Текст книги "Пособие по укрощению маленьких вредин. Агрессия. Упрямство. Озорство"

Да уж, с помощью виртуального компаньона детишки мастерски нами управляют и помыкают! Действуя через «посредника» да ещё и через «подставное лицо», они укрываются от прямого огня критики и врачуют обиды, наносимые руганью и упрёками взрослых. А заодно и втихую глумятся над нашей наивностью, и разоблачают наши воспитательные уловки.

Блистательная иллюстрация – рассказ Джерома Сэлинджера «Uncle Wiggily in Connecticut» (в русском переводе «Лапа-растяпа»). Маленькая девочка придумала себе воображаемого друга Джимми Джиммирино, который вместе с ней ест, моется, спит на её кровати. Она даже ложится на самый краешек, чтобы его случайно не толкнуть. С помощью Джимми можно замечательно манипулировать мамой и добиваться желаемого.

«– Мама, можно поиграть во дворе? – спросила Рамона.

Элоиза покосилась на неё:

– Ты же только что пришла.

– Джимми хочет туда.

– Это ещё зачем?

– Саблю забыл.

– О чёрт, опять Джимми, опять эти дурацкие выдумки. Ладно. Ступай…»

Однажды Джимми «попадает под машину» – и его место занимает очередной виртуальный друг, Микки Микеранно…

Кроме того, детские уловки и ухищрения нередко строятся на манипуляциях самим языком. Излюбленный приёмчик – буквальный перевод речи взрослых.

«…Папа вывел Васю на улицу и сказал:

– Не стыдно тебе? Ведёшь себя, как поросёнок.

– Хрю-хрю, – весело ответил Вася. – Хрю-хрю.

Прохожие смеются. Папа сердится: неприятно ему, что его сына за поросёнка принимают.

А Вася знай себе хрюкает…»

(Лев Давыдычев «Капризный Вася и послушный пёс Атос»)

Причём если совсем крохи, как двухлетний Вася, действуют ещё не вполне осознанно, то детки постарше развлекаются намеренно, а порой даже извлекают какие-то выгоды и одерживают победы. Иногда тот же приём блистательно разоблачает беспомощность нотаций и абстрактных нравоучений.

«… – А чего он первый лезет? – насупившись сказала Агата.

– Кто там к тебе лезет? – покачала головой бабушка.

– Алька. Чего он меня Агатой-не-Кристи дразнит?

– Ну и что? Пускай себе дразнит. А ты бы повернулась и ушла.

– Я и так повернулась и ушла. Я вообще не люблю, когда из носа кровь течёт, – сказала Агата.

– У тебя из носа кровь текла? – заволновалась бабушка.

– Почему у меня? У Альки. Я же говорю тебе, что он меня дразнит, – пояснила Агата».

(Тамара Крюкова «Ровно в полночь по картонным часам»)

Ещё одна фирменная детская штучка – ставить условия, выдвигать требования или делать предложения, противоречащие логике и этике. Причём говорится всё это с самым невинным личиком и с глубочайшим чувством собственной правоты.

«Мама, если дашь конфетку, то я не выключу тебе свет, а если не дашь, то будешь купаться в темноте». (С сайта «Говорят дети»)

«Если ты мне длуг – то я поеду пелвый!» (Ставшие семейным преданием слова, сказанные на ледяной горке маленьким племянником моей коллеги)

Нередко в подобных случаях взрослые ловятся на удочку собственного превосходства и самодовольства. А дети – действуют по принципу «не буди лиха, пока тихо».

«– Почитаешь? – спросила она.

– Почитаю, – охотно согласился дедушка. – А ты мне что за это?

… – Я не буду твои саженцы молоком с пенками поливать…»

(Ольга Колпакова «Как Бука ушла из дома»)

В таких высказываниях имитируется взрослая форма речи (рассуждение), но наполнены они исключительно детским содержанием. Это несоответствие и есть словесный капкан: ведь внешне вроде всё убедительно, чётко, понятно.

Иногда ребячьи манипуляции действуют как бумеранг: маленькие обвиняют больших на основании их же властных полномочий, права повелевать и распоряжаться. В такие моменты детская мысль-речь совершает смысловое сальто или кувырок через голову: раз ты взрослый – вот и неси ответственность за ВСЁ, в том числе и за мои ошибки, промахи, неудачи…

«Бука наклонила бутылку с водой к кактусу и нечаянно укололась. Бука и без того была насупленная, а тут так рассердилась не на шутку.

– Это всё из-за тебя, бабулька! Ты мне велела цветы поливать! Вечно мне приказываешь!»

(Ольга Колпакова «Как Бука рассердилась»)

Дети управляют взрослыми и с помощью отзеркаливания их речи – в нужный момент умело подыгрывают, имитируют словесные штампы и клише, воспроизводят подслушанные фразы. В результате наши строгость и высокомерие сменяются растерянностью либо умилением. Замечательный образчик такой стратегии – в романе Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом».

«Как-то раз мы смотрели фильм про любовь.

– Что ты смотришь? Что ты можешь тут понять?! – спросила бабушка.

Я решил что-нибудь „загнуть“ и ответил:

– Всё понимаю. Оборвалася ниточка любви.

Говоря эту фразу, знал, что „выдаю“, но не ожидал, что бабушка расплачется от умиления и целую неделю будет рассказывать потом о моих словах знакомым.

– Думала, дурачок маленький, зря пялится, а он в двух словах суть высказал. Оборвалася ниточка любви. Надо же так…

С тех пор бабушка разрешала мне смотреть допоздна даже двухсерийные фильмы, но высказывать в двух словах их суть я больше не решался».

Правда, чаще словесное отзеркаливание носит не творческий, а механический характер. Так, на стандартный упрёк или нудную нотацию ребёнок отвечает формальной же отговоркой («Не знаю!»; «Я нечаянно!»), пустым обещанием («Больше не буду!») или демонстрацией непонимания («А я не понял!»). Порой это выглядит столь же комично, сколь и бесперспективно в воспитательном плане.

«– Как тебе не стыдно! Зачем ты обижаешь девочек? – спрашивала Зинаида Фёдоровна Алёшу.

– А я забыл, что нельзя, – отвечал он. – Я больше не буду.

Но на самом деле Алёша только обещал, что не будет, и всё повторялось сначала».

(Сергей Баруздин «Берегите свои косы»)

* * *

«– Ты зачем закладывал ногу на Рыжика! – негодующе воскликнула воспитательница…

– А чего он лежит, как мёртвый! – отозвался Комаров.

– Зачем ты кидал песок в глаза товарищам?

– Кто кидал? Я его сеял. Это ветер».

(Юрий Нагибин «Комаров»)

* * *

«– Ася! – говорит ей мама по дороге домой. – Я тебе сколько раз говорила, что нельзя убегать? Почему ты опять убежала?

– Не знаю, – говорит Ася механически.

– Что мне с тобой делать?

– Не знаю, – говорит Ася искренне».

(Ирина Лукьянова «Стеклянный шарик»)

Правда, здесь возникает весьма тонкий вопрос: насколько адекватно ребёнок понимает обращённую к нему речь взрослого? В каждой подобной ситуации остаётся «зазор» между словом и смыслом: вправду забыл, на самом деле не понял, действительно сделал нечаянно – или ловко исхитрился и вовремя «включил дурачка»? Этот понятийный зазор – как маленькая щёлочка, сквозь которую иррациональное детство просачивается в рациональную взрослость. А ответы на такие вопросы порой возможны лишь спустя годы – проверкой служит только время…

Вот одно из ярких детских воспоминаний писателя Викентия Вересаева – «единственный случай, когда его выпороли».

«Однажды вечером папе и маме нужно было куда-то уехать. Папа позвал меня, подвёл к цветку, показал его и сказал:

– Видишь, вот цветок? Не смей не только трогать его, а и близко не подходи. Если он сломается, мне будет очень неприятно. Понял?

– Понял.

Поздно вечером они воротились, и папа сейчас же пошёл с фонарём в сад взглянуть на цветок. Цветка не было! Ничего от него не осталось, – только ямка и кучка земли.

Наутро мне допрос:

– Где цветок?

– Я его пересадил.

– Как пересадил?!

– Ты же мне вчера сам велел.

И я показал, куда пересадил. Пересадил, конечно, подрезав все корни, и цветок уже завял.

Такое явное и наглое неповиновение моё, – «ведь нарочно приводил тебя к цветку, просил!» – заставило папу преодолеть его отвращение к розге, и он высек меня.

Самого наказания, боли от него, я не помню. Но ясно помню, как после наказания сидел на кровати, захлёбываясь слезами и рёвом, охваченный ощущением огромной, чудовищной несправедливости, совершённой надо мною. Утверждаю решительно и определённо: я понял папу именно так, что он мне поручил пересадить цветок. И я очень был польщён его доверием и совершил пересадку со всею тщательностью, на какую был способен».

Столь развёрнутое описание ситуации – неспроста, не ради пустого интереса. Посмотрим повнимательнее, КАК здесь передана речь отца: его слова приводятся не дословно (позабылись за давностью лет), а как бы заново моделируются, воссоздаются повзрослевшим сыном. Большой Викентий формулирует приказ точно так же, как если бы сам отдавал его маленькому Вите. Потому-то отцовские слова и кажутся нам абсолютно ясными, недвусмысленными, не допускающими превратного истолкования.

Однако в логической цепочке оказывается пропущен целый ряд звеньев – и у нас остаётся множество недоумённых вопросов: почему мальчик не только тронул запретный цветок, но ещё и «додумался» его пересаживать? почему он воспринял запрет как повеление? что происходило в его сознании, когда он смотрел на цветок вместе с отцом и когда направлялся его выкапывать?

Но каковы бы ни были ответы на эти вопросы, ясно одно: описанный случай никакое не озорство, а расхождение речи с пониманием. Доказательством этого служит сама память о нанесённой в детстве душевной ране. Хотя и отца тоже можно понять: его бурная реакция вызвана сильнейшим стрессом от вопиющего несоответствия сказанного и сделанного.

Очень похожая ситуация описана в «Детстве Тёмы» Николая Гарина-Михайловского: восьмилетний мальчуган стоит над случайно сломанным цветком, с ужасом вдумывается в безвыходность своего положения и неотвратимость наказания. Данный эпизод интересен тем, как ребёнок выходит из создавшегося положения и что за этим следует…

«…Быстро, прежде чем что-нибудь сообразить, нога мальчика решительно ступает на грядку, он хватает цветок и втискивает его в землю рядом с корнем. Для чего? Смутная надежда обмануть? Протянуть время, пока проснётся мать, объяснить ей, как всё это случилось, и тем отвратить предстоящую грозу? Ничего ясного не соображает Тёма; он опрометью, точно его преследуют все те ведьмы и волшебники, о которых рассказывает ему по вечерам няня, убегает от злополучного места, минуя страшную теперь для него террасу, – террасу, где вдруг он может увидать грозную фигуру отца, который, конечно, по одному его виду сейчас же поймёт, в чём дело. Он бежит, и ноги бессознательно направляют его подальше от опасности…»

Обратим внимание: авторский вопрос «для чего?» и авторские же предположения формулируются с позиции взрослого – рациональной, прагматической, здравомыслящей. Сам ребёнок, конечно, не думает ни о чём подобном – его действиями движет лишь безотчётный страх, его поведение спонтанно и почти не мотивировано. Это те же самые беспамятство, транс, смешение чувств, что и в случаях озорства, только не инициативные, а защитные. В отсутствие подходящих мыслей и нужных слов, единственно возможным, реальным, спасительным становится действие: «хватает», «втискивает», «убегает».

Очень показательно и то, что это действие, в свою очередь, происходит в том же «потустороннем» антураже, в каком развёртывают мифологические и сказочные сюжеты. Упоминание ведьм и волшебников – это уже сугубо детский взгляд на ситуацию, взгляд из той самой квазиреальности, о которой говорилось в начале главы. Заметим также: одна и та же терраса выглядит для Тёмы совершенно по-разному в час забавы и в минуту отчаянья. Примечательна и уверенность мальчика в проницательности отца, равно как и в его неопровержимом праве карать и наказывать…

Наконец, зададимся вопросом: понимает ли здесь ребёнок, что поступил плохо? Безусловно. Но понимает ли он, почему именно это плохо, и сознаёт ли бессмысленность сокрытия проступка? Хочется ответить: нет. Но правильнее ответить: неизвестно. С одной стороны, аффект, замешательство, паника; но с другой – восемь лет парню. Уже не совсем маленький…

Манипулятивность детского поведения и репрессивный характер детского языка воплощается также в «железобетонной логике», которой соответствует известное латинское выражение «кви про кво» (qui pro quo – «кто вместо кого», «одно взамен другого»). У взрослого возникает сперва недоумение, затем непонимание, а потом и словесное бессилие. Хорошую иллюстрацию находим в романе Нелл Харпер Ли «Убить пересмешника».

«Пришёл из школы Джим и сразу спросил, чтó это я жую и где столько взяла. Я сказала – нашла.

– Что найдёшь, есть нельзя.

– Так ведь я не на земле нашла, а на дереве.

Джим недоверчиво хмыкнул.

– Нет, правда, – сказала я. – Вон на том дубе, который поближе к школе.

– Выплюнь сейчас же!

Я выплюнула. Всё равно в жвачке почти уже не осталось никакого вкуса.

– Я полдня её жую и ещё не умерла, меня даже не тошнит.

Джим топнул ногой.

– Ты что, не знаешь, что те деревья даже трогать нельзя? Помрёшь!

– Ты ведь тогда тронул стену!

– Это другое дело! Иди полощи горло сейчас же! Слышишь?

– Не хочу, тогда весь вкус во рту пройдёт…»

Перед нами не просто строптивость, но типичнейший образчик детского мышления и детской речи. Так, если для старшего брата значимо понятие «неизвестная пища» (= подозрительная, опасная, непригодная к употреблению), то для младшей сестрицы актуально понятие «известное место» (= вызывающее доверие ко всему, что там находится). В детской головке моментально выстраивается (псевдо) логическая цепочка: жвачка обнаружена не на земле, а на дереве – дерево растёт неподалёку от школы, а не где-то далеко – значит, можно жевать.

Подчинившись давлению своего юного воспитателя, малышка всё же выплёвывает жвачку, но, опять же, с характерным комментарием: сработал не сам запрет, а исчезновение вкуса. Дальше следует очередной убойный «аргумент»: раз за полдня не стало плохо – стало быть, продукт съедобен. Это окончательно выводит Джима из терпения, но он ещё пытается действовать по взрослому сценарию: напоминает («Ты что, не знаешь…?») и грозит («Помрёшь!»).

Но всё тщетно. Ответная реакция сестры – перевод разговора на другой предмет: она припоминает что-то вовсе «не в тему» и даже «вне времени» («тогда тронул стену» – когда именно? и при чём тут это?). В результате брат не испытывает ничего, кроме бессильного раздражения. А своенравная сестрица закрепляет свою победу отказом полоскать рот. Причём вновь совершенно нелогично и неубедительно. Однако очень-очень по-детски…

Наконец, есть ещё один, ускользающий от внимания, но значимый момент. Наверняка вы замечали, как маленькие дети разговаривают будто бы «сами с собой» – вообще в отсутствие взрослых, в пустой комнате. Иногда малыш что-то произносит «в пустоту» или «поверх» присутствующих, причём не испытывая ни малейшего смущения или неловкости.

Скорее всего, многим приходилось наблюдать и такой эпизод. Играющий ребёнок в какой-то момент приближает своё лицо к лицу взрослого (а порой даже слегка поворачивает его ладонями) и выдаёт нечто вроде «это папа!», «вот няня!» и т. п.

Или такая знакомая картинка: девочка лет двух забавляется в песочнице, мама увлечённо болтает с подругой чуть в стороне. Беря в руки очередной предмет – совок, ведёрко, формочку – девочка как будто демонстрирует их кому-то постороннему, но незримо присутствующему на детской площадке, и громко сообщает: «Вот савосек! Это ведёйко!..»

Возникает вопрос: кому же адресована эта речь?

«Адресат подобных высказываний не столько взрослый собеседник, сколько некая сущность, которую можно было бы условно назвать держателем языка или авторитетом языка. ‹…› Ребёнок свидетельствует перед авторитетом, к которому прежде всего обращена его речь, о том, что происходит в мире. Пользуясь своей способностью, в которой он не сомневается, способностью давать имена происходящему, он обличает действительность, указывает её черты, произведшие на него впечатление». Такой необычный, но интересный ответ предлагает выдающийся философ Владимир Бибихин[29]29
  Бибихин В. В. Слово и событие. Писатель и литература. М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2010.


[Закрыть].

Многие детские высказывания обращены не столько к конкретным людям, сколько к некой «верховной» сущности, порождающей (производящей, творящей) Язык (Речь, Слово).

Та к, малыш, громко восклицающий «яблоко!», не столько называет опознанный им предмет, сколько сообщает об этом своём знании Том у-Кто-Правит-Речью.

Спроецируем эту абстрактную философскую идею на конкретные (в том числе и негативные) стороны детского поведения – и получим пищу для размышлений. Такой взгляд если не кардинально меняет, то несколько корректирует отношение к некоторым детским высказываниям, которые нас злят, раздражают, нервируют либо кажутся вовсе непонятными.

Например, внешне оскорбительное «дурак!» может быть адресовано не собственно «дураку» (обидчику, задире), а тому самому «держателю языка» – как информационное сообщение вроде «смотри, какой дурак», «вот дурак – видишь?», «полюбуйся на этого дурака!» и т. п. Тут не агрессия как таковая (в чистом виде), а своеобразная «жалоба в вышестоящую инстанцию», «доклад начальнику о проступке подчинённого».

То же самое касается и употребления детьми ругательств. Нередко малыши многократно и с удовольствием повторяют «плохие» слова, пробуя на язык, смакуя их вкус, чем неизменно шокируют благовоспитанную публику. Ну и грубиян! Вот ведь невоспитанный мальчишка! И куда только родители смотрят? В подобных высказываниях ребёнок подобен азартному грибнику, в лукошке которого оказываются и белые, и поганки. Увлекает сам процесс.

Аналогичной природы – наивность и непосредственность оценочных высказываний ребёнка.

С одной стороны, малыш стремится поведать «по секрету всему свету» об увиденном и услышанном. С другой стороны, у ребёнка «что на уме, то и на языке», он всегда «называет вещи своими именами». Так дети выступают обличителями и разоблачителями взрослых. Здесь они управляют даже не нами, а уже самой ситуацией – «вытаскивая наружу» её буквальные, прямые и подчас потаённые смыслы.

Вот простенький бытовой пример. Чего мы ожидаем, когда интересуемся чьим-то мнением относительно себя-любимых? Ожидаем если не явной похвалы, то хотя бы корректной формулировки. Но само понятие корректности – из взрослого лексикона и из взрослой системы представлений.

Корректное высказывание – значит, отформатированное по каким-то стандартам, соответствующее неким условностям, вписанное в рамки приличий. Такое высказывание никак не может быть обращено к Держателю Языка (в терминологии В. В. Бибихина), оно может быть адресовано только людям. И вот что иной раз из этого получается…

«…Потом пришёл какой-то лысый, бородатый господин и поцеловал у тётки руку.

– Тётя, – спросила Лиза шёпотом, – что это за старая обезьяна пришла?

Тётка обиженно поджала губы:

– Это, Лизочка, не старая обезьяна. Это мой сын Коля».

(Надежда Тэффи «Приготовишка»)

Ситуация, конечно, неприятная! Но, согласимся, тоже весьма типичная. Здесь взрослый попадается в ловушку двойных стандартов: учит говорить правду и одновременно требует соблюдения приличий. «Ребёнок должен многому научиться, прежде чем он сможет притворяться», – справедливо заметил австрийский философ Людвиг Витгенштейн.

Здесь – тонкое и внешне неочевидное расхождение между моралью и нравственностью. В значении общих понятий, философских категорий эти слова являются синонимами (лат. moralis – нравственный), однако в реальной жизненной практике их значения расходятся. Если нравственность – это общечеловеческие законы правильного поведения, естественно сложившиеся представления о хорошем и плохом (объективная этика), то мораль – это система поведенческих обычаев, традиций, условностей, предустановленных в конкретной среде (субъективные приличия). Нравственность – внутренняя установка на добро и правду, тогда как мораль – только внешнее требование к поведению. Отсюда, кстати, неодобрительное разговорное выражение «читать морали», столь часто применяемое к ребёнку и означающее абстрактные поучения, наставления.

Так вот, детская прямота в основе своей всегда нравственна, хотя в конкретной ситуации может быть абсолютно аморальна. Ребёнком движут чистые помыслы и искренние побуждения, но его поступки зачастую идут вразрез с принятыми конвенциями и правилами общения. У Тэффи есть замечательный рассказ «Переоценка ценностей», в котором ребятишки рассуждают о морали, не зная толком, что это такое. В итоге, после долгих споров, приходят к такому общему решению: «Требуем переменить мораль, чтоб её совсем не было. Дурак – это хорошо».

О преодолении трудностей, примирении противоречий и грамотном общении с маленькими врединами – в последующих главах книги.

Глава 4. Чтобы петенька не обиделся… Что мы делаем не так?

Не надо соревноваться со мной во вредности! Я старше и опытнее!

Роберт Хайнлайн

Взрослые не добрые… Они ничего детям не разрешают, смеются, когда что-нибудь скажешь, вместо того чтобы объяснить, нарочно дразнят, шутят.

Януш Корчак «Как любить ребёнка»

Поговорим о самых типичных ошибках, которые мешают нам понять детей и научиться с ними ладить.

Ошибка ПЕРВАЯ: непосильные требования и необоснованные запреты.

Сиди ровно! Засыпай быстро! Ешь красиво! Брось каку!

Не бегай! Не шуми! Не бери! Не трогай!

Постоянно повторяя такие фразы, мы превращаем их в заклинания, которые начинают действовать «с точностью до наоборот». Дети начинают вести себя ещё хуже, вредничать ещё пуще, поступать «назло». Ещё бы, ведь мы сами их «заколдовали»! А знаете, каким образом? Да очень просто!

Чаще всего в нашей речи звучат отрицания – слова и фразы с «не-»: «нет», «нельзя», «не надо»… Тем самым мы уже изначально, на уровне глубинных поведенческих структур, формируем у детей (а заодно и у самих себя) соответствующую картину мира – словно смотрим на него сквозь непроявленную фотоплёнку. Как же тут не сопротивляться, не протестовать, не пытаться делать всё наоборот?

Подобное отношение заставляет и ребёнка, и взрослого находиться в постоянной «боеготовности» к нападению или обороне, в состоянии психологического дискомфорта и взаимного недовольства. Совсем иначе был устроен античный мир, из которого до нас дошли справедливые и очень точные слова Аристотеля: «Тетиву лука нельзя держать постоянно натянутой – она испортится».

Существует также современная гипотеза: до определённого возраста дети не реагируют на отрицания[30]30
  Одним из объяснений может служить следующее наблюдение философа Ф. И. Гиренка: «Обычно дети произносят ударный слог, отбрасывая неударный… Дети, как поэты, осуществляют редукцию языка к изначальному предсоставленному состоянию, показывая, что слова состоят из морфем, которые в прошлом тоже были словами». См.: Гиренок Ф. Абсурд и речь. Антропология воображаемого. М.: Академический Проект, 2012. С. 113.


[Закрыть]. То есть формально они, конечно, понимают слова с «не-», но в потоке речи эта частица просто теряется, как бы отрываясь от последующего слова. В результате многое из того, что мы склонны списывать на «вредность», происходит просто неосознанно, автоматически. Просим «не бегай» – бегает; говорим «не бери» – берёт; требуем «не лезь» – упорно лезет! То й же природы знаменитое детское «льзя» вместо взрослого «можно». Так уж устроены формирующиеся детские мышление и речь.

Кроме того, своей негативной установкой мы уже изначально демонстрируем предвзятость и недоверчивость: непременно разобьёт! точно упадёт! обязательно забудет! А недоверие всегда рождает желание противоречить, спорить, доказывать обратное. И, как следствие, всё те же агрессию, упрямство, озорство…

Аллан Фромм в «Азбуке для родителей» пишет: «Нельзя требовать от детей, чтобы они без ущерба для своей психики вели себя как взрослые». Что педагог, что философ в один голос это подтвердят и ещё добавят: ребёнок по своей природе не способен всё время быть послушным, спокойным, кротким. Если бы было иначе, то к взрослому возрасту мы бы все становились если не ангелами во плоти, то идеальными людьми и законопослушными гражданами.

Учёным вторят и писатели. Прислушаемся, например, ко Льву Давыдычеву: «Взрослые – это, в общем, неплохие люди. Но у них есть один недостаток: они часто забывают, что в своё время сами были маленькими. Они забыли, например, что внутри каждого мальчишки вставлен моторчик. И этот моторчик вырабатывает так много энергии, что если мальчишка посидит спокойно больше чем семнадцать минут, то может взорваться. Поэтому и приходится бегать сломя голову, драться, кусаться, обзываться – только бы не взорваться!»

Не случайно самыми популярными и любимыми у детей становятся далеко не самые примерные персонажи: Карлсон, Буратино, Пеппи Длинный чулок, Том Сойер и, конечно же, старуха Шапокляк!

Стереотипы нашего общения с детьми отражены и в языке. Так, в самом слове детство обозначено лишь возрастное состояние, тогда как, например, в английском childhood (child – ребёнок + had – титул, состояние) – подчёркивается особый возрастной статус, специфическое положение ребёнка. «Английский язык, таким образом, на уровне этимологии фиксирует в понятии детство титульность – почётное родовое или жалованное звание»[31]31
  Нефёдова Л. К. Указ. соч.


[Закрыть].

Мы уже как бы изначально – на уровне национального мышления, языкового сознания – стремимся «перекроить» детей под себя, придать им «подобающие приличию» черты и свойства. Это на протяжении целого ряда поколений просматривается в традиционной русской семье. Это фиксируется в эталонных текстах и сводах поведенческих правил вроде «Домостроя» (XVI в.), «Юности честного зерцала» (нач. XVIII в.), «Бесценного подарка для благовоспитываемых детей» (кон. XVIII в.). И это правильно, нормально, хорошо – но лишь до определённого предела, пока рвение не переходит в самодурство, не становится репрессивной стратегией общения.

Кроме того, взрослый язык часто лжив и хитёр – и «надо», «дóлжно», «правильно» на самом деле частенько обозначают совсем иное: «удобно», «выгодно», «легко». Мы постоянно стремимся «приспособить» ребёнка к своим нуждам, потребностям, интересам.

Самые типичные случаи – сильная занятость или большая спешка: мы торопимся на работу, на деловую встречу, опаздываем в гости, на поезд – и искусственно ускоряем процесс, насильно одевая или наспех кормя ребёнка. Это вызывает у него естественный протест, закономерное возмущение: он срывает с себя штанишки, отшвыривает ложку и убегает в другую комнату или (более активный и менее обидчивый) демонстративно принимается делать всё то же самое, но сам, без участия взрослого. А мы в нетерпении ждём и ещё сильнее нервничаем и раздражаемся…

Подчас наши желания попросту несоразмерны детским возможностям. Мы спешим приклеить малышу ярлычок «капризуля», но не торопимся поставить себя на его место. Это обстоятельство хорошо обыграно в сказочной повести Ефима Чеповецкого «Непоседа, Мякиш и Нетак».

«Оказывается, Петя был тяжело болен. Он упорно отказывался от сорок пятой ложки супа, от четвёртой котлеты, от третьей куриной ножки. А от манной каши, которую ему трижды в день подавала сама мама, он даже отбивался ногами. ‹…› Петин папа был известным в городе изобретателем. Поэтому дома по распоряжению мамы он совершенно бесплатно конструировал прекрасные автоматы, которые кормили Петю. Самокормящие автоматы!»

Наконец, что уж греха таить, нередко наши требования и запреты возникают не по необходимости, а скорее «для порядка» или просто «на всякий случай». По этому поводу есть известный анекдот.

Вовочкина мама, обращаясь к дочке: «Зин, сбегай погляди, что там Вовочка делает? Да скажи ему, чтобы перестал немедленно, а то я ему…»

Подчас мы замусориваем детские головки ненужными посланиями посильнее, чем спам – наши почтовые ящики! В замечательной книге «Как любить ребёнка» Януш Корчак справедливо писал о том, что «родная речь – это не подобранные и приспособленные для ребёнка запреты и нравоучения, а воздух, которым дышит его душа наравне с душой всего народа».

На самом-то деле существует не так уж много ситуаций, связанных с причинением серьёзного вреда или грубым нарушением общепринятых норм и требующих жёсткого контроля. Нужно немного больше доверять растущему человеку, давать ему некоторую свободу поведения. Ну, или хотя бы иллюзию свободы…

Кроме того, тот же самый язык (значения слов, толкования понятий) указывает нам эффективные педагогические стратегии и приёмы воспитательного воздействия. Возьмём, к примеру, всем известное слово потеха – забава, развлечение, веселье, игра. По сути, это и есть основная деятельность ребёнка, его главное занятие. Но ведь и дерзкое озорство, хулиганство, обидные шутки, злые розыгрыши – тоже потеха, только со знаком «минус». Отсюда же слово потешаться в значении «высмеивать, издеваться, глумиться».

Однако есть и другие слова, с тем же корнем, но противоположным знаком. Например, утешение – это и успокоение (отрада), и удовольствие (радость), и примирение (гармонизация отношений), и обустройство мира (увлекательное занятие). Старинные словари фиксируют также замечательное слово тешить в смысле «ласкать, пестовать детишек». Отсюда и ныне полузабытые потешки – фольклорные развлекалочки для малышей, мудрый способ и целый арсенал «окультуривания» шалостей.

Какой дидактический вывод из этого следует? В борьбе за послушание лучше всего срабатывают не механические запреты («уйди!», «не трогай!») и абстрактные требования («будь хорошим!»; «веди себя прилично!»), а грамотная организация обстановки и создание благоприятной атмосферы («займись тем-то…»; «попробуй то-то…»). Основные силы и воспитательные ресурсы надо направлять на вовлечение ребёнка в позитивную и продуктивную деятельность, приобщение к чему-то интересному, полезному, значимому. Иначе говоря, нужно превратить «потеху» в «утешение».

О том, как именно это делать, рассказывается в главах 6, 8, 10.

Ошибка ВТОРАЯ: попустительство, соглашательство, заискивание, потакание.

Ну чем ты недоволен, ненаглядный мой крошка? Ладно, пусть себе стучит по батарее – маленький ведь ещё! Хорошо-хорошо, куплю тебе эту куклу, только не плачь…

Подобные реакции есть не что иное, как плохо скрываемая слабость, несостоятельные отговорки и ложные объяснения происходящего: «он всё равно ничего не поймёт»; «так будет лучше всем»; «иначе выйдет себе дороже» и т. п. Идя на попятную, мы заодно преувеличиваем масштаб самóй проблемы либо придаём ей статус «стихийного бедствия», «вселенской трагедии» или «страшной болезни». По этому поводу хорошо высказался французский мыслитель Жан-Жак Руссо: «Первые слёзы детей – их просьбы, если не сберечься, они вскоре станут приказаниями».

Образчик такой модели поведения обнаруживаем в повести Владимира Воробьёва «Капризка – вождь ничевоков».

«Бедная женщина очень боялась обидеть своего сыночка. Она ни в чём ему не отказывала. Не бранила его. И не наказывала. Не сердилась на него. И других просила не сердить. Если можно.

Бедная, бедная, бедная! Она и не заметила, как её Петенька стал ничевоком. И не знала, как сделать его хорошим. Но она так надеялась! И это было ужаснее всего. Потому что никто не знал, как ей помочь. Ведь все советы были такими, что Петенька мог обидеться».

Несмотря на всю ироничность этого примера, он вполне достоверно отражает реальность: мы действительно зачастую склонны понапрасну винить себя, преувеличивать детские обиды, превратно понимать «ранимость психики» взрослеющего человека. При этом в лучшем случае получаем просто маленького вредину, а в худшем – маленького неврастеника или морального урода («ничевока», живо выведенного в повести В. Ворьбьёва). Такому Петеньке потом ничего не стоит превратиться в садиста-стрелка дедушку Петю из детской «страшилки» (см. главу 2).