Текст книги "Каникулы Каина: Поэтика промежутка в берлинских стихах В.Ф. Ходасевича"

Кинетическая археология

В статье того же года «Журнал, критик, читатель и писатель»4343
  Тынянов 1924e.


[Закрыть] Тынянов критикует отсутствие критики, соответствующей запросам эпохи, и предлагает два «выхода» из ситуации: с одной стороны, «выход – ученая критика, критика, вооруженная литературной наукой» – и в этом смысле «Промежуток» как раз представляет собой такую попытку; с другой стороны, «выход в самой критике», критика «должна осознать себя литературным жанром»4444
  Тынянов 1977: 148. Ср. также осуждение критики, высказанное Мандельштамом в том же 1924 году в статье «Выпад»: «Критики как произвольного истолкования поэзии не должно существовать, она должна уступить объективному научному исследованию, науке о поэзии» (Мандельштам 1993: 412).


[Закрыть]. В конце «Промежутка» Тынянов вновь обозначает «цель», насущный позыв, призыв и вызов, внутренний импульс промежутка: «Нам нужен выход». В этой формуле знаменательны не только объединяющее поэтов, критиков и читателей «мы» современности, но и сама метафорика выхода. Она риторически и композиционно закольцовывает статью, которая начиналась с установки писать не о стихах, а о «поэтах, которые идут через промежуток»4545
  Тынянов 1977: 169.


[Закрыть]. Кинетические лексемы – глаголы и отглагольные дериваты движения – играют ключевую роль в мысли Тынянова: промежуток представляет собой не только период и время, но и пространство, в котором, по которому и из которого движутся поэты. И если в модели литературной эволюции направление и движение внутри системы Тынянов относительно уверенно определяет и наделяет диалектикой центробежных и центростремительных линий и траекторий, динамическим взаимодействием центра и периферии, то в случае промежутка внутренние механизмы движения еще не найдены, ориентиры еще не намечены, и продуктивность тех или иных смещений и перемещений критику приходится намечать на ощупь, смело, но осторожно, боясь и не боясь совершить провидческие ошибки.

В таком подвисшем положении, в ситуации принципиальной терминологической нестабильности и промежуточной необеспеченности концептуальных инициатив метафорические издержки и двусмысленности понятийных предложений оказываются важнее готовых решений. Поэтому неудивительно, что в своей статье Тынянов использует одну и ту же кинетическую образность для определения разнородных и даже противоположных явлений. Так, одно из любимых слов-концептов «Промежутка», смежное «выходу», – «отход»4646
  Там же: 172, 174, 178, 180.


[Закрыть], которым Тынянов двунаправленно характеризует тенденции и стратегии само-остранения – со стороны не только поэтов промежутка, но и его имманентного критика-наблюдателя. Тынянов сам отступает от им же сформулированных принципов промежутка, «отходит» в историко-литературные модели и проекции. Эти «отходы» своей частотой, количественно и качественно, становятся неотъемлемой составляющей, то и дело обнажаемым приемом автодеконструкции «Промежутка».

«Отход» – мультифункциональная модель. В случае Пушкина, к которому постоянно возвращается мысль «Промежутка», Тынянов с литературно-исторической точки зрения обозначает словом «отход» тематическое и жанровое смещение поэтики, пушкинские «отходы от старых тем и захват новых»; Пушкин «отходил на историю, прозу, журнал»4747
  Тынянов 1977: 174.


[Закрыть]. Здесь смещающий «отход» является (позитивно коннотированным) революционно-эволюционным скачком4848
  Тынянов (там же: 169, 174, 181) трижды в статье в разных контекстах употребляет позитивно окрашенные метафоры «революции» и «революционности».


[Закрыть]. В случае же Маяковского «отход», концептуализация которого разворачивается в метафорике военного дела, напротив, приобретает семантику отступления, бегства и/или возвращения на знакомые позиции:

<…> почувствовав бессилие, [Маяковский] выходит на старую испытанную улицу, неразрывно связанную с ранним футуризмом. Его рекламы для Моссельпрома <…> это отход – за подкреплением. Когда канон начинает угнетать поэта, поэт бежит со своим мастерством в быт <…>. Оплодотворит ли Маяковского хладнокровный Моссельпром, как когда-то оплодотворил его пылкий плакат Роста?4949
  Там же: 178; курсив мой.– Я. А.


[Закрыть]

В тыняновской оценке Маяковского отход-выход предстает как вынужденная мера, не стратегическое, а инстинктивно тактическое и во многом инертное решение-движение, прогнозировать эффективность которого критик не берется. «Отход» Маяковского – рецидив, возврат, при котором еще неясно, содержит ли он в себе потенциал обновления. Разговор о Маяковском заканчивается открытым вопросом о плодотворности его отчаянного отступления. При всей инвективности критических суждений Тынянова в «Промежутке», статья внутренне живет фигурой открытого вопроса, и это сочетание оценочности критики и нериторического вопрошания, твердости и сомнения сообщает тексту Тынянова дополнительный драматизм, работающий на семантику нестабильности самого предмета рефлексии – промежутка.

Этот разговор о тыняновских терминологических амплитудах «отхода» связан с тем, что именно с еще одного «отхода» Тынянов и начинает свое беглое обсуждение Ходасевича. Причем в данном случае военная метафорика «отхода» поддерживается уже на уровне эпиграфа к подглавке: «Au dessus de la mêlée» – «Над схваткой». Ходасевич находится над «промежуточной» борьбой, таков метафорический посыл тыняновского эпиграфа, предваряющего рассуждения о самопозиционировании Ходасевича:

Еще отход. / Можно постараться отойти и стать в стороне. Положение это в достаточной степени величаво и соблазнительно. / Как Есенин совершает отход на пласт читательский, так роль Ходасевича – в отходе на пласт литературной культуры. / Но в результате и этот отход неожиданно оказывается отходом на читательское представление о стиховой культуре5050
  Там же: 172.


[Закрыть].

«Отход» здесь синонимичен отстранению («отойти и стать в стороне»). При этом из перспективы динамического промежутка подозрительным кажется не столько само движение дистанцирующегося отхода, сколько следующее за ним «стояние в стороне» – поза и пассивная стагнация, которая в шкале ценностей Тынянова, убежденного «динамиста», не может находиться на хорошем счету. Эта пассивность синтаксически подчеркивается тем, что Ходасевич у Тынянова никогда не является субъектом предложения, за исключением замечания (о котором речь впереди), что у Ходасевича есть стихи, «к которым он сам, видимо, не прислушивается»5151
  Там же: 173.


[Закрыть], но даже в этот – единственный – раз, когда «Ходасевич» ставится в позицию подлежащего, сказуемое семантически обозначает не активное действие или волевое движение, а, напротив, отрицание действия. Пассивом субъектности и негативной предикативностью Тынянов косвенно постулирует статику поэтики Ходасевича, неадекватную кинетической грамматике промежутка.

Тынянов с самого начала не скрывает своей интонационной предвзятости. В характеристике Ходасевича Тынянов не только аналитичен («положение» Ходасевича «соблазнительно»), но и ироничен («в достаточной степени величаво»). Величавая гордыня надменного нейтралитета плохо сообразуется с (после)революционным требованием однозначного выбора. При этом только самому Ходасевичу может показаться, что он выпал и самоисключился из «промежутка». Иллюзорная сценичная позиция дистанцированности («в стороне») – одно из проявлений промежуточного самосознания, «отход» Ходасевича смежен «отходам» других поэтов. Недаром Есенин, «отход» которого сопоставляется с «отходом» Ходасевича, предстает у Тынянова «характернейшим поэтом промежутка»5252
  Тынянов 1977: 170.


[Закрыть].

«Отходы» вариативны, и для критики промежутка становятся важны не только их типологические сходства, но и индивидуальные нюансы различий. Промежуточное положение Есенина, с которым Тынянов соотносит Ходасевича, диагностируется как «отход на читательский пласт». В ситуации кризиса поэт (Есенин) начинает апеллировать к воображаемому и программируемому читателю, прямо и опосредованно вводить его в текст, тем самым меняя интонационный строй. При этом расчет на читателя – эта довольно традиционная «„мотивировка“ для выхода из тупиков» – вполне может оказаться действенной в периоды кризиса, как, например, в случае Некрасова5353
  Там же.


[Закрыть]. Однако апеллятивно-диалогическое обращение к читателю, само по себе вполне благотворное, подразумевает также – в случае Есенина – опасную экспрессивность, которая начинает несоразмерно доминировать и утверждать себя за счет более тонкой и сложной работы над фактурой стиха. Подхваченная Есениным, некогда удачная и сильная эмоция, формирующая ведущую личную интонацию его лирики, приобщает читателя к тексту, причем часто в виде прямого, неприкрытого обращения-апострофы. Тынянову трудно скрыть свое раздражение банальностью и фамильярностью этой спекулятивной экспрессивности, зацикленной на возбуждении читательской эмпатии5454
  В качестве удачного примера сопряжения «жгучей» эмоции с новой, «далекой» темой Тынянов приводит есенинского «Пугачева», вернее один-единственный стих – апострофу «Дорогие мои, хорошие!». В следующем абзаце, начиная разговор о «литературной, стиховой личности Есенина», Тынянов пишет, что «читатель относится к его [Есенина] стихам как к документам, как к письму, полученному по почте от Есенина» (там же: 171). Комментаторы Тынянова отмечают, что в данном пассаже скрыта отсылка к опубликованному в имажинистском журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном» письму Есенина к Александру Сахарову, в журнальной версии начинавшемуся со схожего с «пугачевским» восклицательного обращения «Родные мои! Хорошие!» (см. Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977: 474).


[Закрыть].

Проблема в том, что эта апострофная эмоция перерастает у Есенина во «внесловесный литературный факт» – литературную (стиховую) личность, и стихи превращаются в приватные поэтические послания к читателю от литературной личности5555
  Тынянов 1977: 171.


[Закрыть]. Перманентная спекуляция на плоской эмоциональной доверительности и «почти назойливой непосредственности» приводит к тому, что литературная личность «выпадает из стихов», в результате чего стих обедняется5656
  Там же.


[Закрыть]. Есенинская стиховая эмоция работает на одном приеме – прямом или скрытом, выразительном обращении к читателю через «внесловесный литературный факт». Без этого личного обращения стихи Есенина оказываются «стихами вообще» и «перестают быть стихами в частности»5757
  Там же: 171–172.


[Закрыть]. Вердикт Тынянова суров: если разговор о Есенине Тынянов начинает с того, что тот проверяет собственный голос «на резонансе, на эхо»5858
  Там же: 170.


[Закрыть], то в конце есенинского пассажа Тынянов фиксирует, что без литературной личности есенинская интонация «лжет», в ней «нет „обращения“ ни к кому, а есть застывшая стиховая интонация вообще», «резонанс обманул Есенина», его стихи – «стихи для легкого чтения, но они в большой мере перестают быть стихами»5959
  Там же: 172.


[Закрыть]. Вновь «застывшесть», «готовость» оказывается смертным грехом промежутка.

Оба «отхода» – Есенина и Ходасевича – сначала сопоставляются, а потом и вовсе приравниваются. Ходасевичский «отход на пласт литературной культуры», по Тынянову, тоже предполагает грубую работу с образом аффилированного читателя, только в случае Ходасевича речь идет об удовлетворении не эмпатических, а литературно-культурных ожиданий реципиента. Ходасевич потакает традиционным, почерпнутым из трафаретного опыта чтения классики читательским предвкушениям и ожиданиям того, как должны выглядеть стихи, «читательскому представлению о стиховой культуре»6060
  Тынянов 1977: 172.


[Закрыть]. Стиховая культура, по Тынянову, предстает набором «готовых вещей», герметичных и статичных, застывших и сконденсированных тотальностей («сгустков»), хотя в свое время природа их была глубоко динамична:

У нас одна из величайших стиховых культур; она была движением, но по оптическим законам истории она оборачивается к нам прежде всего своими вещами. Вокруг стихового слова в пушкинскую эпоху шла такая же борьба, что и в наши дни; и стих этой эпохи был сильным рычагом для нее. На нас этот стих падает как сгусток, как готовая вещь, и нужна работа археологов, чтобы в сгустке обнаружить когда-то бывшее движение. <…> Самый простой подход – это подход к вещи. Она замкнута в себе и может служить превосходной рамкой (если вырезать середину). / В стих, «завещанный веками», плохо укладываются сегодняшние смыслы6161
  Там же.


[Закрыть].

В несколько «шкловской» формульной стилистике Тынянов констатирует расхожий («самый простой») и практичный «подход к вещи» – к канонизированному стиху XIX века как к замкнутому единству. Согласно косвенному упреку Тынянова, Ходасевич игнорирует или упускает из виду внутреннюю динамику этого стиха (перефразируя Тынянова, «вырезает середину») и берет для своей поэзии только внешнюю, стабильную оболочку («рамку»), столь любимую и узнаваемую читателем. Подобно тому как Есенин заимствует из романтизма и символизма готовую стиховую личность и предельно схематизирует и банализирует ее, подгоняя под нее стиховую эмоцию, так и Ходасевич перенимает из XIX века готовые «стиховые формулы» и «сгустки», пытаясь в эту статическую рамку поместить свой стих.

Само появление фигуры «рамки» как формы из уст формалиста Тынянова звучит негласным приговором: Ходасевич, не зная или игнорируя постулаты формализма, мыслит художественный текст дуализмом формы и содержания. Эта скрытая инвектива Тынянова отчасти проявляется в колком замечании, что «в стих, „завещанный веками“, плохо укладываются сегодняшние смыслы»6262
  Там же.


[Закрыть]. Ироничность этого пассажа состоит, с одной стороны, в том, что Тынянов здесь опять прибегает к перефразированной дихотомии формы (стиха, в который можно что-то уложить) и содержания («сегодняшние смыслы»), – и эту поляризацию он пародически вменяет Ходасевичу. С другой стороны, Тынянов артикулирует дименсиональное несоответствие «рамки» и укладываемых в нее смыслов, обращаясь к интертексту из самого Ходасевича. Тыняновская фраза «стих, „завещанный веками“» отсылает к формуле «язык, завещанный веками» из стихотворения «Не матерью, но тульскою крестьянкой…»6363
  Ходасевич 2009: 125.


[Закрыть]. Явными и скрытыми цитатами из Ходасевича Тынянов обнажает штативную формульную идиоматичность его поэтики и, соответственно, поэтологии6464
  Возможно, в тыняновском высказывании есть и третья пародическая подтекстуальная отсылка – к статье Ходасевича «Окно на Невский» (1922). В этой статье Ходасевич патетически и многословно объясняется в любви к Пушкину, но тем не менее констатирует конец эстетики пушкинского периода и определяет художественный канон Пушкина как «кодекс форм прекрасных, но отживающих», в условиях изменившейся «жизн[и] и форм[ы] художества», по мнению Ходасевича, «нельзя и не надо превращать пушкинский канон в прокрустово ложе» (Ходасевич 1996a: 489–490). Призыв Ходасевича, на взгляд Тынянова, не был реализован практически. Имплицитно или непроизвольно Тынянов перекодирует поэтический императив Ходасевича («не превращать пушкинский канон в прокрустово ложе») в косвенное инвективное предупреждение самому Ходасевичу о том, что в пушкинский стих «плохо укладываются сегодняшние смыслы». Статья «Окно на Невский» была опубликована в журнале «Лирический круг», представлявшем одноименное литературное содружество «классицистов сегодняшнего дня» под предводительством Абрама Эфроса, в которое входил Ходасевич. Подробнее о Ходасевиче в «Лирическом круге» см. Андреева, Богомолов 1996: 571–572.


[Закрыть]. При этом базовой проблемой является даже не сама классическая «рамка», а то, что она мыслится Ходасевичем как статическая, как «готовая вещь» без динамического ядра, как окостеневший и окаменевший, монументализированный и канонизированный сгусток.

Тыняновское описание Ходасевича корреспондирует со многими положениями другой ключевой работы 1924 года – с «Проблемой стихотворного языка». В ней Тынянов уже на первых страницах не без удовольствия констатирует, что знаменитая аналогия «форма – содержание = стакан – вино» изжита6565
  Тынянов 2004: 8.


[Закрыть]. В этой аналогии, с демонтажа которой, по сути, начался формализм, дефектна не пространственность сама по себе, а то, что «в понятие формы неизменно подсовывается <…> статический признак, тесно связанный с пространственностью (вместо того, чтобы и пространственные формы осознать как динамические sui generis)»6666
  Там же.


[Закрыть]. Осознание и ощущение формы как непрерывной динамики («протекания», «изменения») и есть та самая «борьба»6767
  Там же: 9.


[Закрыть], та самая схватка («mêlée»)6868
  Тынянов 1977: 172.


[Закрыть], в которой Ходасевич не участвует. Вместо этого он делает ставку на готовую «традицию», пусть и авторитетную, но – чужую.

Канонизированные чужие вещи предстают готовыми, и «нужна работа археологов, чтобы в сгустке обнаружить когда-то бывшее движение»6969
  Там же.


[Закрыть]. Фигура археолога – литературоведа, историка литературы – авторефлексивна. Именно это самосопоставление с археологией, высказанное в «Промежутке» в пассаже о Ходасевиче, Тынянов подхватывает и развивает в «Проблеме стихотворного языка». Там понятие «динамической археологии» используется для обозначения истории литературы как науки, перед которой стоит задача «обнажения формы»7070
  Тынянов 2004: 17.


[Закрыть]. «Археология» – это не только щепетильное очищение наносных слоев археологической кисточкой, для того чтобы увидеть «форму» найденной вещи (обнажение формы), но и исследование динамического «характер[а] литературного произведения и его факторов»7171
  Там же.


[Закрыть]. Эта понятийная перекличка между «Промежутком» и «Проблемой стихотворного языка» лишний раз иллюстрирует гетерогенную цельность тыняновской дикции этого периода, так называемые «научные» и «критические» работы резонируют, развивая и корректируя друг друга. Однако с моей стороны было бы опрометчиво придавать этим метафорическим понятиям терминологическую стабильность. Понятия Тынянова – не нормативные, а промежуточные точки опоры, провизорные протезы7272
  О (динамическом) развитии понятийного и метафорического аппарата Тынянова в литературоведческих и критических статьях см. Ehlers 1992, конкретно о метафорах археологии и сгустков: Ehlers 1992: 139–140, 146. Характерно, что понятие «археологии», позитивно коннотированное в «Промежутке» и «Проблеме стихотворного языка», уже двумя годами позже станет негативным синонимом театральной реконструкции. В письме к Максиму Горькому, говоря о работе над «Кюхлей», Тынянов признается, что «главной задачей» для него было «дать людей эпохи, не археологически их реконструируя („археология“ в историческом романе ведет к ощущению актера, играющего в подлинном, взятом на прокат [sic] костюме), а как бы влезая в их положение» (цит. по: Доморацкая 1963: 455).


[Закрыть].

Формалистская мысль вообще и тыняновская в частности сильны не только своим новым взглядом на литературу, но и не в последнюю очередь методологическим пониманием «промежуточности», динамической и продуктивной шаткости понятийного аппарата. Так, само обращение к чужим авторитетам или к стертым факторам, которое в «Промежутке» ставится Ходасевичу в укор, в «теоретических работах» Тынянова, как правило, оценивается позитивно. При динамическом взаимодействии с элементами другого ряда такое приобщение может работать как освежение конструктивного принципа7373
  См. Тынянов 2004: 10, 15–16.


[Закрыть]. Тынянов-ученый признает за традиционалистским классицизмом возможность быть по своему конструктивным, но Тынянов-критик сопровождает любой пассивный архаизм и пассеизм явной или скрытой отрицательной характеристикой. Даже такое тыняновское слово, как «заимствование», нейтральное и продуктивное в теоретико-исторических работах автора, приобретает в «Промежутке» скептический ореол. «Почти заимствованной»7474
  Тынянов 1977: 171.


[Закрыть] литературной личности Есенина Тынянов прямо противопоставляет личность Маяковского – «личность не стершегося поэта», «поэта с адресом»7575
  Там же. Постановка вопроса о заимствовании происходит в статье «Тютчев и Гейне» (там же: 387–395), где оно поначалу выступает «частным случаем» влияния, но в ходе рассуждений Тынянова превращается в категорию, не только смежную влиянию, но и частично ему противоположную. Заимствование как феномен активной эволюционности, возникающий при трансформации и новой контекстуализации приема, во многом оппонирует влиянию как пассивному генетическому факту и фактору.


[Закрыть].

При этом если заимствованная литературная личность Есенина сопоставляется Тыняновым со стиховой личностью Маяковского, то ходасевичский отход на пласт литературной культуры сопрягается с ахматовским попаданием «в плен к собственной стиховой культуре»7676
  Там же: 173.


[Закрыть]. И случай Ахматовой, и случай Маяковского также таят в себе опасность автоматизации, о чем Тынянов высказывается недвусмысленно, но скорее в модусе дружеского предостережения. Ретроспективно описывая динамическую компоненту былой работы этих двух поэтов над собственными канонами, Тынянов делает им существенную скидку. Маяковский находится на особом положении, его главная проблема – его же собственный устоявшийся и застоявшийся ореол, инерцию которого поэт призван демонтировать: «Положение у Маяковского особое. Он не может успокоиться на своем каноне, который уже облюбовали эклектики и эпигоны»7777
  Там же: 178.


[Закрыть]. Механистичность ахматовской темы тоже представлена как врéменная проблема: «В плену у собственных тем сейчас Ахматова»7878
  Там же: 174.


[Закрыть]. Критика Маяковского и Ахматовой – в большей мере превентивна, Тынянов косвенно проговаривает временность их стагнации, оставляя за обоими поэтами возможность плодотворно применить приобретенный опыт динамического самообновления в будущем. Есенин и Ходасевич таких бонусов лишены, дефициты их поэтики и стоящей за ней поэтологии предстают не временными изъянами, а фундаментальными дефектами.

По праву современника: слепота и прозрение

В «Промежутке», как уже было прочерчено выше, Тынянов не только практически реализует актуальный запрос создания новой критики, но и пытается в данном, во всех смыслах этого слова, критическом дискурсивно-жанровом поле деформировать и трансформировать собственную «научную» дикцию, преодолеть ученую инерцию дефиниторного эссенциализма и остранить автоматизированную ориентировку на констатацию и объяснение готовых фактов. Статья «Промежуток» – это перезагрузка «системы» самого Тынянова, и терминологическое косноязычие этого отхода – временного выхода и выпада – оказывается во многом ценнее стабильной и самоуверенной речи «научных» статей формалиста. При этом экспериментально-вкусовая установка Тынянова ориентирована не на оценочную поляризацию «хорошего» и «плохого», а на оппозицию «старое» vs. «новое». По Тынянову, «стих стареет, как люди, – старость в том, что исчезают оттенки, исчезает сложность, он сглаживается – вместо задачи дается сразу ответ»7979
  Там же.


[Закрыть]. В этом пассаже имплицитно предлагается определение промежутка как времени не «готовых» ответов, а динамичного вопрошания, поиска и сомнения. Маркером «критики» становится продуктивная предвзятость, на которую современник заявляет свои права:

Смоленский рынок в двухстопных ямбах Пушкина и Баратынского и в их манере – это, конечно, наша вещь, вещь нашей эпохи, но как стиховая вещь – она нам не принадлежит. / Это не значит, что у Ходасевича нет «хороших» и даже «прекрасных» стихов. Они есть, и возможно, что через 20 лет критик скажет о том, что мы Ходасевича недооценили. «Недооценки» современников всегда сомнительный пункт. Их «слепота» совершенно сознательна. (Это относится даже к таким недооценкам, как недооценка Тютчева в XIX веке.) Мы сознательно недооцениваем Ходасевича, потому что хотим увидеть свой стих, мы имеем на это право. (Я говорю не о новом метре самом по себе. Метр может быть нов, а стих стар. Я говорю о той новизне взаимодействия всех сторон стиха, которая рождает новый стиховой смысл.)8080
  Тынянов 1977: 173.


[Закрыть]

Современник обладает двойным правом – на сознательную недооценку и на «свой стих» – собственный и свойственный, присущий промежутку. Синонимом современности становится своевременность. Только «современник» – читатель, поэт и критик, сведенные воедино в собирательном, коллективистском, соборно-революционном «мы» – может показать («указать пальцем»), что является «нашей» вещью, а что – нет. Так, «не-нашей» вещью оказывается стихотворение Ходасевича «Смоленский рынок» (1916) из книги «Путем зерна», с его (для Тынянова очевидной) отсылкой к Баратынскому8181
  См. Ронен 2005: 521. Омри Ронен также указывает на то, что «разбор вопроса о Ходасевиче <…> у Тынянова <…> приметно заострен против известных высказываний Андрея Белого» (Ронен 2005: 520). Имеются в виду статьи Белого о Ходасевиче «Рембрандтова правда в поэзии наших дней» (1922) и «Тяжелая лира и русская лирика» (1923). Эта косвенная полемика Тынянова с Белым была подхвачена современниками: Вейдле в 1928 году противопоставляет «враждебную» оценку стихов Ходасевича в «Промежутке» дружелюбным и одобрительным отзывам Белого (Вейдле 1989: 148). В обеих статьях Белый параллелизирует как отдельные «приемы» Баратынского и Ходасевича, так и их место в каноне русской литературы. О поэзии пушкинской эпохи в лирике Ходасевича см. Богомолов 1991.


[Закрыть].

Обычно Тынянов употребляет личные и притяжательные местоимения первого лица множественного числа («мы», «наше») не в значении дистанцированного и анонимного академического «мы», а диалогически, для коммуникации с читателем. Несколько иная картина в «Промежутке»: здесь прослеживается чрезвычайно высокая концентрация посессивной прономинальности, выполняющей не диалогическую функцию, а идентификаторно-ограничительную. В «Промежутке» с самого начала акцентируется собственный статус современника, авторитетная легитимация своего критического голоса. Неоднократно повторяются формула «наше время»8282
  См. Тынянов 1977: 168, 187, 191, 195.


[Закрыть] и ее вариации – «наш век», «наши дни», «наша эпоха»8383
  См. там же: 169, 172–174.


[Закрыть]. Субъект статьи увеличивает авторитет своего высказывания за счет расширения «я» до «мы», и это «мы» – не только «мы» общества и сообщества, но и той силы, которая выталкивает тех, кто ей не принадлежит. Этот жест исключения – существенная часть идентичности «мы». Тынянов списывает, вычеркивает Ходасевича из промежутка и одновременно, исключая, навязывает ему положение одиночки (а именно одиночки характеризуют промежуток). Будучи представителем промежутка – хотя бы по факту включения в статью Тынянова, – Ходасевич объявляется поэтом промежутка, в котором промежуток не нуждается.

Аргументативные ходы тыняновской «недооценки» кажутся парадоксальными, требуя объяснений, уточнений и оговорок. Они – вызов, на который формализмоведение пытается дать ответ, ставя новые значимые вопросы. Так, Евгений Тоддес, сравнивая критическую оценку стихов Ходасевича в «Промежутке» Тынянова и статью Мандельштама «Буря и натиск» (1923), определяет тыняновскую перспективу как позицию «будущника», мотивированную императивом литературной эволюции: Тынянов «сознательно переход[ит] в критической статье границу между эволюционным и оценочными аспектами»8484
  Тоддес 1986: 92.


[Закрыть]. Тоддес замечает, что именно недостаточный эволюционный потенциал стихов Ходасевича становится для Тынянова ключевым критерием «недооценки», но при этом несколько упускает, что, с одной стороны, само слово «недооценка» получает у Тынянова не оценочное, а понятийное значение, а с другой – что сам автор «Промежутка» прямо проговаривает сомнительность своей «недооценки», то есть, косвенно, вообще (свою) способность современника оценить такое явление, как Ходасевич. Право современника на недооценку еще не означает его правоту.

При чтении «Промежутка» бросается в глаза, насколько скупо Тынянов касается поэтики Ходасевича, которая выступает не только и не столько автономным феноменом, сколько типологизированным примером. Возникает подозрение, что поэтика и фигура Ходасевича в оценке Тынянова – это не отдельная проблема, не суверенный случай промежутка, а лишь иллюстрация, наглядный образец определенного типа литературного поведения. Хотя и здесь все не так просто: знаменательно, что в рецензии на альманах «Петроград» (1923)8585
  Тынянов 1923. О том, что рецензия на альманах «Петроград» стала одним из подступов к «Промежутку», см. Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977: 456.


[Закрыть] Тынянов упоминает Ходасевича в одном ряду с Федором Сологубом, Михаилом Кузминым и Всеволодом Рождественским, все эти поэты и их поэтики по-разному иллюстрируют негативно коннотированную перфекционистскую статику8686
  См. Тынянов 1977: 142.


[Закрыть]. Показательно, что Тынянов дискредитирует не «классицизм» определенного литературного поколения, а «классицизм» вообще. Все четверо из черного списка классицизма программно принадлежат разным генерациям и разным школам: символист, старик Сологуб (р. 1863), кларист и вольный постсимволист Кузмин (р. 1872), опоздавший постсимволист Ходасевич (р. 1886) и гумиленок Рождественский (р. 1895). Не поколение и не школа являются фактором, а поэтическая константа. Только Ходасевич из этой четверки удостаивается чести быть обсужденным в «Промежутке». И здесь опять же возникает вопрос: взят ли Ходасевич экземплярно (для показа статической поэтики готовых вещей) или потому, что он все-таки отличается от других классицистов-совиновников? Или же Ходасевич включен в «Промежуток» как единственный автор из обозначенного ряда, который в этот момент находился вне России, и своим включением Тынянов расширяет географию русской поэзии 1920‐х годов и радиус своего обзора, параллельно блюдя завет репрезентативности?

В любом случае Тынянову в Ходасевиче интересна и другая прототипичность, проговоренная через закамуфлированное сравнение с Тютчевым. Для Тынянова и Ходасевич, и Тютчев – поэты-дилетанты. То, что колоссальный эволюционный потенциал дилетантизма не виден современникам, Тынянов впоследствии обозначит в статье «О литературной эволюции» опять-таки на примере Тютчева. Дилетантизм, по Тынянову, остается понятием оценочным, его историко-литературное значение высокомерно принижается с точки зрения старомодной науки. Дилетантизм, который современнику с его предубеждениями кажется тривиализацией, «разложением» литературы, на самом деле «преобразует литературную систему»8787
  Там же: 271.


[Закрыть]. Но увидеть и зафиксировать эволюционный потенциал дилетантизма возможно только постфактум, из диахронического завтра. Пока же, синхронически, Тынянов признает свою «сознательную слепоту современника» и переадресует потомкам возможность по достоинству оценить эволюционное значение Ходасевича. При этом «сознательная слепота» – очередной квазиоксюморон в веренице тыняновских отходов8888
  Отдельного разговора, выходящего за рамки данной работы, заслуживает полисемия понятия сознательности. Помимо значения намеренной, интендированной осознанности, оно работает и с аллюзиями к топосу «революционной сознательности». Эта идеологически маркированная «сознательность», в свою очередь, напрямую связана с фигурой «современности», опять же понимаемой коллективистски, в качестве принадлежности к революционному или лояльному по отношению к революции «мы».


[Закрыть].

В письме к Шкловскому от 25 мая 1924 года Тынянов, выворачивая аналогию Ходасевич – Тютчев наизнанку, замечает, что «Тютчев был для Пушкина Ходасевичем»8989
  Цит. по: Тоддес 1986: 101.


[Закрыть]. В свете тютчевского субстрата в тыняновском моделировании Ходасевича напрашивается вопрос, не является ли эта параллелизация попыткой придать стихам Ходасевича статус «стихотворений, присланных из Германии» – так называлась подборка стихов Тютчева, опубликованная в пушкинском «Современнике»9090
  См. Тютчев 1836a, 1836b, 1837.


[Закрыть]. При этом перекличка «Современника» 1836 года с «Русским современником» за 1924 год («Промежуток» был опубликован в четвертом номере) придавала игре в историко-литературные аналогии еще больший азарт (первое название «Промежутка» было «Высокая игра»)9191
  Первые упоминания о готовящейся статье (будущем «Промежутке») Тынянов сделал в анкете в июне 1924 года (см. Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977: 471).


[Закрыть].

«Тютчевская» несовременность Ходасевича становится топосом, по крайней мере в устах Шкловского. Так, в третьем номере «Русского современника» выходят статья Шкловского «Синхронисты и современники» и рецензия Бориса Томашевского на книгу Ходасевича «Поэтическое хозяйство Пушкина»9292
  См. Шкловский 1924 и Томашевский 1924.


[Закрыть]. Соседство с Ходасевичем и другими авторами номера озадачило и смутило Шкловского. По его собственному свидетельству, в письме в редакцию он «выразил удивление тому, что оказался современником Тютчеву и Пруткову, не отрицая самого факта, но категорически отрицал свою одновременность с Абрамом Эфросом и Ходасевичем, утверждая, что это только хронологическая иллюзия»9393
  Шкловский 1990: 370.


[Закрыть]. Шкловский гротескно форсирует тыняновскую оценку Ходасевича из «Промежутка». Современность Ходасевича – «хронологическая иллюзия» промежутка, интегральный курьез синхронии9494
  Ирена Ронен в своей статье «Вкусы и современники» фокусирует сложные отношения между формалистами и Ходасевичем. Развивая концепцию литературной синхронии Романа Якобсона, исследовательница предлагает ввести для обозначения схождения и расхождения вкусов в одном поколении лингвистические понятия конвергенции и дивергенции. Ронен (2004: 202–203) отмечает, что если при отборе классиков для литературоведческих работ вкусы Ходасевича и формалистов конвергентны, то при оценке современного литературного процесса они категорически расходятся.


[Закрыть].

Диссонансы синхронии и диахронии обнажают зазор между по определению ангажированной перспективой современности и эволюционной оптикой. По мнению Мариэтты Чудаковой, критические статьи Тынянова («Литературное сегодня» и «Промежуток») обозначили тогдашние представления формалистов о том, как «должна бы оцениваться эта [современная] литература <…> при допущении, что она <…> управляется законами литературной эволюции»9595
  Чудакова 1998: 391.


[Закрыть]. Однако исследовательница отмечает, что формалисты (и в том числе Тынянов) в своих критических подходах (отходах) к современной литературе «абсолютизировали, излишне стабилизировали» и тем самым «сузили» возможности собственной концепции9696
  Там же: 395.


[Закрыть]. Литературная эволюция предполагает динамику и постоянное обновление за счет периферии, и, «будучи не только научной школой, но и литературной группой», формалисты в критике сделали ведущей ставку на собственные вкусы, с присущим им игнорированием консерватизма и тотальной установкой на обновление9797
  Там же.


[Закрыть]. Чудакова упрекает формалистов в том, что они не разглядели набиравшую в эти годы обороты подмену «инерции изменения» – «инерцией подавления» и бессознательно, упиваясь собственной авторитетностью, начали работать на благо последней9898
  Там же: 389.


[Закрыть]. На примере критически-реалистического романа, который Тынянов отвергает как жанр устаревший, автоматизированный и не востребованный современностью, Чудакова – не без легкого, но чувствительного диссидентского укора – показывает, как опоязовская критика непроизвольно вторила и помогала репрессивно-дидактическому официозу искоренять из текущей литературы опасные и неугодные жанровые формации, придавая подспудно научную авторитетность официальной позиции9999
  См. там же: 392–395.


[Закрыть]. Исследовательница упоминает тыняновское важное замечание о колоссальном эволюционном значении дилетантизма и эпигонства для литературы 1820–1830‐х годов в статье «О литературной эволюции»100100
  См. Тынянов 1977: 271–272.


[Закрыть], но тут же подчеркивает, что Тынянов никак не переносит эти воззрения на современность в своих критических статьях101101
  См. Чудакова 1998: 395.


[Закрыть].

Исследователи пытаются поймать Тынянова на слове, уличить его в противоречиях. Так, несогласованность между «честным художественным вкусом» Тынянова и «нормативной групповой историко-литературной доктриной» в «Промежутке» отмечает Омри Ронен102102
  См. Ronen 2005: 521.


[Закрыть]. Мичиганский исследователь исходит из несоответствия между пассажем о сознательной недооценке Ходасевича в «Промежутке» и статьей Тынянова «Георгий Маслов», характеризующей стилизацию под пушкинский стих позитивно, как «повторение и отблеск старого на новом фоне»103103
  Тынянов 1977: 137.


[Закрыть]. Ронен суммирует, что Тынянов «противопоставлял и предпочитал стилизацию тому, что делал Ходасевич»104104
  Ronen 2005: 521.


[Закрыть]. Для вышеобозначенной дискуссии вокруг (недо-)оценки Ходасевича в «Промежутке» конфликтной точкой является добровольное признание Тынянова в сознательной слепоте. Симптоматично, что участвуют в этой дискуссии преимущественно исследователи формализма, для которых оценочные «искажения» тыняновской «научной» оптики являются по меньшей мере поводом для недоумения. Несогласованности в тыняновском тексте порой даже вызывают эмоциональные реакции со стороны исследователей. По-своему импульсивен, например, следующий выпад Омри Ронена: «Упрек Тынянова, „есть у Ходасевича стихи, к которым он сам, видимо, не прислушивается“, может быть в данном случае переадресован самому критику»105105
  Там же: 522.


[Закрыть]. Парадоксальным образом, тыняновское признание в слепоте оказалось заразительным и спровоцировало дальнейшие укоры в тыняновской слепоте со стороны исследователей.

Кроме того, критика тыняновских (недо)оценок нередко ведется с позиций, рассматривающих «Промежуток» как более или менее успешное практическое приложение к «Проблеме стихотворного языка» или «Литературной эволюции»106106
  См. Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977: 472.


[Закрыть]. В этих суждениях «Промежуток» непроизвольно маргинализируется и если не дискредитируется, то во многом лишается самостоятельной ценности. Тыняновское признание в предвзятости и недооценке искушает исследователей (и меня в том числе) быть предвзятыми в отношении к «Промежутку», и это лишний раз доказывает до сих пор актуальную – «современную» – полемичность тыняновской статьи. При этом мы говорим и спорим с Тыняновым из «будущего» – со знанием того, что потомки, как и предсказывал Тынянов, Ходасевича оценили сполна. Пристрастный, сознательно слепой Тынянов оказался на редкость прозорлив.