совсем рядом, и, когда сердце его начинает стучать так громко, что заглушает остальные звуки, сквозь беспокойство это пробивается к нему женский голос:

– Радомир.

Жмурится он так крепко, как только может, разве что ладонями глаза не закрывает. Собственное тело кажется ему чужим, словно бы и не его вовсе. Слишком легкое, слишком расслабленное, слишком… Ведун, кажется, никогда в жизни не был в подобном состоянии покоя. Оно ему незнакомо, и потому нельзя довериться обманчивому этому чувству.

Помнит Радомир прекрасно, как засыпал в доме ведуньи. Ей даже чары свои пришлось на нем использовать, чтобы заставить сомкнуть глаза. Подлый поступок, абсолютно ему непонятный. Он проделал такой огромный путь сквозь пустыню, и за все это время они с Ренэйст спали всего несколько раз. Может, ему сон не так уж и нужен?

Бодрствуя, может он контролировать собственный Дар, не позволять видениям дурманить голову. Использовать его силу лишь тогда, когда это нужно ему самому. Во снах же все иначе, здесь ведун оказывается во власти Дара и должен видеть все, что только пожелают ему показать. С младенчества, когда Дар в нем только пробудился, почти каждую ночь Радомир пробуждался от кошмаров.

Отец говорил, что он должен быть стойким. Выдержать эту напасть, дабы, став старше, приручить непокорные силы их предков. Радомир вырос, но ничего не изменилось. Наоборот, стало лишь хуже. Словно бы сопротивление его делает только хуже, но он и не просил награждать его Даром. Ведовство куда больше похоже на проклятье, чем на Дар. Что бы Мойра ни пыталась ему доказать, он ни за что не изменит своего мнения.

Радомир упрям. Жители Большеречья часто любили повторять, что упрямством пошел он в отца. Святовит и хмур был, и зол, но справедлив. И помочь мог, и наказать. Старик Ратибор рассказывал как-то, когда Радомир был еще ребенком, что и вовсе считали они, что гордец этот так и останется отшельником. Хмурый его взгляд из-под густых бровей да плотно сжатые губы отпугивали всех красавиц-невест, ни одна даже смотреть на ведуна не хотела. Да и какой родитель добровольно отдаст свою дочь в жены ведуну? Их уважают, но боятся, сторонятся, оставляя на растерзание собственному Дару.

Только вот матери Радомира, Ясне, негласный закон словно бы и не был писан. Оказался мил Святовит ее сердцу, и только рядом с ней он словно бы сбрасывал с себя личину могущественного ведуна. Все это знает Радомир лишь по рассказам старика; сам он был слишком юн для того, чтобы запомнить, какими родители были друг с другом. Он-то и лица отца не помнит точно, только имя ему и осталось.

Имя и ненависть, что пробуждается в нем каждый раз, когда оно звучит.

Может, виной всему пугающая мысль о том, сколь сильно похож Радомир на отца, что добровольно отдался врагу на растерзание? Хмурый и нелюдимый, получивший от Святовита не только тяжелый взгляд, но и могущественный Дар, смог позволить он себе быть обычным мальчишкой лишь подле Весны, покорившей его сердце.

Если история повторяется, то он ни за что не позволит, чтобы ее исход для Весны был таким же.

– Радомир.

Голос звучит снова, и жмурится ведун только сильнее. Знакомым он чудится, таким родным, что сердце сжимается болезненно. Где бы мог он его слышать?

Сновидения никогда не приносят ему ничего хорошего. От них одни только беды, сны терзают его, лишают покоя. Вновь становится он жертвой своих сновидений, и от беспомощной слабости ярость лишь сильнее клокочет в нем. Рычит ведун сквозь крепко стиснутые зубы, стискивает дрожащими пальцами темные пряди волос, отросших за время их путешествия. Кто бы ни звал его – он не обернется.

Плечи его накрывают женские руки; ладони настолько тонкие, что едва можно ощутить это прикосновение. Радомир вздрагивает, словно бы обожженный этим касанием, но своих рук от лица не убирает. Чудится ему, словно бы это Весна подле него стоит, ждет, когда посмотрит на нее. Только как Радомир посмотрит в глаза ей, даже если лишь в собственном видении? Чувствует он себя так, словно подвел ее. Должен был остаться рядом, плечом к плечу встретить все испытания, а вместо этого оставил одну.

Возлагает он на себя слишком большую ношу. Отказывается видеть, что ничего не мог сделать с этим. С самого детства только и слышит Радомир о том, какая ответственность на него возложена, и как бы ни противился ей, только вот стал неоправданно строг к себе. Словно бы нет у него права на ошибку, права на слабость.

Словно бы не заслуживает он помощи. Сломленный одинокий ребенок.

– Радомир…

– Нет, – рычит он, сильнее стиснув волосы в руках, – нет, не смей. Оставь меня одного.

Руки исчезают с его плеч, и вместо этого его заключают в крепкие объятия. Пошатнувшись, с трудом устояв на ногах, Радомир сжимается, пытаясь вырваться, но у него не получается. Тело не слушается, ему не хочется покидать пленительные объятия, дарящие покой и тепло. Все кажется ему, что ощущал он эти объятия раньше, что обнимали его так нежно и трепетно, только для того, чтобы узнать, кто же сейчас подле него, придется открыть глаза.

Откроет – не сбежит от видения. Будет вынужден увидеть его от начала и до конца. Радомир не считает себя трусом, но так он устал от этого Дара, что из одного лишь упрямства силится противиться ему.

– Ты действительно хочешь быть один?

Объятия эти лишают его воли, подчиняют себе. Нет, не хочет. Слишком долго Радомир был один, оставленный всеми и нелюдимый. Из хмурого, одинокого ребенка превратился ведун в закрытого юношу, не желающего подпускать кого-то к себе настолько близко, чтобы разглядеть можно было, что же творится в его сердце. Голос этот убаюкивает настороженность, подчиняет практически, и медленно открывает солнцерожденный глаза.

Яркий свет заставляет его тут же зажмуриться. Ахнув от неожиданности, Радомир поднимает руку к лицу, прикрывая глаза, и, стоит только привыкнуть к свету, оглядывается по сторонам.

Он дома. Безусловно, это родное его Большеречье, целое и не сожженное дотла захватчиками. Видит Радомир людей, занимающихся своими делами, детей, что водят хороводы, распевая песни и хохоча звонко. И нет среди них отголосков тьмы, безутешного горя, что бросило тень на их народ после встречи с детьми Луны. Словно и не было ничего.

– Как это возможно?

– В твоих видениях возможно все, Радомир.

Руки, обнимающие его, точно не Весне принадлежат. Рассматривает он тонкие запястья, ладони, на подушечках пальцев которых заметны мозоли, что остаются обычно, если хозяйка их любит прясть.

В воспоминаниях его всплывает кресло-качалка, столь любимое его матерью, и веретено, стоящее перед ним.

Когда Радомир оборачивается, она смотрит на него спокойными карими глазами, от уголков которых тянутся лучики морщин; улыбается слишком много, словно озорная девчонка, а не женщина, умудренная опытом прожитых лет. Такой ее и запомнил Радомир, вечно юной и улыбчивой. Не хочется ему вспоминать ту бледную тень, что осталась от нее после того, как свет покинул Ясну навсегда.

– Ты ненастоящая.

Улыбается ему Ясна, вновь руки тянет, но делает Радомир шаг назад. Смотрит на нее загнанным зверем, всю беспомощность свою перед ней ощущает. Захлестывают его боль и обида, душат кислым привкусом на корне языка.

– Сейчас я – лишь то, что ты должен увидеть.

– Я не хочу тебя видеть.

Ясна смеется звонко и мягко, и смех ее похож на перезвон горного ручейка. Нет в нем ни яда, ни злобы, но Радомир не из тех, кому нравится, когда над ним смеются. Все неодобрение свое демонстрирует он одним только взглядом, а после отворачивается, не желая смотреть. Сердце бьется так сильно, что, должно быть, и она может услышать его стук. Подойдя ближе, она накрывает его плечо ладонью своей с нежностью, с которой лишь мать может прикасаться к своему ребенку.

– Драгоценный мой, то, что ты хочешь увидеть, и то, что ты должен увидеть, далеко не всегда одни и те же вещи. Мне несложно понять, почему ты так зол. То, сколь сильно я пред тобой виновата, невозможно описать словами.

Подло.

Радомир не находит в себе силы для того, чтобы сбросить ее руку со своего плеча. Столько лет он мечтал увидеть ее хоть раз, втайне надеялся, что Дар позволит им встретиться. Теперь, когда она рядом, ведун, представляющий их встречу из раза в раз, не знает, что сказать. Они стоят, босые, на согретой солнечным светом изумрудной траве, и так скучает Радомир по дому… Он скучает по тому идеальному миру, которым казалось ему Большеречье в те славные дни, когда ведун даже не думал о том, что может быть иначе.

– Ты оставила меня, – произносит он надломленным голосом, не спеша смотреть на нее вновь, – знала, как сильно была мне нужна, и все равно оставила. Как ты могла? Я был совсем ребенком, как я мог справиться со всем, что происходило со мной, один?

Радомир знает – это не она. Не мама, которая могла бы объяснить все, что происходило у нее на душе в тот миг, когда дух ее покинул тело. В голове юного Радомира просто не укладывалось то, как могла она просто уснуть – и не проснуться. Совсем еще юная, Ясна не смогла жить без любимого мужа и потому позволила отчаянию захлестнуть себя.

Разве мог он знать, что любовь может быть разрушительной?

Хватка ее на его плече становится лишь крепче. Второй рукой прикасается она нежно к его лицу, надавливая на подбородок, и заставляет посмотреть на себя – мягко, но настойчиво. Они смотрят друг на друга, и теперь Радомир видит, что глаза ему действительно достались от матери. Ее пальцы скользят от подбородка выше, убирают с лица мешающую прядь русых волос, и теперь Радомир не старается ускользнуть от ее касаний.

Она ненастоящая, но все еще его мать.

– Ты так вырос, Радомир, – шепчет она, и слезы застилают ей глаза. – Для меня, Радомир, никого ценнее тебя не было, но люди не всегда могут справиться со своим горем. Я хотела остаться с тобой, больше всего на свете хотела быть той, кто будет о тебе заботиться, но мое сердце оказалось слабо. Мне не представить, как сильно напуган ты был. Как тяжела была ноша, которую взвалил мой уход на твои плечи. Но все, что я хочу сказать тебе: не нужно пытаться быть кем-то другим, Радомир. С самого детства только и слышишь ты, как похож на отца, и разве не потому так свирепо отворачиваешься от своего Дара?

Больше не может он сопротивляться. Склоняет ведун голову, прижимается к грубоватой ладони, нежно оглаживающей его щеку, и покорно закрывает глаза.

На него возлагали столько надежд, как на последнего ведуна, оставшегося в Большеречье, но потому же и сторонились. Говорили, как сильно похож он на Святовита, но слова эти не звучали, как похвала. Радомир не мог понять, кем он является и кем должен стать. Действовал по наитию, слушая редкие советы, и ненавидел Дар, полученный с кровью отца. Ему хотелось быть кем угодно, но не его сыном. Во всех своих бедах винил Радомир отца до этого дня, в смерти матери обвинял, в слабости и трусости, ведь ни один солнцерожденный по доброй воле в плен к детям Луны не пойдет.

А сам побратался с луннорожденной. Держит путь свой в холодные земли извечной ночи, желая спасти свой народ, и делает это по доброй воле.

Кто же он теперь? Трус? Слабак?

– Я лишь хотел знать, кто я такой. Кем могу быть. Каждый, с кем я говорил, видел во мне кого-то, но я не мог понять, кого именно. Меня? Или тень моего отца? Лишь очередной ведун, владеющий Даром, или нечто большее? Подле меня никого не осталось, кто мог бы помочь мне понять. Я сторонился людей, я был нелюдим, но и это не помогло.

И улыбается она так, будто все, что он говорит, ей понятно. Словно бы чувствует она все то, что испытывает сам Радомир. И так больно становится ему от этого, так тяжко на душе… Совсем близко подходит к ней Радомир, обхватывает тонкий стан руками и прижимает к себе, пряча лицо у нее на плече. Он снова чувствует себя ребенком, и, ох, если бы только могла она вновь взять его на руки! В те далекие времена казалось ему, что в материнских объятиях любая беда обойдет его стороной, с любым врагом готов был он встретиться в детских своих играх.

– Не нужно искать у других ответа, кто ты такой, – шепчет Ясна, оглаживая ладонью его загривок, перебирая русые волосы, пока сам он комкает пальцами густые и черные, словно воронье крыло, кудри ее, – ведь ты и сам знаешь ответ, Радомир. Ты мой сын, ты наш сын, но то, кто твой отец, не обязывает тебя быть похожим. Наши дети всегда лучше нас самих, мой храбрый богатырь, в них наше будущее, и даже если меня больше нет, то продолжаю я жить в тебе. Ты прошел такой долгий путь, столкнулся с испытаниями, которые лишь закалили тебя. Все, что тебе осталось – это принять себя. Принять всю свою боль, тьму, что затаилась в тебе, – и принять свой Дар.

Но он не хочет. Он никогда не хотел и никогда не просил. Если бы можно было, так он велел бы забрать Дар у него и отдать тому, кто захочет им обладать. Упрямится Радомир, сильнее обнимает мать и шепчет хриплым голосом, обдавая ее шею своим дыханием:

– Я не хочу принимать то, что мне не принадлежит.

– С чего же Дар тебе не принадлежит?

Ясна изумляется столь искренне, что становится ему неловко. Сжав ладонями его плечи, заставляет мать покинуть безопасность своего плеча и вновь встретить взгляд ее карих глаз. Всматривается в лицо Радомира, понять пытаясь, шутит ли он, только ведун сжимает челюсти и поджимает губы. Разве может сейчас он шутить?

– Но ведь…

– Никаких «но».

Говорит она неожиданно строго. Обеими ладонями обхватывает его лицо, мешает взгляд отвести, и от прикосновения ее становится даже больно, – с такой силой цепляется за него Ясна. Все выискивает что-то в его глазах, смотрит так глубоко, как ни один человек посмотреть не может. Цепляется Радомир за мысль о том, что вовсе не мать перед ним, а порождение его Дара, видение, призванное показать ему верный путь. Сколь жестокий путь сила эта избрала себе на этот раз!

Как сможет он жить дальше, зная, что больше ее не увидит?

– Ты что же, думаешь, что родитель, владеющий Даром, сам решает, передать ли его? Ты упрям, Радомир, но никак уж не глуп. Святовит молил богов о том, чтобы дитя, рожденное от нашего союза, не унаследовало от него Дар, но не всегда все происходит так, как нам хочется. Даже если отец твой – ведун, Дар этот все равно твой, Радомир. Ты – ведун, и только тебе решать, как ты будешь распоряжаться этой силой.

И сам Радомир это знает, но детская обида, страх, поселившийся в сердце, не отпускают его. Радомир так зол на отца, что стремился делать все, что Святовит не стал бы делать. Только вот то, каким был его отец, не определяет его самого. Дар выбрал его, и уж вряд ли отец мог сделать с этим хоть что-то.

Это его Дар. Его сила. Он всегда это знал, но отказывался в это верить.

Столь сильно сжимает он Ясну в своих объятиях, что та охает сдавленно, обнимая сына в ответ. Видение, что является сейчас Радомиру, вовсе не о будущем, оно о нем самом, призывает его принять то, кем он является.

И он сдается. Грубоватые ладони ведуна оглаживают ее лопатки, сжимают предплечья, и Радомир отстраняет мать от себя, заглядывая в глаза. Ясна улыбается сквозь слезы, смотря на него.

– Если бы ты была рядом, то я смог бы понять это гораздо раньше.

– Я была тебе не нужна для того, чтобы понять, кто ты есть, Радомир. Единственный, кто тебе нужен, это ты сам.

Проводит руками по его плечам, опускает ниже, на предплечья и постепенно берет ладони сына в свои, сжимая мягко его пальцы. За время пути руки Радомира огрубели, покрылись рубцами и мозолями. Руки эти сотворили огненную ловушку в стенах Алтын-Куле, пламя костра лизало небо, и до сих пор Радомир не может сказать, что хотя бы раз демонстрировал свой талант более впечатляюще. Но Ясна прикасается к нему с нежностью и лаской, с которой прикасаться может только мать. Так тосковал Радомир по этим касаниям, словами не передать.

– Сынок, – она приподнимает лицо Радомира за подбородок, отпустив одну его руку, и улыбается, указывая на мир вокруг них, – лишь посмотри, к какому миру ты приведешь свой народ. К миру покоя и безопасности. Испытания на том не закончатся, нет, но каждому будет ведомо, что они под надежной защитой. Твое наследие оставит свой след в истории солнцерожденных, и я верю, что ты сделаешь правильный выбор.

Вновь оглядывается он по сторонам, любуется умиротворенным Большеречьем и думает о том, может ли быть причиной этого покоя. Побратавшись с Ренэйст, он получил от Белой Волчицы обещание, которое она не сможет не исполнить – отпустить тех солнцерожденных, кто захочет уйти. Слово, данное ему, нерушимо, и потому знает ведун, что люди будут свободны. Но ведь не только об этом идет речь. Радомир уверен, что Ясна говорит ему о чем-то ином.

И тогда среди детей, играющих в низинах холма, на котором они стоят, взгляд его цепляет лицо маленькой девочки. Она смеется громко, хлопая в ладоши, и смех ее кажется Радомиру самым ярким, что слышал он за всю свою жизнь. Словно почувствовав, что на нее смотрят, девочка поднимает взгляд зеленых, совсем как у Весны, глаз – и улыбается, взмахнув рукой.

Все внутри словно трепещет, обливается медом, и цветы расцветают. Самое сладкое, самое чудесное чувство на свете. Кажется ему, что не испытывал он ничего подобного даже тогда, когда сердце его впервые осознало любовь к Весне. Нет, чувство это совершенно иное, похожее, но отличающееся кардинально.

Так чувствует себя мужчина, смотрящий на свое дитя, рожденное любимой женщиной от их союза.

Улыбнувшись ему еще раз, девочка убегает, возвращаясь к друзьям, и теперь их игры интересны ей куда больше, чем он. Радомир позволяет себе посмотреть на нее еще немного, такую яркую и светлую. Впервые заглядывает он так далеко в будущее, и ярким огнем пылает в нем уверенность: сделает он все для того, чтобы эта часть будущего стала его настоящим.

Обернувшись, Радомир хочет обратиться к матери, но Ясны уже нет возле него. Он один, и перед ним раскинула свои необъятные просторы соленая вода, лижущая волнами когти скал, которые возникли на месте зеленого холма. Там, далеко впереди, сияет холодным светом Северное Солнце, и под лучами его – снежный край, куда они держат путь.

Дурное предчувствие появляется горечью на языке. Видит Радомир, как черные лозы, больше похожие на змей, клубятся вокруг Луны, опутывают ее все сильнее, лишая света. Беда на севере, неспокойно там, и тьма сгущается. Лунный свет пропадает, черные лозы-змеи тянутся к ним через соленую воду, и все, что видит Радомир впереди – мрак.

Он закрывает глаза, и тьма обрушивается на него подобно штормовой волне, погружая весь мир в темноту.

Ото сна пробуждается солнцерожденный медленно, и звон в ушах заставляет его поморщиться. До сих пор ощущает ведун давление обрушившейся на него волны, что выбила почву из-под ног, и держит глаза закрытыми. Некуда ему торопиться, и потому Радомир позволяет себе просыпаться постепенно. Внутри него все словно другое, не такое, как до вынужденного этого погружения в сон. Другое – но словно бы такое, какое и должно было быть с самого начала.

Силы все же возвращаются к нему, и Радомир садится на меховом ложе, пытаясь пригладить торчащие во все стороны волосы. Он оглядывается, скользит затуманенным взглядом по предметам, которыми заставлен дом, и возле очага замечает Ренэйст. Воительница сидит возле пламени, протянув к нему руки, и Радомир не видит выражения ее лица. Волосы, грубо им обстриженные, закрывают глаза Ренэйст от его взгляда, но кажется ему, что она спокойна. Все еще видит ведун, как черные змеи окутывают Луну плотным клубком, не пропускающим серебристый свет, и сновидение это обращено к ней.

Ведун должен сказать ей о том, что говорит Дар, только не решается. Собственные сновидения все еще не подвластны ему в полной мере, и все это может быть лишь отголоском его беспокойства. Радомир научится отличать сон от видения, но позже. Сейчас лучше не пугать ее только больше, и без того луннорожденная тоскует по дому, тревожится о том, все ли хорошо в родных ее землях.

Она не видела родных с тех пор, как морской змей напал на корабль, на котором держали они путь в холодный ее край. Кто знает, может, после крушения никого из них и не осталось?

Помнит Радомир взгляд рослого темноволосого мужчины, в чьи руки вручил он жизнь Весны. Полный боли, отчаянного желания защитить взгляд. Смотрел ли он такими же глазами на Весну, понимая, что, возможно, никогда и не увидит ее больше?

– О! Ты проснулся.

Звук ее голоса заставляет ведуна вздрогнуть невольно, покидая собственные мысли. Продолжая сидеть у огня, Ренэйст смотрит на него, повернувшись боком. Кивнув ей, проводит солнцерожденный рукой по своему лицу, пытаясь сбросить с себя остатки сна, и отвечает:

– Да. Только чудится мне, что спал слишком долго. Тело тяжелое, и мысли путаются.

– Я чувствовала себя так же, когда проснулась. Думаю, всему виной то, что мы долго не спали, пока шли по пустыне.

Ему самому хочется верить в то, что причина именно в этом. Поднявшись на ноги, Радомир подходит к бочке, погружая в нее голову, чтобы сбросить оковы сна окончательно. В таком положении стоит он до тех пор, пока грудь не начинает гореть от желания вдохнуть. Вынырнув, солнцерожденный зачесывает назад мокрые волосы, ощущая себя немного лучше. Возле бочки видит он отрез мягкой ткани и им вытирает свое лицо, выдохнув довольно.

– Где Мойра?

– Отправилась в город, – отвечает Ренэйст, стоя возле углубления в каменистой породе скалы, перебирая стоящие там емкости, что тихо стучат, когда она ставит их обратно. – Я хотела пойти с ней, но Мойра сказала, что лучше будет дождаться, пока она вернется. К тому же ты спал очень долго. Мне уже хотелось тебя разбудить, но вельва сказала, что тебе нужно время.

Должен ли он быть удивлен, что Мойра знает о том, для чего ему нужно было то время? Фыркает ведун себе под нос, вешает ткань на место и возвращается к очагу, опускаясь на одну из мягких подушек, разбросанных вокруг пламени. Ренэйст садится рядом, и в руках ее замечает ведун небольшой горшочек, расписанный искусными узорами. Открыв его, северянка бросает несколько горстей сухих трав в кипящую воду котла, и дом наполняет их аромат.

Он так и не находит в себе силы, чтобы сказать Ренэйст о своем видении, обращенном к ее родине. Предчувствие беды не обманывает его, но сейчас, когда есть время для покоя, Радомир не хочет заставлять ее волноваться. И без того выглядит Ренэйст измученной.

– Ты говорил во сне, – едва ли не шепчет Белолунная, – звал кого-то. Видение тебя терзало?

Смотрит она голубыми глазами на пламя, пляшущее в очаге, отставляет в сторону горшочек, взятый с полки, и начинает теребить пальцами амулеты, что носит на своей шее. Замечает Радомир, что вновь бусины вплетены в ее белые волосы, и теперь косички кажутся совсем уж короткими. С момента их знакомства стала она старше не только духовно, но и внешне, неужто и сам он так изменился?

– Можно сказать и так. Но видение это было обо мне, потому ты не должна тревожиться.

Ренэйст смеется тихо, смотрит на него лукаво. Видеть ее в хорошем настроении непривычно, Радомир и забыл, что она тоже улыбаться умеет. Не то чтобы сильно волнует его улыбка посестры, и все же приятно ощущать, что впервые за долгое время могут позволить они себе немного покоя.

– Не тревожиться? – со смешком на губах спрашивает она. – С той самой минуты, как нас выбросило на тот берег, я лишь и делаю, что тревожусь, Радомир. Вот уж не знаю, смогу ли разучиться, когда все это закончится. Что уж говорить об этом, если даже уснуть столь крепко смогли мы лишь благодаря заклинаниям вельвы?

– Разве ты не сама уснула?

Ренэйст качает отрицательно головой, помешивая деревянной ложкой ароматное варево в котле.

– Я позволила себе лишь задремать немного. В глубокий сон погрузила меня Мойра, применив свои чары. Она сказала об этом сама, когда я только проснулась. Твой сон был крепким благодаря ее помощи.

– Тебе что-нибудь снилось?

– Нет. Оно и к лучшему. Я устала закрывать глаза и видеть перед собой то, что приносит мне боль. Даже не знаю, как ты справляешься со своими видениями. Покорить их уж вряд ли проще, чем обычные сны.

В этом Ренэйст права; видение отличается от обычного сна, более глубокое и пугающее. Во снах видят либо то, что уже произошло, либо то, что никогда не произойдет. Когда же речь идет о видении, то здесь уже давит неопределенность того, предрешено ли событие либо изменить его исход может другой выбор.

Потому и не хочет тревожить Радомир Ренэйст словами о том, что видел он в своем сне, ведь может он еще и не сбыться. Да и разве могут змеи поглотить Луну? Будучи ведуном, столь сложно отличить, где видение, а где – самый обычный сон…

Ренэйст велит ему подать чашки, по которым, как только Радомир ей их приносит, разливает настой из трав, приготовленный на костре. Солнцерожденный вдыхает аромат гор, принесенный на иссушенных лепестках, и делает первый глоток. Его обдает горечью и свежестью, вкусом, принадлежащим этому краю. Дома он такой настой не попробовал бы. Под Вечным Солнцем даже травы сладки, одаренные теплом Ярило, все пышет светом. Здесь, где все застыло на перепутье, словно бы не решаясь занять одну из сторон, вкусы и запахи ощущаются абсолютно иначе.

Все мысли и тревоги покидают его, тепло, растекающееся по телу, становится единственным чувством, на котором может он сосредоточиться. Сделав пару глотков, Ренэйст выдыхает довольно, согревая ладони о стенки чаши. Несколько мгновений рассматривает она листочки, кружащие и медленно опадающие на самое дно, после чего произносит тихо:

– Не верится даже, что столько всего с нами произошло. Иногда мне кажется, что это – лишь дурной сон. Что вот-вот я открою глаза и окажусь если не дома, то на борту корабля, что на своей спине несет нас сквозь море к родным берегам.

– Я бы тоже хотел, чтобы все это оказалось сном. Но уже поздно надеяться на то, что все это лишь приснилось нам. И кораблекрушение, и Алтын-Куле, и путь сквозь пустыню, – все это произошло с нами и больше никуда не исчезнет. Такое невозможно забыть.

Белая Волчица лишь кивает задумчиво, соглашаясь. Такие воспоминания действительно не спрятать даже в самые темные и потаенные части собственной души. Когда вернется она домой, кошмарные эти воспоминания будут напоминать о себе, заставляя вновь переживать тот ужас, с которым пришлось столкнуться.

– Как ты думаешь, что сейчас происходит в Алтын-Куле?

– И думать не хочу. Когда я в крайний раз видел Касима, он направлялся на поиски своей госпожи. Если она жива, можно говорить о том, что султана постигла судьба, которую он заслуживал.

Мысли о Танальдиз заставляют сердце сжаться болезненно. До сих пор жалеет Ренэйст, что не попрощалась, не убедилась, что с ней все в порядке. Венценосная назвала ее своей сестрой, и Белолунной остается лишь надеяться на то, что однажды они встретятся вновь. Уж очень хочет она посетить город, украшенный золотом, но как гостья, а не как пленница. Наверняка Алтын-Куле обретет достойного правителя в лице Танальдиз, мудрой и справедливой, но одинокой. Если восстание принесло те плоды, которые жители города ожидали получить, то, возможно, сейчас прекрасная их повелительница вовсе не одинока. Ренэйст помнит тот взгляд, которым Касим смотрел на Танальдиз, взгляд, полный желания и любви. С ним она будет под защитой.

Точно так же, как и Ренэйст, окажись она вновь подле Хакона. Держа чашу в одной руке, кончиками пальцев второй Волчица прикасается к своей груди, как раз над сердцем. За время пути почти не было у нее времени подумать о том, как сильно скучает она по своему возлюбленному. Хакон, должно быть, тревожится сильно, считая, что она погибла. Ренэйст успокаивает себя лишь мыслью о том, как рад он будет, когда она вернется домой.

Север близко. Им осталось совсем немного.

– Осталось совсем немного, – говорит она, посмотрев на Радомира сквозь упавшие на лицо короткие белые волосы. – Как только мы достигнем Чертога Зимы, все это закончится. Я сдержу обещание, и тогда ты и те солнцерожденные, что захотят уйти с тобой, вернутся домой.