Текст книги "Девятый круг. Ада"

11

Через стекло едва-едва можно было что-то разглядеть: морозная наледь покрывала автобусное окно доверху. Но Лерка от нечего делать проделала себе варежкой небольшую дырочку и теперь вяло смотрела на роскошный зимний лес и мелькавшие там и сям заячьи следы. Но вдруг в этом самодельном окошке мелькнуло что-то новое.

Сначала Лерку ослепил яркий золотой свет – когда на секунду солнце выглянуло из серо-белой мути на небе и расщедрилось на единственный луч. И что-то тёплое, летнее знакомо ёкнуло внутри Лерки. Мелькнула толстая белая стена, и мозаичный ангел над воротами блеснул красно-золотыми крыльями. От белёных кирпичей так сильно запахло летом, материнской рукой в детском кулачке и бабочками, что Лерка недоумённо оглянулась: неужели другие пассажиры не удивляются, откуда взялся этот аромат, заполнивший весь автобус. Рябь от тёплой травы и забытое ощущение, что с головы вот-вот сползёт косынка, так поразили Лерку, которая два часа перед этим только и тосковала о беспросветности зимы и вине перед матерью (ну, ещё о никчёмности бытия – куда без этого в 19 лет), что она на несколько секунд впала в транс, наполненный лесными цветами, луговой клубникой и оглушающим запахом церковных свечей. Всё это потрясло Лерку, но тут в протёртой дырочке вместо длинной и уютной стены снова замелькали деревья. Не понимая, что делает, она закричала на весь автобус:

– Стойте!

Водитель то ли не услышал, то ли не принял на свой счёт и продолжал ехать. Лерка, в панике схватив сумку, бросилась к нему, задевая вольготные локти пассажиров, сидевших у прохода.

– Да стойте же!

Водитель, румяный мужик в кепке колхозовских времён, ошалело поднял маленькие, насквозь деревенские глаза.

– Здесь, что ли?

– Да, да, – Лерка возбуждённо кивала и не могла унять радостную, какую-то новогоднюю дрожь во всём теле.

– А у вас билет до… – Медленно притормаживая, водитель сверился с ведомостью.

– Не важно!

Дремавший автобус проснулся окончательно, и тридцать пар глаз с любопытством потянулись вперёд. Водитель, не сводя с Лерки взгляда, одновременно удивлённого и обеспокоенного, нажал на кнопку, и передняя дверь с громким хлопком открылась. Морозная волна хлынула в и без того холодный салон автобуса; любопытство в глазах пассажиров сменилось раздражением. Но Лерка уже спрыгнула со ступенек. Автобус постоял ещё секунду: возможно, водитель ждал, что девушка одумается. Не дождался, и пазик, пофыркивая, неторопливо двинулся дальше.

Белые стены были белее снега, а позолота на крыльях ангела над воротами сияла ярче солнца. Лерка оказалась в том странном восторженном оцепенении, которое заставляет нас иногда не чувствовать холода, не замечать дождя, не слышать грома, потому что слишком прекрасна молния… Когда, вместо того чтобы переживать о себе любимом и о лелеемом теле, мы боимся только одного: пропустить мгновение.

Небо тоже было белым. Лерке вдруг показалось, что за этими стенами ей будет тепло. Вот сейчас она пойдёт и расскажет кому-нибудь, что не с того начала свою молодость, но что больше она никогда так не будет…

Как обычно, ворота были закрыты – а небольшая калитка в них, тоже как обычно, открыта. Лерка ступила во двор монастыря. Два ярких, расписных собора тонули в снежных шапках деревьев. «Летом здесь всё такое зелёное», – подумалось Лерке. Лет в десять она с упоением зачитывалась житиями святых. Когда она успела всё их забыть? Как будто это произошло в один день: кто-то нажал кнопку – и книги со строгими лицами в длинных одеждах на обложках вдруг ушли с прикроватной тумбочки и из её памяти.

Один храм был огромный, бледно-розовый, как закат в зимний день. Мозаика над входом была выполнена в серебристо-жемчужных тонах. Богородица казалась Снежной Королевой. Другой, поменьше, был весёленький, из красного кирпича. В нишах стен зелёные и лазурные мозаичные иконы бросались в глаза среди белого мира и привлекали своим жизнелюбием и уютом. И Лерке захотелось никогда не уходить с ласкового подворья. Это чувство часто охватывает в монастырях: как будто кто-то вдруг закутал тебя в тёплое и нежное одеяло, и больше не надо злиться, переживать, бежать куда-то…

Лерка была здесь не в первый раз: в детстве мать часто приводила её сюда. Иногда именно приводила, хотя до их деревни было километров десять. Но они шли – то лугом, то лесом. Если день был не причастный, могли по дороге перекусить – молоком и пирожками, захваченными из дома. Иногда шли просёлочной дорогой, и чаще всего их подвозил до монастыря кто-нибудь из знакомых – кто на машине, а кто и на телеге: цивилизацию в этих краях принимали в штыки и почти что боролись с нею. Она, Лерка, болтала не умолкая, и эти деревенские мужики серьёзно слушали истории о том, как она вчера постригла куклу, какой Серёжка негодяй, пакостник и жадина, а ещё о том, что она станет самой известной писательницей в мире, когда вырастет. И мать улыбалась, про себя, правда, думая, что лучше бы дочка мечтала стать юристом или бухгалтером. Если же они шли сами, то каким захватывающим приключением был переход через родник! На их пути он разливался в небольшую речушку и был шириной метра три. Мать всегда предлагала перенести дочку, но та неизменно отказывалась: ведь она уже большая, как мама потащит её на руках! Но это – только предлог. На самом деле каким удовольствием было снять сандалии, осторожно ступить на сырой песок, зажмуриться, а потом быстренько, на пальчиках, войти в воду, и усталые ноги приятно сводило от холода. В прозрачной воде был виден каждый камешек – и всё меньше Леркиного мизинца. От родника пахло прохладой и лесом. Лерка медленно доходила до середины и останавливалась. Чуть искажённые деревья колыхались в воде, и иногда казалось, что от них – в отражении! – до лица доносится ветер. Тогда Лерка поднимала голову – но настоящие вётлы и дуб были неподвижны. Потом она обязательно поднимала какой-нибудь из приглянувшихся камушков и клала в карман – «для коллекции», все «экспонаты» которой собирались во время дороги до монастыря. А заключительным шагом Лерка, набрав горсть воды, бросала её навстречу солнцу, и капли искрились, переливались, зажигались в воздухе… И через мгновение снова, вместе со всем родником, текли туда, куда течёт вся вода мира. И мать всегда говорила: «Выходи, простынешь!» – и надо было снова надевать сандалии, но на душе становилось весело-весело, и оставалась уже меньшая часть пути.

Потом они шли лугом, и так славно пахло от стогов сена. В воздухе было что-то звенящее, пронзительное, и хотелось не то плакать, не то смеяться от счастья. А мать улыбалась вечной свежести впечатлений маленькой дочки от дороги, пройденной уже далеко не впервые. Лес позади был сказочным замком, а луг – просто сказкой, а песчаная тропинка – дорогой из жёлтого кирпича. Только в её, Леркиной, сказке ведьм не было. Их не могло быть: рядом шла мама. И было так ослепительно чудесно, и кузнечики – больше её руки! – прыгали на сарафан, и маленькие голубые бабочки всё время летели впереди, будто показывая дорогу. Незамысловатый цикорий и почему-то важничающий вьюнок казались лучшими цветами в мире. И оглушительно пели какие-то птицы – Лерка никогда не знала, как они называются, но любила всех до единой страстной, почти болезненной детской любовью. А потом к их голосам добавлялся сначала далёкий, но приближающийся с каждым шагом колокольный звон – и растерянная от обилия впечатлений Лерка заключала, что и он – лучший звук на свете. Колокола звонили всё громче, и радость, казалось, вот-вот расплещется. А ещё почему-то всегда светило солнце…

Под перезвон колоколов они входили в эти же ворота. Как сейчас, восхищала белоснежная, мягкая Богородица, и веселила маленькая расписная церковь, и улыбался Лерке ангел над воротами. А ещё тут цвели розы. Их было много, так много! И в сотый раз на пути Лерка влюблялась – в розы, в монастырских голубей, в золотые кресты в ярко-голубом небе. Завораживали, но и чуть-чуть пугали чёрные фигуры монахинь, которые ходили среди всего этого великолепья спокойно: этот рай (а Лерка никогда не сомневалась, что рай должен выглядеть именно так, правда, она включала в него и всю дорогу до монастыря) был их домом.

Запах церковных свечей внутри храма – чаще они попадали в маленький и красный – был уютным. Пение Лерка считала ангельским и была очень разочарована и удивлена, когда заметила певчих. Но полчаса спустя она уставала от службы и садилась на скамейку у дальней стены. Потом, когда выносили нарядную чашу и причастники, скрестив руки, начинали выстраиваться в очередь, Лерка тоже, сложив на груди ладошки, вставала рядом с мамой. Маленький терпкий кусочек во рту – и девочка, затаив дыхание от накатывавшего восторга, поднимала глаза вверх: Иисус на своде потолка улыбался так доброжелательно!

Они выходили из храма – и снова колокола, и снова розы, а ещё – их бесподобный, наполнивший к полудню всё подворье запах. Лерка радовалась не меньше, но спокойнее – сказывалась усталость. Мать находила в толпе кого-то из знакомых, и получалось так, что возвращались домой всегда не своим ходом: кто-нибудь обязательно их подвозил. Едва монастырские ворота скрывались за поворотом, Лерка засыпала, прижавшись к маме. И нехотя разлепляла глаза, только когда из-за бугра уже появлялась тёмная крыша их дома.

…Чуть в стороне, под берёзами, стояло небольшое квадратное здание – белое, с тёмно-коричневыми деревянными наличниками на окнах. Лерка сразу не заметила его. Но в звонкой тишине резко скрипнула дверь. На резном крыльце появилась небольшая фигура в чёрном.

Снег скрипел под ногами монахини, и её шаги казались странно громкими. Когда она подошла ближе, Лерка с удивлением увидела под чёрным покрывалом совсем молодое лицо – может, года на три-четыре старше её самой. Монахиня приблизилась к девушке.

– Вы на службу? Рановато, ещё часа два надо подождать. Не стесняйтесь, можете к нам пройти, чаю вам нальём.

Лицо монахини было круглое, на щеках ямочки, и она улыбалась очень приветливо. Всё это не отвечало Леркиным представлениям о монашках. Когда в детстве она с мамой ходила сюда в церковь, здесь была одна: уже старушка, на каждой службе подавала после причастия просфору и воду. До чего была строгая! Стоило Лерке повернуть голову, тихонько спросить о чём-то маму или недостаточно низко поклониться – монахиня обрушивалась и на неё, и на маму с руганью, которая заглушала молебен…

Но сейчас на неё смотрела девушка, которую можно было представить болтающей с подружками в кафе университета. Это удивляло и располагало.

– Да я пока любуюсь…

– В первый раз у нас? – Очень подвижные светло-карие глаза смотрели из-под покрывала с большим участием.

– Нет. Раньше часто бывала. Но это было так давно… В детстве, – пояснила Лерка. – У вас так хорошо! – с чувством, не сдержавшись, воскликнула она и вдруг застыла, поражённая внезапной мыслью.

Нет, правда: хоть сейчас и не Средневековье, в монастырь по-прежнему приходят молодые девушки. Там же не одни злые старухи – возможно, та, в храме, была единственным исключением, и её попросту отсылали с глаз долой, чтобы сестёр в грех не вводила… И Лерку вдруг охватило чувство как в школе, когда вечером перед очень трудным днём она обнаруживала, что болит горло, а это значило, что идти никуда не надо, как не надо решать контрольную, отвечать параграф у доски и помогать двум назойливым приставучим девчонкам (но, к несчастью, внучкам подруг Леркиной бабушки) написать домашнее сочинение… Так и теперь. Можно не казнить себя, что не умеешь жить в этом мире, что валяешь ошибку за ошибкой… Можно не выбирать из ряда ненужных профессий какую-то одну, на которую будешь всю жизнь убивать ежедневно по восемь часов… Не надо ехать домой, видеть усталость на лице матери, смотреть в пьяные глаза отца… Можно просто спрятаться. Каждый день дышать свежим воздухом, слышать тот самый, хрустально-золотой, малиновый звон колоколов, жить за белыми стенами, с ощущением безмятежности и покоя на душе.

– Да… Хорошо, – улыбнулась монахиня. – А вы из города?

Лерка кивнула.

– Как там сейчас?

– У вас лучше, – честно ответила Лерка. – Там трудно. Автобусы почти не ходят. Отопления не хватает. Никто не знает, что делать. Город как после войны… В общем, так себе. А вы как с холодом справляетесь?

– Да мы сами топимся, – пожала плечами монахиня. Из-за мороза они незаметно перестали стоять на месте и прогулочным шагом двинулись в сторону нарядного храма. – Правда, в большом храме служб нет – его протопить трудно. А в общем – живём. С Божьей помощью.

Лерка снова кивнула и, затаив дыхание, представилась. И выжидающе посмотрела на монахиню.

– Матушка Лукерья, – ответила та. Лерка взглянула на неё с недоумением: как она может быть какой-то матушкой, если ей лет – нет ничего? Но монахиня, очевидно, считала, что всё сказала, и Лерка постеснялась уточнить.

– А давно вы тут? – осмелилась спросить она.

– В мае четыре года будет, – подумав секунду, ответила матушка Лукерья. – Да, точно, четыре. Ну, это с тех пор как постриглась. Я ещё несколько месяцев приглядывалась, тут на подворье жила, пока сомневалась. Поэтому, если считать с тех пор, как я вообще сюда пришла, то больше будет.

Лерка представила себе: май, и первое солнце, и нарядная салатовая зелень, и клейкие берёзовые листочки, и мать-и-мачеха, и наконец-то босоножки, и поздно темнеет, и хочется праздника каждый день, и любви, и смеха… А одна девушка навсегда одевается в чёрное и решает остаться в этих стенах. Хотя… Здесь столько зелени… И наверняка тюльпаны… Да, несомненно, здесь весной очень красиво: церковки тонут в свежей листве и цветах, и умыто сверкают золотые кресты в небе.

– Здорово… Знаете, я, правда, не в церковь. Я домой ехала… А по пути увидела монастырь, и захотелось здесь выйти.

– Ух ты! – Матушка Лукерья смотрела на гостью с живейшим интересом. – Не зря, значит, у нас весь прошлый год, до морозов, реставрация шла… – И спросила, посерьёзнев:

– А что, дома волноваться не будут?

Лерка подумала: вот она выйдет к нужному времени за ворота, дождётся под ржавой остановкой ржавого автобуса, сядет на драную клеёнку сиденья, соседи будут кашлять по сторонам, два мужика впереди или позади станут рассказывать пошлые анекдоты, а водитель закурит вонючую сигарету. А дома – чугунная сковородка со вчерашней жареной картошкой, и отец перед телевизором, и мать посмотрит отчуждённо: зачем приехала, ты же так развлекалась… И Лерка, погрустнев, ответила, что там не знают о её приезде.

Матушка Лукерья распахнула весёлые глаза, сочувственно охнула и посмотрела с таким интересом, что Лерка, не удержавшись, рассказала всё: и про Сергея с его перегаром, и про себя, и про женатого, и про приезд матери. К середине повествования она так увлеклась, что живо, в красках расписывала и пьяного брата, и их общее раскаяние.

– И вот вхожу я, вся такая-растакая, думаю: ну и закачу тебе сцену, братец-святоша! Ору на всю квартиру, что я от женатого мужика и мне хорошо – и тут мама… Не успеваю опомниться – «святоша» явился, пьяный вдрызг… В общем, хорошо погуляли…

Лерка ожидала вежливого осуждения, но матушка Лукерья явно забавлялась историей и сочувственно смеялась вместе с рассказчицей.

– Да… Вот так всегда и бывает – в самый неподходящий момент, – подытожила она. – И вы едете извиняться перед мамой?

– Ну да… Лукерья… – от смущения Лерка забыла добавить «матушку», – а что надо сделать, чтобы… остаться здесь?

Монахиня посмотрела на неё с удивлением – и вдруг рассмеялась.

– Думаете, это выход? Спрятаться у нас – и прощения не просить?

У Лерки даже дыхание перехватило: так превратно истолковать её желание! Краснея и сдерживая рвущиеся к глазам слёзы, она горячо возразила:

– Да нет же… Я съезжу домой, если нужно. Просто мне так хорошо здесь. Так спокойно… Наверное, здесь можно быть очень счастливой – не так, как там, – и она нервно кивнула на калитку монастыря.

Матушка Лукерья посмотрела на неё очень серьёзно – и вдруг показалась намного старше.

– У нас можно быть счастливыми, – подтвердила она. – Только почему-то многие воспринимают обитель как уединённое место на природе, путают монахов с отшельниками. Но здесь то же общество – от него никуда не денешься, Господь так устроил жизнь. Не представляете, как много монахинь не выдерживают и уходят обратно, в мир.

– А так можно? – Глаза Лерки непроизвольно распахнулись от изумления. Всё, что она знала о монастырях, было почерпнуто из книг авторов XIX века, а там ничего не говорилось о подобной вольности.

– Вообще-то нельзя, – вздохнула матушка Лукерья. – Но многие не понимают, какова жизнь в обители, пока не примут постриг. А потом вдруг осознают, что не сумеют здесь жить. Кто-то не может привыкнуть к полной зависимости от матушки игуменьи, к тому, что на каждый поступок требуется её разрешение. Другие думают, что отдохнут здесь от мирских забот, а у нас работы – и тяжёлой работы! – как минимум не меньше, чем в городе. У кого-то не складываются отношения с сёстрами… Да мало ли что. От людей не уйдёшь. Люди – они и в монастыре люди. Слишком разные, чтобы всё давалось легко.

Лера пристыжённо молчала, тоскливо разглядывая кресты и купола.

– Понимаешь, – улыбнулась матушка, – Бога не только в монастыре найти можно. Он везде: рядом, когда полы моешь, когда есть готовишь… В церковь ходи, дома молись. А главное, с мамой помирись. Проблемы надо решать везде, ты от них не спрячешься. Впрочем, захочешь, приезжай как-нибудь: у нас странноприимная гостиница есть, для людей, которым надо помочь что-то пережить и быть к Богу поближе. Мы даём им послушание, – за коровами смотреть, двор убирать, ещё что-то, – а заодно пищу и жильё. Некоторые на несколько месяцев остаются. Перед мамой извинишься – можешь приехать, чтобы навести порядок в голове. А там кто знает: глядишь, прощения попросишь – и к нам не понадобится. Так вот. А сейчас пойдём: чаем напою.

Липовый чай с мёдом и монастырским хлебом был душистым и вкусным. Лерке стало тепло и уютно. Матушка Лукерья провела её по подворью, показала библиотеку и даже разрешила – одним глазком, и чтоб никто не узнал! – заглянуть в келью.

– Я ожидала увидеть белёные стены, узкую железную кровать, лампадку да иконку, – делилась Лерка впечатлениями, прихлёбывая горячий чай.

Матушка Лукерья засмеялась.

– Я тоже так думала, когда сюда приходила. Сначала не поняла, куда меня привели: комнаты под номерками, как в гостинице, мебель с иголочки…

Келья матушки и Лерку поразила новизной: ламинат на полу, письменный стол, ноутбук, книжная полка, блестящие свежими красками иконы, широкая кровать и шкаф – будто только-только из мебельного магазина.

– Что, и ноутбук в каждой келье? Без него сейчас и Богу молиться нельзя? – удивлялась Лерка.

– Не в каждой. Но мне точно нужен: я работаю над сайтом монастыря.

Подивившись прогрессу, Лерка вслед за монахиней прошла в маленькую кухоньку. Пахло молитвами и свежим хлебом. Горячий чай опьянил своей теплотой.

– Иди домой, девочка. Иди домой.

Сергей шёл по белой дороге мимо заснеженных полей. Ему было холодно, озноб лишал воли идти, связывая мышцы будто верёвками, но всё-таки он переставлял и переставлял ноги. Наверное, потому, что был уверен: если остановится, то упадёт и тут же уснёт, что, как подсказывала усвоенная с детства истина, приведёт к скорой смерти. Поэтому шёл и шёл пустыми полями, безрадостно вдыхая рвущий лёгкие ледяной воздух.

Вдруг Сергей увидел среди белизны земли и неба черневшее по левую руку от него дерево. В нём было что-то странное – ветви были усыпаны маленькими круглыми листьями, только совсем светлыми, лишь немного темнее, чем белый мир вокруг. Этот факт немного заинтересовал Сергея, но он помнил, что нельзя останавливаться, и не замедлил шага.

– Остановись, – тихо произнёс сзади знакомый голос. В нём звучали нотки не приказа, а просьбы. Сергей удивился: она же знает, что нельзя останавливаться!

– Остановись же, – чуть настойчивее повторил голос. В это мгновение порыв ветра приглушил слова; боясь, что больше не услышит её, Сергей остановился и обернулся.

Из-за дерева вышла Ада. Сергей ошеломлённо посмотрел на неё. Она была в тонком белом платье, которое, хватаясь бретельками за узкие плечи, спадало до самого снега под её ногами.

– Ты же сейчас замёрзнешь! – выдохнул он, подбежал к ней и поспешно начал расстёгивать свою куртку. Ада мягко остановила его руку, и Сергей недоумённо посмотрел на неё: ладонь не была холодной.

– Ничего страшного, Серёжа. В этом нет ничего страшного, я не боюсь замёрзнуть, – улыбнулась она.

– А я боюсь, – признался Сергей.

– Не надо. Оставайся со мной. Тебе же хорошо со мной, правда? – Чёрные глаза метнули в него один из тех своих взглядов, что обжигали мягко, как пламя свечи.

– Очень. Но если я останусь, то умру, – слабо улыбнулся он.

– Но там, без меня, ничего нет, – предупредила Ада, махнув рукой в уходящую к белому горизонту дорогу. – Тебе не будет там хорошо.

– И что же мне делать? Ты же знаешь, ты всё знаешь! Я понял это, когда увидел твой портрет на стекле.

Ада с усмешкой отвернулась. Сергей нетерпеливо смотрел на её обнажённую до талии спину, на которой задержались несколько осыпавшихся с дерева снежинок. Он чувствовал, что скоро не сможет идти дальше, но в то же время боялся, что, пройдя пару сотен метров, пожалеет, что не остался. А вернуться почему-то будет нельзя, – это он знал точно.

Когда Ада обернулась, на её точёном предплечье сидел белый голубь.

– Ты боишься… Вы все боитесь, – презрительно сказала Ада, и птица с пренебрежением покосилась на Сергея. – Как я от этого устала… Что ты хочешь от меня узнать, Серёжа?

– Что будет со мной, если я останусь? – спросил он, задетый, но смирившийся. – И что будет, если я пойду дальше?

Ада медленно обошла вокруг него. Её маленькие следы заметал подол платья. Она протянула к нему руку, и Сергею показалось, что сейчас она погладит его по лицу, но вместо этого ощутил цепкие лапки на своём плече: Ада отдала голубя и без слов пошла прочь.

– Ты не ответишь? – с отчаянием крикнул он ей вслед.

– Я ответила, – сказала Ада, посмотрев на него через плечо с достоинством императрицы. – Или ты хотел спросить ещё что-то?

– Я… Да, – выдохнул Сергей, с сомнением косясь на голубя на своём плече. – Что это за листья на дереве?

Ада покачала головой.

– Это не листья, Серёжа. Это серебряные монеты.

– Зачем они здесь?

– Чтобы нам было чем заплатить перевозчику, – ответила Ада. – Видишь, пока ещё осталось много монет, но так будет не всегда. Просто мы пришли сюда первыми. Повезло нам с тобой.

При этих словах в её руке откуда-то взялся нож. Сергей испуганно вскрикнул, Ада рассмеялась и резким движением перерезала бретельки платья. Белая ткань упала в снег.

– Иди ко мне, тебя там никто не ждёт, – позвала она, и Сергей послушно кинулся, проваливаясь в сугробы, к ней. Внезапно, без всяких предвестий, началась метель. Мощный порыв ветра оглушил его, вихрь швырнул на колени. Но сквозь снежную пелену он видел маленькое голое тело, и волна возбуждения от её беззащитности странным образом сплелась с желанием отомстить за то, что опять всё будет так, как сказала Ада, и они всё же умрут здесь, под вой бурана. Сергей, отплёвываясь от снега, пробирался к ней, вот он уже увидел подрагивающую жилку над её ключицей, протянул руку – и в мгновенье, когда он ожидал почувствовать под пальцами её мягкие волосы, раздался резкий повторяющийся звук. Ада победно рассмеялась и побежала через метель, а он упал и лежал, уткнувшись лицом в сугроб, всё слушал этот раздражающий звон.

…Сергей проснулся и с недоумением посмотрел на разрывавшийся сотовый телефон. Ну конечно, будильник. Сергей сел в постели и усмехнулся. Сон. Всего-навсего бестолковый сон, от которого в бледном свете утра осталось только чувство отупляющего холода, и нет на самом деле ни белой дороги, ни дерева, ни обнажённой Ады рядом.

Сергей пошёл в кухню, чтобы согреть кипятку, и остановился, шокированный, на пороге.

На карнизе кухонного окна сидел белый голубь.

«Этого не может быть! – завопил разум Сергея. – Не может! Сейчас даже кошек и собак живых не осталось! Какие голуби?!» Птиц в городе не видели уже очень давно. Этого просто не может быть…

Но голубь за окном убедительно доказывал, что всё-таки может.

Сергей осторожно сделал шаг вперёд. Птица не улетела. Ещё шаг, потом ещё и ещё. Голубь не отступал, не моргал и вообще не шевелился, устремив застывший взгляд в тёплые глубины человеческого жилья, и тут Сергей понял.

Мёртвый голубь.

Он сильно постучал пальцем по стеклу, но этой вибрации оказалось недостаточно: лапки птицы примёрзли к карнизу. Сергей вздохнул и закурил, глядя на мёртвого голубя. И с каждой затяжкой становился всё мрачнее.

Снег отчаянно скрипел под ногами, а знакомые места удручали безлюдностью. Казалось, в деревне никто не живёт. Школа стояла покинутая, мрачно тараща окна в деревянных рамах, и походила на учителя на пенсии, который смотрит строго, но оценок уже не ставит. Колодец утопал в снегу и лишь слегка высовывал свои серые подгнившие брёвна из сугроба. Улица была раздольна и тиха, громада дореволюционной церкви как будто призывала не шуметь. Холод проникал под все три Леркины кофты и шубу, проскальзывал под шарф, прорывался в крошечные дырочки на вязаных варежках и – всё, сопротивление бесполезно! – ледяной змеёй скользил по коже, впивался в кровь, нёсся куда-то глубоко, где раньше никогда не был.

Она шла быстро; пазик, которого она дождалась, покинув монастырь, торопливо фыркнув, поджав колёса и высадив Лерку у старенькой почты, затарахтел в другие деревни.

Она всё ускоряла шаг, но мороз догонял с равнодушием олимпийского чемпиона к победителю дворовых состязаний. Лерка намотала шарф до самых глаз. Домики, казалось, стояли теснее, чем она помнила; может быть, это от холода? Из труб густо валил дым, и это было самым надёжным доказательством того, что за замёрзшими окошками шебуршится жизнь.

Лерка свернула с главной дороги на узкую, петлявшую вдоль избушек. Деревенские будни сразу приблизились и стали ярче, теплее и понятнее. За покосившимся штакетником тут и там припадали на один бок сараи, мёрзли старенькие, а то и вовсе местами ржавые машины старожилов, проветривались половики. В одном из дворов на крыльце сидела, распушив мех так, что казалась правильным шаром, пёстрая кошка, явно недовольная, что хозяева всё никак не вспомнят о ней.

Когда Лерка проходила мимо, дверь дома, скрипнув, открылась. На пороге стояла полненькая старушка в пуховом платке на голове и растянутой вязаной кофте. Кошка не стала набивать себе цену и немедленно забежала в сени. Старушка хотела было последовать за ней, но тут заметила шагающую мимо Лерку.

– Ой, Лера, здравствуй! Слышишь, ты погоди немного! – На её морщинистом лице отразилось беспокойство, и она исчезла в доме, но через мгновение уже семенила к калитке, застёгивая на ходу тулуп.

– Здравствуйте, Нина Тимофеевна! – кивнула Лерка. Ей было холодно, но невежливым казалось не поговорить с давней знакомой их семьи; к тому же Нина Тимофеевна была её первой учительницей в школе.

– Мать позвонила, пожаловалась, да? – Тревожно, с неподдельным беспокойством старушка подняла на девушку прозрачные глаза. И это было настолько необычно, так сильно шло вразрез с нерушимым деревенским ритуалом: «Как ты там, в городе? Замуж не вышла? Как Сергей? Не женился? Когда приехала? Как добралась? Когда обратно?» – только исполнив который, задавали дополнительные вопросы, что Лерка испуганно распахнула ресницы и тихо спросила, что случилось.

– Ну, так Верка ж не так давно к вам ездила, неужто не рассказывала? – Нина Тимофеевна проницательно посмотрела на бывшую ученицу. – Правда, что-то уж больно быстро вернулась – не вышло ль у вас чего не так?

Лерка мгновенно покраснела и промямлила:

– Ну… Да нет, в общем… Мы просто…

Старушка отмахнулась от её оправданий:

– Ну да Бог с вами. Оно, может, и правильно, что не рассказала. Сергей, он парень горячий, мало ли чего… Скандалы в семье – оно не годится. И ты, – тут Нина Тимофеевна по-учительски строго взглянула на Лерку, – в их дела особо не встревай, мать поддержи, но отцу не груби. Дело-то, конечно, плохое, некрасивое, однако всё ж таки отец, его всегда уважать надо. А то вы, молодые, сейчас очень уж острые на язык пошли, сразу кричать, обвинять начинаете – и хоть кто перед вами стой. Нет, Лера, отец есть отец. Пожурить, конечно, можно… Но лучше промолчи: начнёшь говорить, и до греха недолго.

– Нина Тимофеевна! – По мере того, как старая учительница говорила, Лерка становилась всё бледнее. – Что случилось?

Старушка замолчала и неожиданно смутилась.

– Ты, может, зайдёшь? Нет? Холодно ведь… Ну ладно. В общем, загулял батька-то ваш, Лерка. Ой, нехорошо загулял.

– Как… загулял? – не поняла Лерка. – Запил, что ли?

– Да нет, Лера… – Нина Тимофеевна вздохнула. – Не запил.

В голове Лерки теснились догадки, выталкивая одна другую.

– В общем, Лера… – Старушка явно подбирала слова. – Есть одна женщина…

Сердце Лерки ухнуло вниз.

– …недавно тут поселилась. Вышла на пенсию да приехала сюда жить. Незадолго до снега было дело. Ну и стал он к ней захаживать. Его даже мужики пытались образумить, да он так с осени к ней и ходит. А теперь вон и вовсе ночует у неё, считай, из дому ушёл. Так-то…

Нина Тимофеевна говорила что-то ещё, но Лерку внезапно оглушил шум в висках. Инстинктивно она коснулась головы, пытаясь прийти в себя. Когда гул вен и артерий немного стих, до Лерки вновь стали доходить слова старой учительницы.

– …Мать-то, она вроде и ничего, молодец, да только стыд какой! И у него уже голова наполовину седая, а поди ж ты, учудил на старости лет. Хорошо, что ты приехала, матери по дому помочь надо, а то отец-то у вас и не бывает совсем, а сени-то, Верка говорила, утеплить бы… Дров ей мужики за бутылку накололи, а вот по дому она совсем умаялась. Ведь мороз-то всё крепчает, в избе в телогрейках сидим… Печь вашу тоже подмазать бы надо, а ещё…

– Холодно, Нина Тимофеевна. – Леркин голос был ровным, но тонким, как в детстве. – Очень холодно. Я домой пойду.

Нина Тимофеевна оборвала свой рассказ о хозяйственных нуждах матери девушки, посмотрела на Лерку, хотела что-то добавить, передумала и медленно кивнула:

– Иди, конечно. Иди с Богом.

Снова заскрипел снег и заскользили сапоги по утоптанной сельской тропинке. От горячих слёз зачесались глаза, а через секунду влага обожгла щёки. Уже не в голове – в сердце стучало: «Дров ей мужики за бутылку накололи». Вскоре от слёз не стало видно дорожки, и Лерка, утираясь варежкой, перешла на бег, то и дело проваливаясь в сугробы. Она спотыкалась, падала, вставала, не отряхиваясь, и снова бежала, пошатываясь, к своему дому.