Текст книги "Лютый остров"

– Не все, – неохотно ответил мальчишка. – Только... только двое. Остальные... ну, они...

– Я не прошу тебя отвечать, где они. Рассказывать это ты будешь не мне. Но я хотел удостовериться, что не совершил преступления, покарав их прежде воли Кричащего. Хорошо. Спасибо, ты снял камень с моей души.

– Они будут пытать нас? – спросила Эйда. Спокойно спросила, безо всякого выражения.

– Конечно, – так же спокойно ответил Киан.

– А если... если мы...

– Да что бы мы им ни сказали, Эйда! – воскликнул Ярт, теперь уже не с истеричной злобой, как прежде, а с отчаянной, залихватской бравадой. – Я-то ничего не скажу, увидишь, но пусть бы все рассказал, словечко в словечко выложил все разговоры, что мы вели в университете, – им все будет мало. Они думают, что у человека язык развязывается только на дыбе. Они не верят в добрую волю и слов-то таких не знают, им бы все только жечь и убивать!

Киан ничего не сказал. Самое удивительное, что мальчик говорил правду. Но он не понимал этой правды. Он не знал, что крик угоден Богу, ибо чтит Голос его, но не всякие крики суть Голос Божий, и не каждый умеет кричать. Святейшие Отцы учат этому. Учат терпеливо. И Киан верил, что в последнем крике, который исторгнется из глотки этого заносчивого петушка, прозвучит долгожданное понимание.

– Давайте поспим, – предложил он. – Завтра выйдем на пустошь, там дорога будет трудной.

Мальчишка снова выкрикнул что-то оскорбительное, Эйда снова промолчала. Киан завернулся в плащ и безмятежно уснул. Обличье сонно пульсировало на его груди.

* * *

Проснись! Проснись! Проснись! Проснись! Проснись!!!

Он проснулся, но слишком поздно. Не сразу понял отчего: обычно его сон был чуток, и это делало его хорошим стражником в те времена, когда на левой стороне его груди еще не появилось татуировки. Но на сей раз он не смог проснуться, когда следовало. Слышал предостерегающий крик Обличья, бившийся внутри его мозга, но проснуться не мог. Что-то мешало. Лишь когда Киан открыл глаза и ощутил острую вспышку боли в виске, он понял, что это был не сон, а беспамятство. Кто-то ударил его по голове, пока он спал. Но и там, в вязкой цепкой тьме, он слышал Обличье и видел его. Он всегда видел его, даже во тьме.

Видел, слышал – но не смог вовремя ответить на зов.

Он успел заметить над собой перекошенное от страха, но странно сосредоточенное лицо Ярта Овейна – и через мгновение ослеп от боли, по сравнению с которой боль в виске казалась безобидным комариным укусом. Кажется, ему оторвали что-то – руку или ногу? Нет, руки и ноги на месте – на месте и связаны... Но какую-то его часть пытаются от него отсечь, и она жжет его, так, как жгла бы уже оторванная конечность, когда мерещится, будто она все еще при тебе и так болит...

А хуже всего было то, что он знал это чувство. Знал эту боль.

– Ярт. – Голос Эйды звучал издалека, дрожа и колеблясь, как предрассветный сон, который невозможно уловить, как ни старайся. – Ярт, ну что?.. Что?..

Киан застонал. Стон получился сдержанным и негромким. Он постарался дышать ровнее. Он должен был успокоиться.

– Ну что там, Ярт? Что?..

– Да не знаю я! – с отчаянием выкрикнул студиозус, и Киан очнулся окончательно.

Он лежал на земле, на спине, давя тяжестью собственного тела на скрученные руки, голый по пояс, и мокрая трава холодила его лопатки. Овейны стояли над ним на коленях, глядя расширившимися, остановившимися от напряжения глазами – не на него. На его Обличье. О Боже Кричащий, так вот что так болит, понял наконец Киан. Вот что они пытались сделать!

Он почувствовал холод. Звенящий, вымораживающий душу холод беспредельной ярости.

Они раздели его, и теперь все Обличье было на виду, открытое воздуху и ветру. Небольшое, с половину ладони, не понять, мужское или женское лицо с опущенными синими веками, с плотно сжатыми синими губами выделялось на смуглой Киановой коже. Тонкие линии отливали то голубизной, то багрянцем и, казалось, поблескивали в темноте. «Хотел бы я знать, красиво ли оно», – мелькнула у Киана неуместная мысль, и он ощутил мимолетный укол зависти, какой испытывал изредка, думая об этом. Ярт и Эйда Овейны смотрели на Обличье так, как могли смотреть лишь те, кто не носит его на себе, и видели его таким, каким никогда не видел его Киан. Он-то мог лишь опустить голову и увидеть Обличье наоборот, подбородком вверх, вытянутыми уголками закрытых глаз вниз – или в зеркале, но тогда казалось, будто оно с правой стороны груди, а не на сердце. Носящий Обличье – единственный, кому вовек не дано увидеть истинное его лицо. И потому-то он единственный, кому неведом страх, который чувствуют прочие, когда оно открывает глаза.

«Открой глаза, – мысленно взмолился Киан, – открой же глаза и скажи им...»

Оно не могло.

Они замазали ему глаза смолой.

– Мы можем идти? – Эйда шептала, кажется, больше от страха, чем от нежелания привлечь внимание Киана. – Оно теперь не...

– Я не знаю, – повторил Ярт. Его руки, перемазанные в черном и липком, мелко дрожали. – Я не... проклятие! Он очнулся!

Мальчишка принялся дико озираться, ища что-то, потом схватил с земли и занес над головой камень. Киан ощутил легкий удар в висок изнутри – Обличье ослепло, но не онемело, нет, – и понял, что именно этот булыжник едва не проломил ему голову. Он сжался, рванулся и одним движением перекатился по земле в сторону, так что камень с размаху вмялся в податливую влажную землю.

– Перестань! Нет! – Эйда схватила брата за руку. – Ты же обещал мне! Ты говорил, что сможешь...

– Я говорил, что попробую! – заорал в ответ Ярт – и вырвал рукав из ее пальцев. – Чья жизнь тебе в конце концов дороже, его или наша?!

Она села на пятки, бледная, с упавшим на спину капюшоном и растрепанными прядями, выбившимися из кос. Киан осторожно пошевелился. Руки и ноги были стянуты не очень крепко; он не сомневался, что сможет освободиться, но на это уйдет время. Он все еще чувствовал ярость – и боль, боль части его тела, нет, части его, которой они посмели коснуться. Тягучая древесная смола, размазанная по коже, стягивала волоски на груди и жгла, словно каленое железо.

– Вы глупцы, – хрипло сказал он. – Вы не знаете, с чем связались.

В глазах Эйды плескался ужас.

– Ярт, ты говорил, что сосновая смола...

– Сосновая смола с мумие, – отрывисто закончил тот, сжимая и разжимая кулаки. – Или хотя бы с молотыми костьми. Ну нету у меня мумие! И кости только заячьи, а если в и были человечьи, все равно нет ступки, чтобы их растереть. И к тому же... к тому же я никогда этого сам не делал. И не видел даже, как это... Мне рассказывали, – неловко закончил он и заломил пальцы – беспомощным, женским жестом.

Киан почувствовал, что улыбается. Это была та самая улыбка, от которой пели птицы в душе трактирщика Алько по прозвищу Шиповник. Других улыбок не осталось у того, кто звался когда-то Кианом Тамалем.

– А еще деготь, – сказал он. – Деготь даже лучше смолы. Но непременно с примесью из тертого бараньего рога и мочи того, кто носит Обличье. Или же взять женской месячной крови и добавить к ней мандрагорного корня и негашеной извести. И замазать Обличью не только глаза, но также ноздри и губы.

– Я... я про это слышал, – пробормотал Ярт, похоже, совершенно сбитый с толку. – Но говорят, что смола...

– А лучше всего, – спокойно добавил Киан, – выжечь. Прижать к груди обличника головню и держать, пока кожа не обуглится и не сползет клочьями. Или надрезать и ободрать, непременно до самого мяса. Так, говорят, надежнее всего.

Эйда молчала, сидя на пятках и спрятав лицо в ладонях. У Ярта Овейна дрожали губы. И тут он впервые удивил Киана, медленно вытянув из-за пояса и оголив кинжал – тот самый, который Клирик отобрал у него при аресте.

– Думаешь, сможешь? – поинтересовался Киан.

Мальчишка сглотнул. Еще вчера, в том овражке у дороги, Киан с первого взгляда понял, что он сроду никого не убивал. И дружки его тоже – наибольшее, на что они способны, это пьяная драка в таверне. Чтобы сделать то, что Ярт хотел сделать, нужно было быть иным. Нужно было быть Кианом Тамалем. Хотя бы.

Он был им когда-то.

– Что, малыш, в штаны наложил? – спросил Киан и увидел, как вздрогнула Эйда. Увидел – странное дело, – как просветлело, разгладилось ее осунувшееся лицо. Как будто в ней вдруг проснулась надежда. Надежда, что он...

Клирик Киан повел подбородком из стороны в сторону. И в его льдисто-серых мертвых глазах скользнула легкая горечь насмешки.

– Ты не сможешь, парень. Но не огорчайся. Это все равно не поможет. Ни смола не поможет, ни деготь с женскими кровями, ни горящая головня.

– Врешь, – с вызовом вскинулся Ярт. – Ты нарочно врешь, ты...

– Неужели ты думаешь, – сказал Киан мягко, – что я не пытался?

Погода стояла все еще пасмурная, небо заволокло, и трудно было определить, рассвело ли уже или заря только занимается. Рассвет больше походил на сумерки, и листва в неверном блеклом свету казалась серой. Трое людей, один из которых был связан, другой сжимал кинжал, а третья стояла в траве на коленях, будто собираясь молиться, молчали очень долго.

Ярт стиснул пальцы крепче, словно веля крови возобновить бег по жилам.

– Тогда придется его все же убить, Эйда.

– Нет.

– Это единственный путь. Если... если это правда, то...

– Нет! – Она не встала с земли, и взгляд ее, коленопреклоненной, был еще более тяжек, чем если бы она смотрела на него, стоя во весь рост. – Ты обещал мне!

«Она любит тебя, – сказало Обличье. – Она все еще любит тебя и больше не ждет жалости, теперь она сама – жалость. Пользуйся этим, Клирик».

«Любит?» – подумал Киан. Обличье никогда не лжет и не ошибается. Он это знал. Но все же переспросил, и в молчании Обличья прозвучал упрек за то, что он так и не научился доверять до конца.

Эйда шатко встала, подошла к Ярту и взяла его за руку – нетерпимым хозяйским жестом старшей сестры, непоседливый братишка которой заигрался так, что и не дозовешься. Он вскинул на нее обиженный и робкий взгляд, и Киан внезапно вспомнил его – он видел, как Ярт вот так смотрел на нее много лет назад, когда был малышом, когда не соблазнился еще ученым зломудрствованием и не помышлял о богохульных речах в тавернах, где так много жадных ушей.

Это было первым, что он вспомнил о них. О них и о себе. Нет, не о себе. О Киане Тамале.

«Что со мной?» – подумал он, внезапно ослабев от страха и закрыв глаза. Но он знал что: они ослепили его Обличье. Ненадолго, но ослепили. И он словно ослеп сам, потому что так привык за семь лет смотреть на мир его глазами. Как такое вообще могло случиться, внезапно спросил себя Киан. Почему он не почуял сразу, как мальчишка подбирается к нему с валуном в кулаке? Прежде с ним такого никогда не случалось...

«Ты знаешь отчего, Клирик, – сказало Обличье с упреком, который он вполне заслужил. – Тебе не следовало идти одному за этой женщиной. Женщина слепит хуже солнца, хуже смолы. Помни об этом впредь».

Он услышал, как Эйда шепчет брату: «Идем», и как они седлают коней и уезжают. Они забрали его жеребца, преданного слугу его Обличья, который теперь мог противиться зову – так же, как и они. Синие ленты на их коже поблекли и будто стерлись, словно старые, давно выцветшие татуировки.

Но не исчезли. Никуда не исчезли.

Прежде чем пустить лошадь вскачь, Эйда обернулась через плечо. Киан посмотрел ей в лицо спокойным, непроницаемым взглядом. Она отвернулась.

Он нащупал узел на руках еще до того, как низкая пелена пыли, поднятая копытами лошадей, осела наземь под тяжестью воздуха, набухавшего влагой в преддверии нового дождя.

* * *

Рокатанская пустошь лежала перед ним лоскутным одеялом, куцым и лысым, лишь редкие пучки сухой травы вылезали из расползавшихся швов. Недавняя гроза прибила пыль, что висела над пустошью извечной колеблющейся дымкой. Тощее деревце, примостившееся у дороги, сожгло молнией, и оно стояло там теперь, черное и сгорбившееся, будто тело еретика, показательно посаженное на кол у перекрестка.

– Ищи, – сказал Киан. Плащ, сброшенный с плеч, валялся на земле, горячий ветер с пустоши обжигал истерзанную грудь. У него не было времени искать иные средства, и он отскоблил смолу с груди лезвием ножа. Кровь запеклась на Обличье, и ему все еще было трудно поднимать свои синие веки. Возможно, оно даже испытывало боль. Киан никогда его об этом не спрашивал. Он мог спрашивать лишь о том, что было важно для выполнения миссии. И он повторил:

– Ищи.

Ярт Овейн назвал его псом. Его часто так называли. Цепной пес Святейших Отцов. Те, кто говорил так, сами не знали, насколько правы. Пес – тот, кто умеет искать. Искать и сторожить.

Они успели уйти довольно далеко за те несколько часов, что понадобились Обличью для полного восстановления. Киан был неприятно поражен тем, насколько далеко. С такого расстояния он уже не мог до них дозваться – ни до них, ни до своего жеребца. Синие змейки, прочертившие узоры у них под кожей («обличьево отродье», как их однажды назвал прожженный еретик, арестованный Кианом, – тоже, к слову, студиозус; это звучало грубо, но смысл отображало столь точно, что Киан и сам стал их так называть – про себя, конечно), синие змейки эти были всего лишь бездумной и бессловесной малышней, тенью Обличья, его памятью, и подчинялись воле породителя, лишь пока находились с ним рядом. Обычно большего и не требовалось – Клирику довольно повиновения арестантов, чтобы препроводить их к Святейшим Отцам. Потом, после допросов, перед казнью, им отрубят руки по запястье, и он сможет забрать змеек обратно, для следующего похода. Но если они пробудут в плоти еретиков и вдали от Обличья слишком долго, то могут погибнуть. Киан не хотел этого: он был ревностным слугой Кричащего и любил делать свою работу чисто.

– Ищи, – повторил он снова. Обличье зашевелилось под его кожей, привычно ударило волной крови по сердцу, потом еще и еще раз. Оно искало.

– Дурная земля, – сказало оно наконец. – Дурное место.

– Я знаю, – пробормотал Киан, оглядывая пустошь.

– Дурная земля притягивает дурное. Они там, на северной оконечности, меж лесом и холмом. Едут спешно, но кони упрямятся.

Киан удовлетворенно кивнул. Он не стал добывать себе новую лошадь, ибо знал, чего стоит провести неподготовленное животное по Рокатанской пустоши – намаешься так, что проще уж пешком. Если бы все шло по-прежнему, он бы обогнул это место. Крюк отнял бы лишний день пути, но оно того стоило.

– Дурное место. – Голос Обличья в нем звучал настойчивым, низким шипением, будто повторяя то, что он никак не хотел понять. – Дурное, дурное место. Дурное притягивает.

И тогда Киан понял. Конечно. Они пошли через пустоши не просто так – Эйда знает эти места, и не столь она глупа, чтобы рисковать встречей с волками или тварями похуже волков. Это Ярт потащил ее туда.

– Напрямик, – сказало Обличье нараспев, тоненьким голосом, глумливо, но очень узнаваемо. – Напрямик пойдем, Эйда, я знаю, что говорю! Он поможет нам. Я к нему так и так собирался, попозже... мы с Гунсом и Лориком собирались... он нам поможет, вот увидишь!

– Так и так собирался, – повторил Киан и покачал головой. – До чего же глуп мальчишка.

Левая сторона груди садняще заныла, и он с силой растер ее ладонью, не обращая внимания на боль в порезах. Хмурясь, Киан смотрел через пустошь на далекую ниточку дороги, овивавшей холм у самого горизонта. По ней почти никто не ходит, дорога непроезжая, но ведет прямиком через лес – там-то они и прошли. Весь вопрос теперь в том, успеет ли он нагнать их прежде, чем они попадут в первую из Кмарровых ловушек.

Киан не стал размышлять над этим. Просто поднял с земли плащ и, набросив его на левое плечо, пошел вперед.

* * *

Он не успел. Знал, что не успеет. Обличье сказало ему еще прежде, чем он завидел сполохи огня и почувствовал горький, густой запах дыма.

– Мы опоздали, – сказало оно, и тогда Киан ускорил шаг, обогнул склон холма и оказался перед стеной огня.

Стена была круглой. Она уходила в крутую спираль из центра, в котором стояли брат и сестра Овейны – и билась в корчах охваченная пламенем лошадь Киана. Кобыла Эйды бегала кругами в стороне от огня, ржала жалобно и испуганно. Лошади Ярта видно не было. Мальчишка Овейн, позеленев от напряжения, держал перед собой вытянутые руки, сцепленные в замок, и сорванным голосом выкрикивал что-то слово за словом, не умолкая ни на миг. Эйда стояла у него за спиной, обхватив руками за пояс и ткнувшись лицом ему в плечо. Косы ее разлетелись по спине, кончики волос и подол обгорели, плащ теперь вместо серебряной тесьмы был оторочен широкой подпалиной. Надо же, подумал Киан удивленно, мальчишка в самом деле немного колдун – сумел выставить защиту, и гляди ж ты, держится. Но надолго его не хватит. Он и выставить-то ее успел лишь потому, что жеребец Киана носит клеймо Обличья уже третий год. Ловушка Кмарра, приготовленная для обличников, сразу почуяла его и накинулась сперва на лошадь, а потом уж заметила остальных. Если бы Киан шел с ними, она первым делом вцепилась бы в него. А они успели бы отбежать и смотрели бы теперь, как он корчится, сгорая заживо.

И в этом, возможно, была бы своеобразная справедливость, подумал Клирик Киан, коротко и сухо улыбаясь, и сбросил плащ.

– Ярт! – крикнул он во всю мощь своих легких, перекрывая треск пламени, вой ветра, ошалелое ржание умирающего коня и надрывные крики самого студиозуса. Тот дернулся, обернулся – и Эйда тоже обернулась. Киан вскинул в воздух раскрытые ладони.

– Не шевелись! Стой, как стоишь! Продержись еще немного! Я иду!

Тот что-то крикнул в ответ, и пульсирующая спираль огня рванулась в центр, но Ярт спохватился и успел снова замкнуть защиту. Через миг он вновь выкрикивал заклинание; его кадык ходил ходуном, по вискам катился крупный пот. Киан подошел ближе, и его обдало волной жара. Воздух в шаге впереди колебался под ударами пламени, бесновавшегося совсем рядом. Хорошо держит мальчишка, не мог не оценить Киан. Был, похоже, и впрямь старательным учеником своих мракобесов-наставников. И сам стал бы знатным чародеем, если в длинный язык его раньше не сгубил. Киан глубоко вздохнул. Дрожащий над пустошью воздух полнился запахом паленой плоти и обрывками пепла.

Он сделал еще один шаг вперед. И сказал:

– Теперь пускай!

Ярт был, похоже, слишком перепуган, чтобы соображать, а уж тем более спорить. Хороший студиозус. Послушный.

Он разомкнул – с видимым трудом – сцепленные в замок руки и умолк.

И в то же мгновение спираль пламени, будто очнувшись от дурмана, всколыхнулась, взвилась до самого неба и жадно кинулась к Киану, оплетая его дрожащими огненными нитями.

Он смотрел сквозь эти нити, пожиравшие его плоть, на Ярта и Эйду Овейнов, стоявших на клочке серой земли, где надолго теперь останется выжженный спиралью черный след. Эйда все еще стискивала пояс брата, но теперь подняла голову, и сквозь прутья огненной клетки Киан смотрел в ее лицо, подернутое дымкой раскаленного воздуха, – словно он был зверь, на которого она пришла поглазеть в ярмарочный балаган. Заговоренное Кмаррово пламя оплело его с ног до головы, примериваясь, выискивая свою добычу, – и впилось в грудь, как голодная пиявка. В долю мгновения оно выжгло, сожрало лик Обличья на его коже и, захлебнувшись от удовольствия, приостановилось, чтобы перевести дух и вгрызться снова. Это было мгновение, которое следовало использовать. Но прежде чем сделать это и выйти из огненной спирали, Киан еще постоял внутри алого вихря, глядя в ярко-синие блестящие глаза, пылающий в огне, голый, свободный, постоял, украв у своего хозяина этот один-единственный миг, когда он мог снова быть собой и смотреть на нее так, как когда-то.

Потом он сплел непослушные пальцы узлом, как его учили Святейшие Отцы, сказал четыре слова на запрещенном языке и вышел из своей огненной тюрьмы.

И огонь погас, ворча, облизываясь, довольный уже тем, чем удалось полакомиться.

Киан постоял на ногах еще секунду-другую. Потом рухнул замертво.

Ярт Овейн стоял, растопырив руки и разинув рот, во все глаза пялясь туда, где только что было это страшное незнакомое колдовство – и вдруг сгинуло, оставив изуродованный лошадиный труп и обгоревшего, едва живого человека.

– Эйда! – крикнул он, очнувшись, когда его сестра вдруг резко отпустила его и бросилась вперед. Она упала на колени в грязь и золу, схватила в ладони лицо Клирика, который шел за ними, чтобы схватить и отвести на смерть, и стала звать его, кричать, трясти, бить по темным от щетины щекам, целовать в покрытые копотью губы, пока его веки не дрогнули и он не открыл глаза.

Ярт не мог допустить, чтобы он заговорил.

– Эйда, брось его! – подбежав и схватив сестру за руку, крикнул он. – Брось, идем!

– Пусти! – закричала она с диким гневом, который так пугал его в детстве. Ярт выпустил ее, и Эйда, просунув руку в грязном рукаве Киану под шею, приподняла его голову и вытерла сажу с его лица. На всем его теле вздувались ожоги, но сильнее всего он обгорел там, где когда-то было Обличье. Теперь на месте татуировки зияла страшная черная рана, сочащаяся сукровицей – так, словно в грудь его ударила молния.

– Эйда. – Голос Клирика Киана звучал тускло, едва уловимо. – Эйда...

– Не разговаривай, молчи! Тебе нельзя! Ярт! Ярт, надо что-нибудь...

Темная рука легла на ее руку – спокойным, почти отеческим жестом.

– Слушай меня, – сказал Киан. – Если ничего не делать, оно восстановится к утру. Может быть, раньше. Если посыпать ожог солью и... обмазать смолой, может, выиграете пару часов. Жаль, нет смолы... Ярт... у тебя не осталось смолы?.. А соль у вас есть?

Ярт тупо покачал головой.

– Боже, да что ты такое говоришь? – вскрикнула Эйда. – Что ты говоришь?! Какая соль, какая смола? Ты же умрешь от этого!

– Хотелось бы, – прошептал он и слегка улыбнулся. Не единственной, для всех и всего заготовленной улыбкой Киана-Клирика. Другой, той, которую она помнила.

Потом он потерял сознание.

– Эйда, идем, – твердил Ярт.

– Помоги мне, – сказала она. – Возьми его за ноги. Надо унести его с пустоши.

– Да ты в своем уме?! Нам надо бежать! Теперь-то ты сама слышала – до утра он...

– Я не оставлю его, – просто сказала Эйда. – Помоги мне.

И Ярт, охая и кряхтя, проклиная ее, себя, а пуще прочего – этого ублюдка, который когда-то брал его с собой на рыбную ловлю в пригород Бастианы, схватился за покрытые копотью сапоги Клирика Киана и с натугой поволок его прочь – от этого места, от мертвой лошади, от черных следов на земле, обратно в ту сторону, откуда пришли они все.

* * *

За семь лет не было ни дня, чтобы она не ощущала своей вины. Она несла эту вину с таким же упорством, как и свою гордыню, и одинаково злилась – о, злиться она всегда умела! – если кто-то пытался поколебать в ней как одно, так и другое. Из обычной столичной горожаночки, дочери зажиточного купца, она превратилась в заносчивую провинциалку, непристойно богатую для такого городка, как Айлаэн, и непростительно, огорчительно недобрую для этого городка. Она была упряма и тверда в решениях, она занималась мужским промыслом и справлялась с ним на славу; ее бы невзлюбили за это, будь она чуть менее красива. Да что там кривить душой – то, что ее приняли в Айлаэне и уважали все эти годы, было всего лишь везением. И никто не знал, что толкнуло эту странную женщину, у которой, казалось, было в Бастиане все, чего душа ни пожелает, на такой риск: бросить родной дом и перебраться в глушь, где никто ее не знает и не спросит, откуда она и в чем ее горести...

Она сбежала от него. Сбежала от того, в чем, как думала, была виновата сама. Сбежала – и молила Кричащего, чтобы Киан никогда за ней не пришел. Но он пришел. Хотя и не так, как она ждала. И могла ли она теперь противиться воле Бога, избравшего именно этот путь, чтобы покарать ее гордыню? Ярт был тут ни при чем. Киан – вернее, та тварь, что поселилась в его груди, – мог говорить что угодно, но Эйда знала, что он ни при чем. Кричащий хотел не Ярта. Он хотел Эйду. За то, что она сделала.

Она была столь уверена в этом, что, когда нашла вызов Клирика, прибитый ножом к ее двери, даже не подумала снова бежать. И о Ярте, о бедном своем глупом брате не подумала тоже...

«Я виновата, – твердила Эдйа себе – как прежде, так и теперь, – и я готова платить». Она думала, что готова. Но не знала, понятия не имела, о чем говорит. Хотя видела обличников раньше, в Бастиане. Там они свободно ходили по улицам, заглядывали в лавки и таверны, словно обычные люди, и никто не шарахался от них – привыкли.

Там он был, может быть, счастлив, пока его не послали за мной, думала Эйда Овейна, промывая раны мужчины, с которым они любили друг друга долгие годы назад.

Раны его были ужасающи. Но еще страшнее ран было то, как быстро они затягивались. К тому времени, когда Эйда с Яртом дотащили все еще беспамятного Киана до границ пустоши и положили под раскидистым, влажным от дождя кустом, волдыри, покрывавшие его тело, разгладились и поблекли – а обугленная рана на груди подернулась белесой пленкой и перестала кровить. Эйда решила все же промыть раны и вздрагивала, чувствуя, как пульсируют сосуды и шевелятся ткани мышц, сползаясь, срастаясь прямо под ее руками. Обличье не хотело оставаться слепым и глухим; оно нетерпеливо тормошило доставшееся ему тело, поторапливая, требуя скорее вернуться к жизни и снова стать его верным рабом. Киан бредил и стонал, горя в лихорадке, пока на его груди вскипала плоть, а Эйда сидела рядом, не зная, что сделать, как помочь ему и себе, и надо ли кому-то помогать.

– Надо было уйти, – бурчал Ярт, слонявшийся рядом с выражением лица, которое досталось ему от их матери и которое Эйда с детства ненавидела. – Вишь, как он резво очухивается, ничего бы с ним не сталось...

– Если бы мы бросили его там, и он начал бы оживать, тамошнее колдовство могло снова его учуять, – отрывисто сказала она. – И если уж на то пошло, Ярт, ты говорил, что это безопасно. Что твой друг примет с распростертыми объятиями двух еретиков. – Последние слова она произнесла, жестко усмехнувшись, и Ярт в замешательстве потупился.

– Так и есть... просто... это, должно быть, от того, что на нас его метка! – Он обвиняюще ткнул пальцем в сторону лежащего без сознания Клирика. – Эти ублюдки только и думают, как бы прижать мэтра Кмарра – он-то ведь знает, как их одолеть! Недаром укрылся за пустошами. Ну и понятно, он поставил ловушки на обличников – потому-то им к нему хода и нет!

– Если он знает, как их одолеть, то почему же сидит за пустошами? – задала Эйда вопрос, который пришел ей в голову только теперь и который следовало задать, лишь только Ярт подал эту безумную идею. Тут Ярт начал втолковывать ей что-то относительно свойственной всем чародеям нелюдимости, но Эйда больше не слушала. Киан глубоко и ровно дышал во сне. Она отерла его лицо обрывком собственной юбки, смоченным водой из ручья, смыла грязь, сажу и кровь, и, ей казалось, эту липкую насмешливую холодность тоже смыла. Ей так хотелось верить, что это можно просто смыть.

– Признаюсь, я сглупил, решив идти через пустоши, – признался наконец Ярт, не замечая, что она его почти не слушает. – К Кмарру это самый прямой путь, вот он и понаставил там ловушек – мышь не проскочит. Но если обогнуть холмы и зайти севернее, с болот, то...

– Шел бы ты, Ярт, поискал мою кобылу, – перебила его Эйда. – Да и свою заодно – вдруг отыщешь. Небось все бегают по пустоши, бедняги. А не отыщешь, так хоть поесть раздобудь. И принеси еще воды.

Ярт обиженно насупился и ушел, бормоча под нос, что она никогда его как следует не понимала. Эйда убрала влажные от пота пряди со лба Киана. Когда он числился бастианским стражником, то, согласно уставу, брил голову, так что она могла лишь мечтать о том, чтобы запустить пальцы в его волосы. Теперь, подумала Эйда Овейна, я могу это сделать.

– Почему ты все еще здесь?

Она вздрогнула и выронила его прядь, обнаружив, что он открыл глаза и смотрит на нее.

– Почему ты не ушла?

– Киан...

– Слушай! – Она чуть не вскрикнула, когда он схватил ее запястье – ну да, конечно, он всегда был резок и груб, но не с ней, с ней он таким никогда не был... – Слушай, у вас времени почти не осталось. Сейчас уже ночь? – спросил он так, будто не видел.

– Да. Да, ночь. Киан, я...

– Я его не чувствую. Но оно уже близко, совсем близко, Эйда. Оно уже теперь может тебя учуять, хоть и не может пока ломать твою волю. Бери брата и беги, немедленно беги от...

– Я не могу, – беспомощно сказала она.

Он осекся, и какое-то время она смотрела на его лицо. Оно как будто загрубело, очерствело, губы сжаты плотно и сурово, брови нахмурены – мой Киан, думает Эйда, это мой Киан, мой доблестный стражник Тамаль, который, подумать только, выиграл меня в карты у моего жениха, лейтенанта Тигилла, семь лет назад и...

– Они ведь сожгут вас, дурочка, – сказал Киан. – И тебя, и Ярта... сожгут. А перед тем будут пытать... так, что вы станете мечтать о костре. Я же знаю, как это бывает, я...

Он умолк, закрыл глаза. Его горло вздрагивало, будто он пытался сглотнуть и не мог. Эйда опустила взгляд и провела кончиками пальцев по неровной пока еще, бугристой мешанине сине-багровых линий, вздымавшейся на левой стороне его груди.

– Зачем? – спросила она – и подумала: как странно, что за все семь лет у нее не было возможности задать ему этот простой вопрос. – Зачем ты сделал это с собой?

Он молчал так долго, что она перестала ждать ответ. А потом сказал:

– Я хотел, чтобы ты мной гордилась.

Сперва Эйде казалось, что она рассмеется. Ей очень хотелось рассмеяться. Но она знала, что если начнет, то не сможет остановиться, а ей не хотелось, чтобы он видел ее в истерике. Он прощал ей вспышки ярости и, пожалуй, даже именно за них ее любил – за то, что она не стеснялась их, не стеснялась его и себя. Ей не хотелось выглядеть перед ним обычной женщиной, слабой, глупой, испуганной женщиной. Не надо истерик, сказала себе Эйда Овейна и ответила очень тихо:

– Глупый ты мой... я и так тобой гордилась.

Он искоса посмотрел на нее, словно решил, что она опять над ним смеется – прежде она делала это так часто! И было в его взгляде, во взгляде серо-стальных глаз взрослого сильного мужчины нечто настолько по-детски робкое и недоверчивое, что ей захотелось все же расхохотаться вслух, обнять его, прижаться щекой к его груди и...

...и чувствовать, собственной кожей чувствовать, как дрожит и шевелится, оживая, Обличье, которое он обречен носить.

– Дурак. Самодовольный дурак, – прошептала Эйда.

Он не стал спорить, только вздохнул и коснулся ее запястья, там, где синели пугающие изломанные линии. Эйда посмотрела на них – впервые за много часов – и увидела, что они вновь стали яркими и переливаются едва уловимым голубоватым блеском.