Текст книги "Сквозь ошибочную лингвистику историографии.К методологии сравнительно-исторического исследования на примере конкретной этимологии: гидроним Волга как упаковка реальной и языковой истории"

А рядом с этими корнями есть совсем другие: σέρνω, σύρω тащить, волочить (по земле), серно-сырно, сыро (волочение по сырой земле со скользом), τραβώ тянуть что-то – травой, по прокладке травы (ср. травить конец, например, т. е. подавать с сопротивлением). Такого рода факты неизменённой русской мотивацией указывают реальный момент, когда происходило массовое образование древнегреческих слов. К тому моменту греческое письмо было уже готово, испытав несколько эпох различных влияний. А другие случаи, наоборот, проявляют свою древность звуковой и графической диффузностью. Ниже я сконцентрировался на фите, по традиции означающей несколько звуков: т, тх, ф. Θάλλω цвести-тало(в); θάλαττα море, бездна, множество, таллада-тхолада (слаженное таянием); θάλαμος ложе, пхаламо (напихано-наломанное); φθίνω вянуть, кончаться, проходить, фтхину(ть) – фпхянуть (сгинуть-свянуть); φθόγγος звук, тон, голос, речь-фтхонхо (вдоххом: вдохнуть и выдать хом-ом); φθόνος зависть, нерасположение, втхонос (в-донос); φόνος убийство-по`нос (поношенье); άφθιτος бессмертный, нетленный, невпхитое (непохищаемое). Определенно заметны признаки таких языковых влияний (может, египетских) или речевых способностей, которые моторно производят гортанные звуки.

Таким образом, греческий язык проявляет множество разных эпох устного и письменного влияния русского языка. Это говорит и об очень неравномерном, и об очень долгом взаимодействии, настолько долгом и плотном, с перерывами, вплоть до совсем недавних пор, что так и не сложилось в греческом одного собственного унифицированного принципа в графике, единообразных сквозных мотиваций редукций, а внутрисистемная мотивация корневых парадигм не глубока и не последовательна. Вероятно, это связано с наличием и множества других параллельных влияний. Прежде всего устное воздействие происходило посредством всё нарастающей доли украинского произношения, которому как раз свойственна типовая неотчётливость проговаривания в началах и концах слов, зияния, лабиальность, фрикативность, икание. Письменное влияние было с начальным гиперкорректирующим учительским контактом, а потом всё более удалённым, что повлекло за собой и чрезвычайную вариативность графических элементов и внедрение других соседских воздействий. Вот почему слова хоть и сохраняют готовые мотивации, но из-за моторно-бессмысленного искажения форм слабо и нетвёрдо указывают на детали реальной ситуации мотивирования. Зато сама эта моторная форма слова сохраняет реальный контекст возникновения слова, психофизическую ситуацию взаимодействующих речей, в которой слово перешло в язык.

Самые древние моменты содержания, просматривающиеся в восстановленных мотивациях указывают на ледниковую эпоху с технологически пещерным бытованием людей. Для той поры и русский язык выглядит по звукострою изрядно спутанным и слитным по семантике (но учительским!), и носители становящегося передающего языка проявляют удивительную наивность мировидения и нетрудовую детскость жизненного, явно школярского, поведения. Более современные признаки – это уже очень близкое к нам время, хоть и простое по занятием, но со сметливо отработанными деталями коллективных дел всего лишь по присвоению природных даров. Тут признаки родового языка присутствуют в искаженных звуковых и письменных заимствованиях, местно переосмысленных.

В латинский язык многое прямо перешло из греческого как письменное заимствование, чаще всего искажённое, о чём говорит факт собственного иного произношения при тождестве значений: тот же бык, вол, корова – bos, а не вус. Но, преобладает, конечно, собственная органика, где лапидарные морфологические форманты задают радикально иное чтение одних и тех же корневых формантов. Сымитирую чтения по-русски, иллюстрируя звуковую материю на вал-. Сразу обращаю внимание на возможность белорусского акцента, проявляющегося в трудных стяжениях-слияниях [лв, вл], в характерной огласовке и в концовках глаголов в виде неслогового у (обозначен как вь), который по ситуации может восприниматься как англский r, а потом корректироваться на письме в стандартное латинское re. Vallare, укреплять валом, ограждать (валлаjивь, вал-ладить). Vallum, изгородь по валу; защита; валик (вал-лом – ладить: защищать, городить и т. п.). Vallus кол, зубья гребня (вал из – чего-то штучно-вкольного). Valles, долина (вал-лес). Velati солдаты резерва (велати-волаты, вольные-незадействованные). Veles велит, солдат-застрельщик (волий-произвольщик). Vellus овечья шерсть, волна, руно, шкура, кожа (волний). Volatus полёт-волятий (пребывающий во ляту-лету). Voluntas воля, согласие, желание, приказ (волюнтый-изволенный). Voluptas удовольствие, радость, игры (волюбтый, излюбленный). Volumen свиток, книга (волю-мень, произвольно изменяемое на воловьей шкуре). Volvere катать, вращать, раскручивать; читать (свиток) (валвивь-валовать). Vulva (volva) покров, матка (во-льева, волойева, смазанная и льющая лоем; ср. льево-льёв-течка, момент гона, с анг. love). Vulpes, арх. volpes, лиса (вол-песць, пестующий вола, глодающий пести-кости; ср. с греч. αλώπηξ, {в}алопикс, пищащий спутник вола, облаивающий).

Некоторые факты латинского языка выглядят прямыми заимствованиями из (бело)русского языка (волат) или греческого письма (lupus волк, от ошибочно прочитанного λύκος). Другие факты объясняются переозвучками: plenus полный, толстый, сильный (пълно-с / плъно-с); fibra волокно (прыбра-прибранное с толоки, выбранное лучшее и улучшаемое). Третьи – переозвучками с переосмыслением: unda вал, волнение, волна, струя, влага, вода (вонда, с носовым звуком, что можно объяснить трансформирующей услышкой белорусского произношения), nubes облако, туча, пустота, скорбь, помутнение (небесь); fluctus течение, волнение, морской вал, волна (прысктий-прыскающий / плывущий по воде); volutare валять, катать, взвешивать, занимать (валютивь-валять); volucer летающий (валюцивь-валючий, падающий); volutatia, катание, валяние (валютися); trahere тянуть, влечь, вести терпеть, брать (торкивь-торакать); verrere мести, сгребать, тащить (по земле), влачить, влечь (ворохивь-ворошить); floccus клочок, пушинка, волокно, пустяк, безделица (п[х]лёский-расплющенный в пух колышок растения); planus плоский (пляний-поляний). Тут подобрана семантика на волочь, волок-. Но все формы имеют другое происхождение, из чего ясно, что процедура волочения в той ситуации была неактуальной.

Наконец, другое большинство слов словаря являются грамматическими новообразованиями, которые возникли уже после начального письменно-речевого постанова в собственной переозвученной и переосмысленной формально-семантической системе, хоть и испытывавшей самые разные влияния, но не настолько, чтобы менять постанов принципиально. Можно ограничиться одним фактом. Море: mare (тут же mori умирать, mors мёртвый, more глупо; все восходят к марь-мара: мёртвое, неживое-солёное, призрачное); aequo гладь, поверхность моря (от око); pelagus море, поэт. поток (пологий, т. е. стекающий без препятствий); pontus (пунтий-путий); fretum море, прибой, прилив (преди-ум, приходящий объем); sal (соль; морская вода, море; острота, остроумие); salum море, рейд, волнение (соль-ум, соляной объём); altum высота, глубь, поэт. море (от ялу-яливь, ясть-наливаться: alo-alere кормить, взращивать, увеличивать, ухудшать с многообразными производными: altus высокий, alter другой). Примеры размещены в порядке нарастания собственной системной органичности. Очевидны самые разные пути происхождения и всё более глубокое преображение звуковых оболочек с их попутным переосмыслением, а потом и производных от них значений.

На этом фоне можно пронаблюдать и звуковую материю на волог-. Valgus, мед. кривоногость (валкий, неустойчивый), vulgo (volgo) во множестве, везде, обычно, публично (=волго-й, в местах обычного проживания); vulgus народ, солдаты, толпа, стадо (волгий); vulgare распространять, переносить, разносить, мед. смешиваться (волгавь-валгать: волхвать, гвалтать, в-лоховать); vulgator пересказчик-распространитель (волхватор). Первые два слова случайно сохраняют русские смыслы неизменными в почти неизменённой звуковой органике. Это связано с терминологическим употреблением слов. Подобное массово наблюдалось и выше. Благодаря наличию такого терминоподобного пласта, латинский язык является абсолютно честным хранителем форм и смыслов – как зафиксированных медицинских фактов. Таким же фактом является то, что с появлением глагольной формы язык уже полностью забыл происхождение корня. Это видно по совершенно искусственным русским интерпретаторам. Vulgus занимает промежуточное положение: сохраняется традиционное употребление (все, кто жили по Волге, были вологи-вольгие-вульгусы-полки-фольки-валахи), но форма видоизменена и накоплено большое число ситуативных коннотаций, всё более негативизирующих предмет, обозначенный словом. Рядом с этим словом накапливает позитивные коннотации местно образованное populus, народ, общество, граждане, плебеи-патриции, округ, улица, казна, с необъяснимым из латыни омонимическим употреблением в значении тополь. Мотивация как раз объясняет всё. Populus – по-полий: территория разбита по секциям полей, обрабатываемых одними коллективами, взаимодействующими равноправно, и для избежания путаницы огражденными живыми изгородями быстро растущих тополей (как реликт первичного долинного освоения среди лесов). Нет ничего странного, что такая попольная система развилась в специфический народно-государственный строй. В греческом аналогом является просто πόλις с меньшим набором значений: крепость, город, община, страна, государство, – полий, с полной утратой значениями связи с полем из-за преобладания горного ландшафта, и это рядом с πολεύω вспахивать, πολιός серый, седой. Сходство греческого и латинского сообщает и о их собственной контактной близости, и о том, что к первоначальной организации хозяйства и там, и там приложены одни принципы и одни речи. Но контакт чреват и прямыми влияниями. Самым наглядным является якобы переход греческого в (виты) в латинское Б. Переходом это можно считать, если однозначно признавать нормативным именно такое греческое произношение. А этого точно нет у греков с их самых ранних признаний, начиная, кажется, с Плутарха. Всегда существовало две традиции произношения, которые гораздо позже зафиксировались в Европе в виде итацизма и этацизма (византийского и латинизированного, рейхлинова и эразмова произношения, см. краткую справку: http://www.astromyth.ru/Additional/GreekPrononce.htm). Если знать, что постанов латинского происходил силами белорусского суперстрата поверх англского, то легко понять, что пред-латиняне в начале слова вовсе не могли произнести ни в, ни б. На какой-то стадии влияние этого произношения оказалось авторитетным и для греческого. Вариативность греческому в этом случае навязана латинским (а в греческом вообще полно случаев и множества других влияний).

Бросается в глаза особая точность различий, которая нормальна внутри произносительно-различительной системы самого латинского языка, очень сжатой, но выразительной по формам, естественнонаучной по определениям и обильной по разветвлению значений. Не случайно язык живёт и сейчас как база медицинского и юридического койне. Гораздо важнее, что он хранит в себе в почти неизменном виде образовавшую его установку произношения и слышания, вычисляемо преломлённых письмом, и установления доисторических русско-белорусских мотиваций, слегка спутанных лапидарностью письма и наложением нескольких письменных традиций. Латинский язык является подлинным свидетелем не слишком продолжительной, но интенсивной двух-трёхтысячелетней эпохи сознательного языкового строительства, ладения linqua, скола родового языка, на базе существующих glott-ок. Самой древней базой этого языка ощущается англоподобный субстрат (намёки на типичную картавость, носовые, неслоговой у=w и даже готовые к тому моменту слова), который был подвергнут интенсивному воздействию произносительно близким, но системно развитым суперстратом. Учитывая, что латинский язык полностью очистился от этой произносительной архаики, носители языка как психофизический род обладали выдающимися речевыми способностями и прошли после языкового постанова очень хорошую школу, точно сориентированную на авторитет чистых артикуляций.

Сквозь мотивации прочитывается сильно пересечённая холмисто-лесистая, нездоровая местность с обилием диких животных, с необходимостью защиты от них и расчистки территории. Видны моменты коллективного обустраивания и социального упорядочения, на начальных стадиях полностью сконцентрированные на выживании и присваивающем пропитании, но по природным обстоятельствам естественно нацеленные на медицину и самоорганизацию. Недвусмысленные сметливо-технологические установки языкового видения способствуют быстрому росту социальных порядков, дошедших до массового освоения всех форм словесного общения и труда.

Итак, со всеми рассмотренными для примера языками замечены вполне определённые, но всегда разные произносительно-различительные отношения. Они довольно легко устанавливаются простым экспериментальным усилием внимательного филолога, привыкшего отдавать себе отчёт, как можно сказать что бы то ни было и как можно это услышать. Иерархия переходов в каждой паре тоже устанавливается очень легко – по простоте и естественности услышанности из произношения и железной необходимости это услышанное прочитать так, как написано в передающем языке. Так в каждой паре языков обнаруживается мотивационный доминант, или ключевой язык, язык-декодер. Если отношения речей-слыхов замечены верно, то любое количество приложений правила практически не даёт исключений. Потому что любой язык в своей основе имеет одну аналагонную матрицу, которая как раз и обнаруживается произносительно-различительным сравнением с любым другим языком. Разумеется, останавливаться только на таком первичном аналогонном прочтении никак нельзя. Благодаря полному обзору всех типовых мотиваций двух языков, можно восстановить предположительный строй каждого из них на момент постановочного контакта, распределить более и менее вероятные мотивации, которые будут косвенно указывать направление изменений. Ведь каждый язык после постанова проходит колоссальное развитие, происходит видоизменение базовых установок, форм, значений, мотиваций. Различение всех этих тонкостей, правильное их распределение, выверенное построение в синхронии и диахронии и вследствие этого исправление мотиваций следует проводить, используя весь наработанный инструментарий лингвистики, в том числе и сравнительного языкознания. Все обнаруженные фонетические и морфологические законы, передвижки, параллели, ряды и т. д. ни в коем случае не являются пустым казусом познания. Это, несомненно, ценные наблюдения и обобщения из истории письма и языка, которые, конечно, требуют решительной переинтерпретации (например, начальная постановочная передвижка звуков, вроде й в лат. s., – вь в лат. – re, определяет и дальнейшие фонетические смещения уже внутри самого языка). Более того, если бы с самого начала господствовал логически-содержательный принцип, очерково намеченный Гумбольдтом и интуитивно заявленный тем же Шишковым, то никогда бы не получил такого колоссального развития формально-статистический подход и вряд ли были бы собраны и обработаны материалы практически всех земных языков. Когда мы работаем на базе содержательно-реального мира мотиваций даже в сравнении двух языков, то уже даём основание переинтерпретаций.

Однако та картина мира, которая высвечивается в стереоскопе двух языков, может быть и фантомной, по крайней мере – неполной. Поэтому одновременно с наведением предварительного порядка в истории каждого языка, необходимо свести данные мотиваций всех пар языков, обнаружить пересечения, подтверждения, исключения. В результате полного сравнения можно выявить язык, который среди всех сравниваемых языков обладает наиболее гибкой, целостно-проработанной формальной и мотивационной системой, который чаще других присутствует в языковых постановах (система значений в каждом языке всеобъемлюще-телеологична и в этом тождественна со всеми языками, поэтому и не может служить поводом для количественного сравнения, для пространственных и временных локализаций и т. п.). Этот вездесущий язык и будет родовым. В таком массовом сравнении его можно будет увидеть с разных сторон, точнее описать его состояние, обнаружить фундаментальные мотивации, а через них заметить в исторической динамике подлинную реальность живых носителей родового языка.

Каждый раз кстати к какому-нибудь слову или связи я давал замечания в русле этой межъязыковой мотивационной типологии. Попытаюсь сейчас данные от этих почти случайных примеров из нескольких языков свести в более цельную картину.

Везде присутствуют более или менее явные реликты мотивационной парадигмы «волокг» (вологая важная проволока). Наибольшее сохранившееся сходство значений – называние словом из этой парадигмы представителей народа. Это и понятно: народ – самый постоянный предмет в истории, поэтому и название его меняется медленней. Размещаю в порядке нарастания изменений форм и глубины переосмысления: рус. волог работник Волги (более употребительные: волось(ть), воложанин, волгарь, вологжанин, волжанин), анг. wallah человек, нем. Volk народ, лат. vulgus народ, греч. ολίγ– часть сложных слов, означ. малый, немногий, valstietis крестьянин, волостец (волозянин). Английское слово является очевидным (древним) произносительным вариантом русского слова и также означает персону, хоть и с накопленными ситуативными коннотациями, как ни удивительно, типовыми и для дела волока. Немецкое слово – сильно редуцированная исходная форма имени с обобщением значения до видовой принадлежности персоны. Латинское слово – это произносительный вариант прилагательного от русского имени (во́лягый), смещённый услышкой и другой орфографической идентификацией и добавивший в значение (прилагательный) признак собирательности персон до целого. Греческое слово – воспроизведение слова по памяти с чужого чтения вслух с забвением исходного значения и морфологическим переосмыслением по прихоти становящейся системы. Наконец, литовское слово является усложнённым по собственной морфологии вариантом почти современного русского употребления, фактически – уже другого, а не исходного слова (волость, а не волозь). В принципе, факт устного и письменного заимствования можно документировать (явно из эпохи западнорусского письма 14-17 вв., с белорусским языком в основе). Совершенно очевидно, что формально и структурно, т. е. по числу тождественных составов, слова (и языки) из этого ряда отдаляются, но по сути и по углубляющемуся сложному и тонко структурированному различению, т. е. «по строю языка», только сближаются в полном соответствии с мыслью Н.С. Трубецкого о возможности, наряду с родовым – «дивергентным», «конвергентного», т. е. контактного изменения строя языков («Мысли об индоевропейской проблеме» – http://sprach-insel.com/index.php?option=com_content&task=view&id=67&Itemid=61).

Русская и английская форма относятся к начальной стадии бытования слова с периодическим живым и деловым контактом носителей языков. Немецкая и латинская отражают пик и начало конца периода наибольшей авторитетности вологов в языковых оценках и в сознаниях. Первые по внутреннему побуждению приобщились к Народу вологов (с которыми они были в живом деловом-полковом контакте, но уже забыли, судя по Wallah мерин), вторые – по заверению своих отцов, представляющих вологов (отчего и накопление иронии по отношению к далёкой неведомой, искажённо воспринимаемой силе). Греческое и литовское слова доносят исходное в полном забвении каких бы то ни было древних значений и в полном письменном, произносительном и морфологическом преображении формы. Остатки авторитетного отношения – скорее дань традиции письма, у первых, и локальной соседской переимчивости, у вторых.

Этот ряд словесных особенностей является очень последовательным и отражает одну реальную динамику – историческую судьбу вологов. Как они были активными деятелями сначала на своей земле, потом и в порождении других народов (как родовой язык и народ). Настолько они стали авторитетными для них, что от их имени действовали уже эти другие народы. Но постепенно и первые, и вторые ушли в тень новых народов и сами о себе забыли, что они вологи.

Если сравнить ещё одно важное слово этой мотивационной парадигмы, то добавятся очень важные детали. Рус. волок путь переволачивания, англ. walk перевалка. В немецком нет такого корня с близким значением; самое употребительное по значению – Fahren перевоз, езда, скольжение – от другого корня; все сходные варианты – либо заимствования из английского (Walk ходьба, гулять, Walking спортивная ходьба), либо поздние образования (вроде Verkehr перевозка, обращение; букв. переволние); самое близкое – явления вроде Walze вал, ось, вальцы, отражающие развитую стадию технологического переосмысления первичной словесной базы; есть ещё полумифический романский или германский народ Walh, вольки (но это явный произносительный и исторический вариант Volk). В латинском почти то же самое: если не считать общее vulgo обычно, публично, то или volcae, галльский народ, или Volcanus, мифологический персонаж (написание намекает на произношение в источнике волось-волозь и наличие каких-то текстов другой традиции). Греч. Δίολκος Диолк-волок или oλκoς поводья, борозда, ворот, стелющаяся ветвь, т. е. волкий, волочащий рычаг. Ближайшее лит. valkes волокуша, волкушь. Русское и английское слова полностью коррелируют друг с другом по форме и значению, очевидно, современному, равно употребительному в каждом языке и сейчас. Нет никаких зацепок считать эти слова изменившимися с момента происхождения. Раз в немецком слова нет, то не было для него и явления волока, велись совершенно другие работы. Латинский просто юридически констатирует лингво-историографические факты. Греческий Диолк – реликт пересечения письменных традиций, и в этом качестве – косвенное историческое свидетельство существования в ту эпоху факта волока и рус. слова «волок», употребительного и в зоне греческого языка. Литовское слово, относящееся по происхождению к той же парадигме, является поздним свидетельством значимости русских слов и концептов и для других народов.

Прежние наблюдения вполне подтверждаются. Выясняется совершенно равноправный статус русских и английских слов в этом общем для них состоянии в зоне первоначальных волоков. Но потом англы явно не участвовали в волочном деле, поскольку нового словопроизводства в этой мотивационной нише у них не случилось. Носители немецкого языка и вовсе не были в тесном контакте с русскими в зоне волоков. Хоть по памяти языка они воспитывались где-то рядом, вся собственная работа языка происходила в сфере высокотехнологического материального производства и в неволочных географических зонах. Латинский язык проявляет высокую технологичность уже в словесно-поэтической сфере, собирая слухи, фантазируя и мифологизируя. В том же направлении, распыляясь в детализации конкретных переосмыслений, ещё дальше продвинулись греческий и литовский языки, сохранив в себе гораздо отчётливее русскоязычное влияние, скорее всего далеко не первое.

Итак, проявляются совсем не линейные отношения языков. Но принцип в отношении всех языков, в меньшей степени – английского, ясен: сначала постанов другого языка и народа, потом предоставление ему полной свободы, но с периодическим контролем. Исторически каждая пара языков взаимодействовала с разной скоростью, сравнительно изолированно от других пар. Но совершенно очевидно, что из родового центра последовательно продвигались одни, общие на всех требования и что существовали и не заданные контакты географически близких языков. Полной интерпретации на основе этих куцых материалов, конечно, не сделать. Но из-за этой статистическо-количественной неподкреплённости наблюдения не становятся призрачными и необязательными. Достаточно заглянуть в другие языки и в историографию, как найдутся по всей Европе реликты тех же имён и явлений. Уэльски, валлоны, вельши, влахи, олахи, блахи, bloch`и и т. д. Везде, даже у нас, в мифологической историографии сохранились свои мифические Олиги вещие (вологи вячщие-вестщные, вечные-известные). Но проблема в том, что изнутри самой историографии даже путём обстоятельной исторической критики это не раскодировать. И собственное историографическое самомнение ничего не значит. Особенно если это не самомнение древних.

Лучшим примером может быть то, что и ныне некоторые продвинутые белорусы, восстанавливая совсем недавнюю память времён Руси Литовской, считают своим историческим самоназванием не белорус, а литвин. Они совсем не претендуют быть литовцами (лишь намёк на то, что литва случайно переняла славное имя как [летува]). Гораздо интереснее этих мелких разборок проявится суть, если вспомнить, что начало Риму, городу-государству, разросшемуся на пол-Европы, дали как раз древние latini. Слова, кажется, едва схожи. Но нужно учитывать сложности белорусского произношения: исходно звучало скорее летуин-лятwин. Неслоговой у легко мог потеряться для нетренированного уха. По ближайшей старорусской этимологии, видимо, тут равной западнорусской, от слова леть (льзя, можно) + вено (порядок природовых расчётов, ср. лат. venter чрево), литвин – это свободный по рождению, лят венный (это созвучно-сомыслено и римскому термину latini veteres, старые латины). Но применять уместней, конечно, собственные белорусские мотивации. На примере лядоуня, ле́дник, холодильник, видно, что слово произведено не только от слов лёд+вно (внутренний объем), но и с указанием пути туда, во-вно через дыру-ляду. Соединение двух мотиваций и поддерживает специфическое произношение: в одном случае я из слияния ё-я, в другом – w из в-в. Если принять эту же мотивационную схему к слову лятуин, то легко восстановить исходно белорусскую форму лядо-вын, ладовын. То, что в римские времена могло так и звучать, говорит существование, кроме латинов, ещё и ладинов в итальянских Альпах. По внутренней форме слово, конечно, имеет отношение к ляде-дыре и к воно-чреву, но не в бытовом и переносном смыслах, а медицинском (всегда при поиске внутренней формы нужно учитывать уместную предметную зону, и чем древнее делаем мотивацию – тем предметнее). Означает слово «вынимающий вынов из ляды», ладящий выны, т. е. акушер. Совершенно непонятно вне нужного исторического контекста, почему именно белорусы были славны этим делом в древности, но зато это объясняет их постановочную функцию в рождении именно римского народа с его медицинско-юридическим подходом к жизни. Но что-то распространялось и для всей Западной Европы второй половины 1 тыс. до н. э., где повсеместно проявилась археологическая культура, в результате даже названная латен (случайно, но знаково, по швейцарскому местечку La Tène).

Этот выход из этимологии на историографию далеко не случаен. Уже межъязыковая типология даёт полную возможность заметить мифологичность историографии. Последняя ведь, как дело языка, есть сложное построение словесных значений, т. е. надстройка над мотивациями, отрыв от них и искажение. Построение мотивационной картины позволяет разоблачить любые деформации историографии. Для этого нужно лишь понимать аналогонную машину каждого языка и учитывать естественный порядок вещей в любой конкретной теме. И ни в коем случае нельзя полагаться на предустановления компаративистики.

Т.е. в этом контексте нужно понимать, что слова не происходили одно из другого. Какое-то праславянское слово-отец *Vьlga не порождало слово-дочь Волга, подобно тому как Исаак родил Иаакова, или в каком-то марьяжном сочетании со словом Valge. За компаративно строгим утверждением («слово произошло») стоит фигуральный оборот, домысел допущений, что у каждого из отколовшихся племён случайно или под влияниям новых местных языковых обстоятельств из их общеплеменного слова оформилось-«породилось» новое системно видоизмененное слово. Однако слова не рождаются, не появляются, не оформляются сами собой даже под влиянием языковых обстоятельств. Слова – не субъект, а объект деятельности носителей языка, которые вдобавок носят его попутно к основной своей жизнедеятельности, жизни и работе. Вот почему слова всегда появляются только кстати, в придачу к этим обстоятельствам жизнедеятельности, а никак не наоборот. Правда в каждом языке это не просто случайные единичные изолированные слова, а сверхсложные многоуровневые словесные построения, поэтому они воспринимаются как самодеятельные инерционные системы: склонность традиционного употребления считается у единичных носителей языка (и только!) не их собственным употреблением, а внешней для них инерцией закономерно развивающегося живого организма языка. Вот эту-то закономерную жизнь иллюзий употребления, хитро обработанную, удобно выделенную и авторитетно узаконенную как закономерность уже по учёным предустановлениям, компаративистика и сделала единственным предметом, к которому лишь подгоняются и новые живые факты. Однако пока мы не обнаружим реальное историческое происхождение народов друг из друга, мы никогда не обнаружим подлинной истории происхождения слов. Такой просто нет и не может быть. То, что называется в науке так, в том числе этимология, это на самом деле только систематизация некоторых верхушечных проявлений в словесных отложениях, которые почему-то сохранились в движениях народов.

Хотя классическая компаративная этимология в принципе чужда такому подходу, она, к счастью, не является на этом поле единственной существовавшей наукой. С самых начал лингвистики обозначились иные подходы. Точнее бы сказать, что наивная и компаративная этимология постепенно перерастают в реальную и межнаучную работу проверки слов и вещей. Назову основные этапы усиления реалистичности и увеличения возможностей проверки. Минимальными, основанными на личных ощущениях и авторитетных предпочтениях, они были на заре этимологии и компаративистики (от Шишкова до Лукашевича, от Джонса до Боппа). Потом искали по опыту и здравому смыслу (от Даля до Шахматова, от Пикте до Соссюра). Потом приближались к системно-научному образу, опираясь на предустановления и установки (в компаративистике заходя в свои тупики: от Марра до Гамкрелидзе, от Мейе до Иллич-Свитыча).