Текст книги "Лютый остров"

Знаешь ты, что из нашей земли давно ушла всякая магия. И все знают. Но не знают, отчего. Испокон веку магия наша была от богов: темная – от Черноголова, светлая – от Радо-матери. Да только ослабла в людях вера. Слишком много стали думать про торг, про золото, науку всякую запретную, заповедную для человека... На звезды, вон, смотрят, ход их на картах у себя отмечают, будто людское это дело – на небо смотреть. Забыли, где место человеческое, а где божье. Обидело это Радо-матерь и Черноголового. Они ушли. Ушли совсем, слышишь, нет больше бога на Даланайской земле... а где бога нет, там и магии в человеке нет.

Мне это все рассказала старая ведунья, которую я встретила однажды в лесу, когда сама была малой девочкой. Она из последних была, тех, кто помнил еще, как оно было раньше... Проси богов, девочка – так она сказала мне. Проси, моли, чтоб вернулись, ладони положили тебе на темя. Зови их. До хрипу, до кровавой глотки зови, пока голоса достанет и сил. Может, услышат... И не знаю, отчего, но я послушала ее. Стала звать. Я звала, звала, как она велела мне, до хрипоты звала. Сперва Радо-матерь... потом – Черноголового... а после – кого угодно. Эй, – звала, – эй, кто слышит меня, кем бы ни был ты, кто бы ни приносил жертвы тебе на любом из концов земли – я, Медовица, зову тебя, я хочу тебя, силы твоей прошу, что хочешь за это отдам! Так хотела глотнуть этой силы, ощутить бег ее по жилам своим... Дозвалась.

Я не знаю, кто она – та, что пришла. Кто ты, спросила, кто ты, человечье дитя, звавшее меня так сильно, что я услышала и проснулась? Я ответила: Медовицей Древляновой кличут, и кто бы ты ни была, раз уж пришла, дай мне то, что прошу! А она говорит: да, вижу теперь – ты не из того народа, который я создала. Меня, сказала, нынче мой народ предал, забыл и проклял. Сжег храмы, мне возведенные, идолы, меня изображавшие. Людей, в меня веровавших, – и тех теперь жгут на кострах, пока не останутся от них черные головешки. А на место мое пришел иной бог, которого зовут они Богом Кричащим. Ох уж он кричал и кричал, так кричал, что у меня кровь из ушей потекла – тогда пришлось мне уйти, не могла я оставаться там... слабла вера в меня, а не быть богам там, где нет веры. Никакой силы без веры нет. Твои, спросила, боги тоже ушли, потому что в твоем народе веры больше нет?

Я сказала – того не знаю, и тебе помочь ничем не могу. Кроме одного: дай мне силу, а я буду в тебя верить. Тогда она засмеялась и сказала: человечье дитя, мне твоя вера ни к чему, мало веры одного человека для целого бога. Но мне, сказала, кой-чего другого надо. Дух мой спит и спать будет еще долгие века, пока не умолкнет тот самозванный Бог, который Кричит; а до той поры телу моему надо есть. Накормишь меня? Так спросила.

Я сказала: накормлю. Не знала ведь, о чем просит...

И тогда она мне открыла тайну, на которую намекнула прежде старая лесная ведунья. Знай, сказала: как божья сила – от людской веры, так и магия – тоже от веры. Потому что одной природы они: и божья сила, и человеческая. Найди, сказала, того, кто будет верить. Не из суеверия, не по глупости – потому, что сумеешь убедить его в силе своей. И пока он верит, его верою будет питаться твоя магия. И чем сильней он будет верить, тем могущественней ты будешь. Хорошо, если это будет мужчина. Мужчины легко верят в женские чары, так уж они устроены... так сказала. И еще сказала: знай, что поздно ли, рано ли, но наступит день, когда вера его ослабнет. Потому что рано или поздно слабнет любая вера. И тогда, когда это случится, ты лишишься всей своей силы, а я приду и заберу этого мужчину у тебя. Ты мне его отдашь. Если он долгими годами будет верить в силу твою, накопится ее в нем достаточно, чтобы и мой голод хоть на малую толику утолить.

Так сказала и спросила, согласна ли я.

Я сказала: согласна.

...Теплыми, нежными, мягкими были ладони Медовицы на холодном и влажном Орешниковом лбу. Он все лежал и слушал ее рассказ – будто сказку она на ночь сказывала беспокойному чаду, надеясь убаюкать. Смолкнув, она наклонилась и прижалась губами ко лбу Орешника у основания взмокших волос.

– Ты спросил меня тогда, зачем ты мне сдался, зачем хочу стать твоею женой, – прошептала Медовица. – Вот затем. Затем, что ты верил. Мне надо было того, кто верит.

Ветер вдруг пронесся по погребу, хотя и был он заперт наглухо изнутри дубовым засовом. Затрепетали на этом ветру розовые огоньки, взвились выше – и стали гаснуть один за другим. Медовица выпрямилась. Орешник дернулся было – да куда там.

– Пришла... Прости меня, Орко. Я как могла долго держала в тебе веру в меня... прости, что разуверила.

Она отпустила его голову и встала. Орешник глядел прямо перед собой – глаз и тех не было в нем силы скосить – и видел, как над головой его, ширясь, разверзается вязкая скользкая тьма. Не омут, не болото, не трясина – что-то глубже любой трясины, цепче любого болота надвигалось на него, чтоб схватить, проглотить, сожрать и выпить до капли страх его, плоть его, жизнь его, до последней капли, всю. А он даже глаз закрыть не мог. Только лежал и смотрел, как закручивается черная вязкая мгла тугою воронкой, просачиваясь с потолка, капая тьмой на быстро гаснущие свечи в кругу, и как проступает в ней лик огромный, не человеческий, не добрый и не злой – лик странного, чужого всему людскому существа, преданного и изгнанного собственными детьми.

Орешник глядел в него без страха. Весь страх остался где-то вовне, в мире живых, там, где и он сам.

– На! – крикнула Медовица над его головой. – Вот он, тот, кто питал меня силой! Ты пришла за ним – так на теперь! Отдаю!

И когда темный лик над ним раскрыл рот, готовясь его поглотить, вдруг шевельнулось что-то у Орешника над головой. Трепет, жар, толчками исходящая сила, бившаяся над ним, точно птица в клетке, то, что чуял он, – сорвалось с места и кинулось вперед. И только тогда понял Орешник, что не от Медовицы все это исходило. И правда – как?! Ведь сама сказала она, что лишилась всей силы – в тот миг лишилась, когда он перестал в нее верить.

Сила теперь была не в ней – в Иволге.

И столько было этой силы, что, когда ступила вперед Орешникова дочь, темная нелюдь, клубившаяся под потолком, отпрянула от нее, сжалась и зашипела, точно злая черная кошка. Не смея верить своим глазам, Орешник смотрел, как Иволга, распрямив спину и вскинув гордую голову, поднимает руку и выставляет перед собою ладонь, и от той ладони мрак отступает, пятится, будто крот от слепящего света.

– Слушай меня! – велела ему звонким своим голосом Иволга. – Бог ты или демон, и какой земли – не ведаю. Знаю, что мать моя заключила сделку с тобой. То, что должна была, она сделала – отдала тебе того, кого обещала. А я – не заключала с тобой никаких сделок! И что она дала, я забираю обратно. Я у тебя ничего не просила и ничего от тебя не брала – так и руки прочь теперь от моего отца!

Вой – дикий, нелюдский вой – сотряс погреб, дом, двор, весь город Кремен. Вытянулась черная мгла в воронку, из последних отчаянных сил потянула к распластанной жертве своей черные когтистые лапы – и отшатнулась, отброшенная неистовой силой, которую не она дала и не ей было отбирать. А Иволга даже не шелохнулась, хотя волосы ее вились вихрем, залетали ей в лицо, будто стояла она на утесе в бурю. Завыла снова та тварь, будто зверь голодный, – и разорвалась, и посыпались сверху большие черные хлопья, не то вороньи перья, не то пепел, оседая Орешнику на лицо и на грудь.

И в тот же миг понял он, что ощущает их своей кожей, а с ними разом и все тело свое, снова к нему вернувшееся.

Он сел, неловко, неуклюже, тут же завалился на бок. Чьи-то руки его подхватили, кто-то гладил его волосы и лицо, и повторял раз за разом: «Родной мой, родной, ох, бедный мой, простишь ли меня...»

Медовица, упав на колени, рыдала от счастья и облегчения, обнимая своего мужа. А ведунья по имени Иволга, рожденная мастерством Медовицы от веры Орешника, так и подпирала ладонью небо, глядя туда, куда прогнала чужое божество, и долго, долго стояла так, не опуская руки.

* * *

Потом они вышли наверх, под ясные звезды, те самые, на которые людям глядеть негоже. Орешник почти не удивился, когда понял, что никто из домашних ничего не слыхал. То, что случилось только что с ними, не от этого мира было и, видать, не в этом мире произошло. А что то было за место, где они побывали и откуда живыми вернулись, – того он не знал и знать не хотел.

Орешник был будто пьяный – шел, шатаясь, заплетая ногами; Иволга и Медовица держали его под руки, вели по лестнице, будто немощного старика. Когда закрылась за ними наконец дверь горницы, все трое опустились без сил на лавку и сидели так молча, глядя, как занимается за расписными ставнями розоватая тень зари.

– Иволга, – сказал Орешник, и та вздрогнула, сжалась, кинула на него робкий взгляд. Ничего в ней не осталось теперь от страшной и могучей чаровницы, накрывшей и защитившей своей силой и отца своего, и мать. Снова была она маленькой Орешниковой пичужкой, которую столько раз трепал он по голове, когда она приносила ему на ладони бабочек.

– Иволга... дочка...

Вот только одно это и смог сказать, а когда она с глухим стоном, в котором поровну было страданья и облегчения, склонилась к его ногам, поднял ее и поцеловал в темя.

– Я знаю про Иголку, дочка. Знаю, как у вас вышло. И хочу, чтобы и ты знала: люблю тебя, как родную, и всегда любил, и никогда в не стал тебя силовать к тому, что тебя сделает несчастной. Так что не плачь больше, девочка моя... не плачь и иди, отдохни. Натрудилась ты сегодня. Нету у тебя больше долгов.

– Есть, – прошептала та, прижимаясь щекой к Орешниковой руке. – И всегда будет. Но мне не в тягость его нести.

Улыбнулась сквозь слезы – и убежала. Вряд ли в свою горницу. Орешник думал, что знает, куда да к кому.

Он глядел на дверь, закрывшуюся за ней. И Медовица, сидевшая с ним рядом, глядела тоже.

– Как легко бежит, – сказала она с грустью, завистью, гордостью и любовью. – Ни дать ни взять – порхает, ровно мотылек... не устала совсем. Такое сделала и... порхает. Я еще когда в первый раз увидала ее на рынке, почуяла это в ней: что сможет порхать... не дрогнет там, где я бы пополам от натуги переломилась. Хотела в я знать, из какой земли она родом.

Орешник молчал. Сто вопросов роились еще четверть часа назад в его голове – а теперь сидел и молчал, и не хотел спрашивать ничего.

Медовица повернулась к нему.

– Когда... эта нелюдъ ко мне в первый раз пришла, я сразу почуяла, сколь велика ее сила. Хоть она и иссушена была, измождена голодом от безверья, но все равно – я не могла с нею тягаться. Знала, что не смогу. И все равно – пообещала ей то, что она попросила. А втайне – дала зарок, что найду способ тебя от нее спасти. Придумать, как, было немудрено – ведь если в тебе было довольно веры для меня, то хватило бы ее и для нашего с тобой ребенка. Я и решила: рожу тебе дочку и научу ее всему, что сама знаю, и даже еще больше научу... так буду ее гонять да шпынять, что света белого видеть не сможет – а все равно станет самой сильной ведуньей на всей кмелтской земле. И когда та за тобой придет и мне придется тебя отдать, наша с тобой девочка заберет тебя от нее назад. Так думала... да кто ж знал, что Радо-матерь не даст нам с тобою дочери. А в мальчиках нету этой силы. Я уж сколько ее искала – и в Желане, пока он маленький был, и в Злате, и в Иголке даже, да в нем-то ее меньше всех... так, крохи. Может, это оттого, что ты не верил в них.

Она без упрека это сказала, но что-то кольнуло Орешника в сердце. А может, и так... может, и правда – не верил.

– Я уже знала, – продолжала Медовица, – силу людской веры. До того, как я тебя встретила, питалась моя сила суевериями тех, кто случайно видел мое колдовство. То мальчишки уличные, то дворовые девки... порою нарочно показывалась им, чтобы пищу для толков дать. Но это все капля была, а мне было надо море. А девочке нашей – целый океан надо было, чтобы мое море захлестнуть... вот я и... подумала...

– Что ты подумала? – не выдержал наконец Орешник, когда она умолкла и молчала очень долго.

– Подумала, что вера, что держится на одном только страхе, всяко слабей веры, что держится на любви.

«И потому ты так мучила ее, – подумал Орешник, враз – да не слишком ли поздно? – все поняв. – И ее мучила, и меня – чтобы я ее пожалел и стал любить, раз некого больше было. А себя любить ты мне не давала – боялась, что так твоя сила только вырастет, и тогда уж ничем не разорвать твой договор с нечистой тварью. Ох, Медка... Медовица моя Древляновна. Что ж ты, глупая, сделала с собой и со мной?»

– Неужто оно так хорошо?

– Что?

– Колдовство твое. Неужто так сладко это – владеть живым и неживым, горе и разруху нести разом с достатком и радостью... неужто так оно тебя опьянило, что ничего другого в жизни не хотела?

– Так и было, – сказала Медовица, отводя взгляд. – Я молодая была, Орко... я... думала, что довольно мне будет заполучить эту силу – и все, о чем может мечтаться, сама себе наворожу.

– А что же Иволга? Ты и ее научила алчности этой?

– Нет. Думается мне, такому и научить нельзя – оно или есть в тебе, или нету... Она не из алчности черпает силу свою. Может, подольше меня продержится – на твоей-то вере.

– Пока я жив, вера моя в нее крепка. А не станет меня – потом что?

– Ох ты, горе мое, – засмеялась вдруг Медовица – тихо, измученно. И положила руку ему на плечо. – В нее будет теперь кому верить. Может статься, что и уже есть.

Снизу, со двора, донесся петушиный крик, потом другой, третий. И почти тотчас загудел, зашевелился Орешников дом – поднимались дворовые, потягиваясь, перекликиваясь, шли навстречу новому дню. И только хозяева этого дома сидели в тени, не зная сами, где они, в каком дне – во вчерашнем или завтрашнем.

– Ты говорила, что мужская вера питает женские чары. Но ты же первой девкой в Кремене была. На тебя любой бы молиться стал, стоило тебе только улыбнуться ему. Так отчего же... зачем... почему...

– Почему я захотела только тебя? – улыбаясь, закончила за него Медовица. И когда он кивнул, засмеялась снова, качая поседевшей своей головой. – Потому что любила я тебя всегда, глупый. Я оттого и пошла за тебя, что всегда любила. Добро, довольно наговорились уже. Ляг пока, отдохни. А я пойду тебе принесу парного молока, а то ходил два дня незнамо где, гляди, как бы вдруг не простыл.

И пока Орешник смотрел на нее – так, словно не видел никогда прежде, будто явилась она ему впервые то ли в яви, то ли во сне, молодая, статная, слепящая глаза силой и красотой, – Медовица встала, задержав ладонь на его плече, и повернулась лицом к окну – тоненькая, как в юности, золотящаяся фигурка в рассветных медово-желтых лучах.