Текст книги "Бриллиант в мешке"

30

Часам к десяти дождался я наконец Татьяны.

И что ты скажешь? Притащила с собой этого своего, Йехезкеля!

Ну, думаю, Танечка, совсем стыд потеряла, приходит к больному мужу с хахалем! Ни на минуту расстаться не может, что ли? Или похвастаться привела, смотри, мол, какого я себе здорового и крепкого отхватила, не тебе чета? Совсем не ее стиль.

Но мне не до стиля, а погоню я его сейчас к едрене фене. Ирисочку выгнал, Кармелу выгнал, таких женщин, и совсем ни за что, а этого ее – буду терпеть? Я его про себя иначе как «этот ее» и не называю. И говорю:

– Ну, спасибо, Танечка, порадовала ты меня, слов нет. Красиво себя ведешь. А теперь – либо пусть проваливает отсюда сию минуту, либо убирайтесь оба. Мне ваши парные визиты не нужны.

Татьяна на мои грубые слова ничего не отвечает и выходит из спальни. А он стоял в дверях, теперь же, наоборот, входит и прямо ко мне. А я опять в невыгодном положении – лежу. Начал вставать, но он подошел совсем близко и рукой меня за плечо удерживает – лежи, мол. Я его руку отбил, рубанул ребром ладони неслабо, но он ничего. Руку убрал, отошел немного и говорит:

– Подождите, Михаэль, не вставайте, послушайте меня одну минуту.

– И секунды слушать не стану, уходите!

– Я не собираюсь говорить с вами о том, что есть между нами. Это совсем отдельный разговор.

– Никаких разговоров! – говорю. – Вон!

– Выслушайте меня, и я уйду. Я хочу вам помочь.

– Ах, – говорю, – как это любезно с вашей стороны! Но как-нибудь обойдусь. Татьяна, – кричу, – покажи гостю, где у нас дверь!

И тут звонок в эту самую дверь. Одиннадцатый час, никто ко мне так поздно не ходит. А вдруг полиция опять?!

Не успел предупредить, Татьяна уже открывает, даже не спрашивает кто. Улегся в постели пониже, принял больной вид. Слышу, она говорит:

– Нет, простите, к нему сейчас нельзя. Он нездоров.

Сообразила, слава Богу. А что ей говорят, не слышу.

Поговорили, наконец она, глупая женщина, отвечает:

– Ну, если так важно. Но пожалуйста, очень ненадолго.

И вводит прямо в спальню – деда окаянного! А этому своему говорит, выйди на минутку, у них дело.

– Нет! – я кричу. – Йехезкель пусть остается!

Татьяна чуть плечами пожала и вышла. А дед улыбается своей мерзкой улыбочкой и говорит:

– О, да у вас гости. Я думал, вы по вечерам один. И как вы себя чувствуете?

А сам уже даже без костыля, симулянт проклятый.

Хотел я его сразу гнать, именно с помощью того же Йехезкеля, но тут вспомнил все свои размышления на эту тему, что надо как-то его обезвредить, чтоб не приставал и не грозил. Но как? Я за всеми этими делами даже и подумать толком не успел, а он уже опять явился, не запылился.

И обращается к Йехезкелю:

– Не выйдете ли на минутку, нам надо побеседовать, кое-что обсудить.

Йехезкель ему:

– Я припоминаю по больнице, что больной не очень хотел с вами беседовать. Мне кажется, и сейчас тоже.

А я и забыл совсем, что Йехезкель этот присутствовал, когда дед пытался мой Адамант из-под подушки выкрасть, и вообще, что он, видно, полностью в курсе. Я даже Татьяне выговор не сделал, что разболтала, а надо было, надо!

– Нет, – говорю, – почему не побеседовать, побеседовать можно.

А Йехезкель мягко так, но настойчиво говорит:

– А может, не стоит, Михаэль? Говорить вам друг с другом не о чем. Камень этот красный («цирконий», дед вставляет), пусть цирконий или что угодно – не принадлежит никому из вас и должен вернуться к хозяину.

Деда аж перекосило:

– К какому еще хозяину? Чего вы встряли? Что вы об этом знаете?

– Лишнего ничего не знаю, только то, что надо.

– Да вам-то чего надо? Просили же вас выйти отсюда. Это дело между Михаэлем и мной.

– Это дело, – Йехезкель говорит тихо, – между Михаэлем и его совестью.

– Со-овестью? При чем тут совесть?

– Михаэль не захочет подойти к Судному дню с нечистой совестью.

Верно! Совсем скоро Йом Кипур, Судный день! И в ту же секунду меня и осенило, как надо поступить. Вернее – что сказать. Да ведь проще простого!

И говорю скромно:

– Конечно, не захочу. Циркония у меня уже нет. Он уже ушел по назначению, так что советую вам, папаша, успокоиться. Вот и все, что я хотел вам сказать. И желаю вам гмар хатима това, иными словами, положительной характеристики от Господа.

Дедуля отвечает машинально:

– И вам тоже… гмар хатима… Как ушел?! – И смотрю, покачнулся слегка. Йехезкель его немного рукой направил, и он так и бухнулся на кровать у меня в ногах. – Куда ушел? Мы же с вами почти договорились! Я пришел, чтобы предложить вам настоящую цену! У меня тоже совесть есть! Десять тысяч новых шекелей! У меня даже деньги с собой. Вот, вот! – И вытаскивает из кармана толстенький пакетик. – Прямо сейчас можете получить!

– Да, – говорю с сожалением, – цена неплохая.

– Продали?! Неужели продали? Кому? За сколько?

– Ну, – говорю, – это уж секрет изобретателя.

– Но я первый был! Вы должны были торговаться со мной!

– Нет, – говорю, – торговаться тут не приходится. Не тот случай. Да что вы так волнуетесь? Из-за какого-то циркония, даже если красивый.

Дед как вскочит, как шмякнет своим пакетом о пол:

– Идиот! – Правда, пакет тут же поднял. – Идиот несчастный! Продал! Ну, теперь погоди. Теперь я тебя закопаю.

Йехезкель говорит:

– Что же вы такое хотите ему сделать? И за что?

– За что, он сам знает, а что – увидит. Я уж найду, куда пойти и что сделать, не беспокойтесь. Будет помнить Хоне-ювелира.

Говорит и все пошатывается, видно, ножка-то все-таки подводит. И красный весь, как бы кондрашка не хватила, хотя оно бы и неплохо.

Йехезкель говорит:

– Хоне, не надо грозить, грех. Пойдемте лучше в салон, попьем чего-нибудь, – и берет его под руку.

Тот руку вырывает, но Йехезкель на это не смотрит и ведет его прочь из спальни. И вовремя, потому что надоело мне с ним чикаться, а все больше волнует вопрос, принесла ли Татьяна лекарство. И если принесла – а ведь, кажется, ясно дал понять, что совсем не могу без него, – то почему не дала сразу, а прислала мне этого своего? И дед еще приперся, в самый подходящий момент. И теперь он совсем злющий, и черт его знает, что в самом деле сделает…

Нервы в таком состоянии, что если сейчас не приму, то не знаю, что со мной будет, лопну.

31

Йом Кипур – это очень особенный день.

Некоторые ошибочно говорят про него «праздник», ну только это уж никак не праздник. Что он точно означает, я не так хорошо знаю, но день очень торжественный и, скажу даже, страшный. И даже дни перед ним так и называются «ямим нораим», то есть страшные дни.

Я, понятное дело, во все это не верю, и даже смешно бывает, когда религиозные берут несчастную курицу и вертят ее у себя над головой, надеются, что на нее вся их пакость перейдет и они в Судный день предстанут перед Богом чистенькие.

Чем бедная птица виновата, что они целый год ведут себя свободно, а на один день спохватываются и устраивают себе куриный душ, разом все на нее хотят скинуть. К тому же курица – существо небольшое, и хотя с нее даже перья облезают от всякой дряни, которую на нее валят, но всего она вместить не может, и однократной процедуры, по-моему, недостаточно, то есть курей на одного человека надо бы несколько. А значит, массу хорошей пищи зря переводить, потому что есть ее после этого нельзя, отравишься. И все это, по-моему, просто лицемерие и обманывать Бога, как будто он тогда не узнает, куда они девали свои грехи.

А с другой стороны, если подумать, то даже хорошо, что хоть на один день, хоть как-нибудь люди хотят стать людьми, а то было бы совсем без перерыва.

В общем, довольно страшный день. Еще накануне, как сирена прогудит, все замирает, как в кино бывало, когда ленту останавливали. Я вначале, как приехал, даже на улицу в этот день не выходил, дрожь пробирала, хотя день обычно очень жаркий. Так и чудилось, что выйду вот, а там стоят люди, один ногу поднял шагнуть, другой за чем-нибудь нагнулся, третий, может, под мышкой полез почесать, да так и замерли на сутки.

Теперь, конечно, привык уже, но поститься, как положено, не научился – все равно ведь не верю. Не знаю, как теперь будет, когда Татьяна вернется. Может, и соглашусь ради нее – одни сутки поголодать не страшно, а разгрузочный день даже полезно для здоровья.

Верить не верю, но атмосферу чувствую. Атмосфера у нас в этот день – у, какая густая! У нас в Иерусалиме она вообще сгущенная. Религиозные считают, что это от святости, может, и так, а я думаю, просто тут столько веков столько народу интенсивно верило, хоть и в разных богов, что на этом месте образовался свой микроклимат, не знаю, святой или нет, но очень насыщенный. И даже в глубь земли проникло и оттуда исходит обратно и действует. Недаром тут хамсины так тяжело протекают, поскольку атмосферная энергия накладывается на молитвенную.

А сейчас как раз и хамсин на дворе, и Йом Кипур вот-вот. Я думаю, именно этим и объясняется мое повышенное состояние нервов все последние дни.

Еще раз повторю, что ни в какие эти предрассудки я не верю, но все же неприятно, что именно в такое время я этого Йехезкеля вроде как обманул заодно со стариканом. Сказал, мол, камень ушел по назначению, то есть что вернул. С другой стороны, он меня обманул куда хуже, никакой курицы не хватит. И вообще, камни мои к нему никакого отношения не имеют, и не его это забота, как я со своей совестью буду разделываться. Тем более я же и без его подсказки собираюсь вернуть. Так что нечего.

32

Увел, значит, этот Йехезкель деда в салон, и слышу, бубнят там, дед повизгивает высоким голосом, а этот ему что-то тихо и убедительно отвечает. Дед постепенно снизил тон, а потом и вообще слышу только, как этот журчит.

А Татьяна все не идет. Хотел сам встать и пойти к ней на кухню, но передумал – опять с дедом сталкиваться. И терпеливо лежу и жду, даже глаза закрыл, хотя терпения никакого уже не осталось.

И вот с закрытыми глазами явственно вдруг вижу, что в моей коробке с лекарствами, на самом дне, валяется одна, нет, две, или даже три беленьких. И даже как будто припоминаю, что у меня однажды, когда еще было много, несколько штук из упаковки вывалились, а я искать не стал, тогда вопрос не стоял так остро. Ей-богу, должны быть! Сел, вытащил из тумбочки коробку, руки дрожат, повынимал из нее все пачечки и пакетики, и – да, лежат на дне две белые таблетки. Белые-то белые, да вовсе не те. И размер не тот, и форма, сам не знаю, кто такие. Пошарил еще, но, конечно, ничего не нашел. И ведь знал же, что нету, а просто одно воображение.

Сложил все обратно, спрятал в тумбочку. Чуть не сорок минут уже прошло, а они там в салоне все бубнят, а Татьяна все на кухне возится. И чего ей там, сама же сказала, у тебя все есть. И вообще, спать пора, но мне ведь не заснуть. Не вытерпел и позвал:

– Таня! Поди сюда!

Пришла, и уже по лицу сразу вижу, что не принесла.

Она вообще словами мало что говорит, а на лице все как есть отражается.

Собрал всю волю, не хочу скандалов при посторонних, и говорю более-менее нормальным тоном:

– Танечка. Ну как же так? Я ведь тебя серьезно просил. Это не шутки. Почему не хочешь мне помочь? А вместо этого привела сюда… этого своего…

Голову нагнула, на меня не смотрит и говорит:

– Хочу. Поэтому и привела. Он тебе поможет.

– Молитвами, что ли?

– И молитвы не повредят. Но не только. У него и другие способы есть. Он умеет.

– Альтернативой небось? Энергетикой? И не мечтай. Не допущу, чтоб всякие там надо мной руками водили и прочие глупости.

– Он не всякий там. Он Йехезкель.

– Ну и что? Что он, святой?

– Нет, совсем нет. Просто добрый человек.

– И прекрасно. Он добрый Йехезкель, а я недобрый Михаэль, и уводи его отсюда к такой матери. И настоятельно требую, достань мне лекарство.

Дверь у меня в спальню открыта, но, слышу, стучат. Поднимаю глаза – дедуля. Скромно стоит на пороге, просит позволения зайти. Что за черт?

– Ну, – говорю, – чего тебе еще?

– Я вам, – говорит, – не буду мешать. Я только хочу у тебя прощения попросить.

– Прощения?!

– Да, – говорит. – Золото у тебя брат, просто золото. А ты уж меня прости, и что я грозил тебе, не принимай к сердцу. Больше не буду тебе докучать. Теперь выздоравливай поскорее, и гмар хатима това вам всем.

– И ты… – говорю, – и тебе…

Растерялся я порядком. Хотел сказать: какой там брат, не брат он мне, но дед мне напоследок заявление сделал.

– Ты, – говорит, – хорошо поступил, что вернул, правильно, хоть это, разумеется, никакой не цирконий.

Повернулся и заковылял к двери. Вот вам и Йехезкель. Прямо укротитель диких зверей! Такого деда в овечку превратил.

33

И как, спрашивается, я мог после этого ему хамить? Когда он мне такое одолжение сделал, отвел от меня опасность в лице деда?

И опять вошел в спальню и просит выслушать. Ладно, думаю, пусть читает свою мораль, пусть видит, что я тоже человек культурный и хамство позволяю себе только в крайних случаях.

Но он морали мне не читает, а заявляет с ходу:

– Михаэль, я хочу сказать вам про перкосет.

– Ну, – говорю.

– Это эффективное болеутоляющее с легким наркотическим действием. Большинство людей пользуются им некоторое время, скажем, после операции, а затем без всякого неудобства переходят на другие, более слабые средства. Но иногда, в редких случаях, это лекарство оказывает на человека более сильное наркотическое действие, ведущее к быстрому привыканию и зависимости. Судя по всему, именно это происходит в вашем случае. Вам грозит серьезная опасность. Очень скоро перкосет перестанет вас удовлетворять, и вы будете искать более сильных средств. И скорее всего, найдете их, у нас это несложно. Вам грозит опасность стать наркоманом.

Я чуть не рассмеялся от злости. И охота людям раздувать из мухи слона! Человеку нужно болеутоляющее, так им уже черт знает что чудится.

Я – наркоман?! Смешнее не бывает. Я ведь уже упоминал, кому нужны наркотики, разным шлимазлам и слабакам, у которых нет других радостей в жизни. Но я – и наркотики? Да ни за какие коврижки! Я себе не враг. А что у перкосета легкое наркотическое действие – так это же синтетика. К синтетике не привыкают. Даже настоящим наркоманам дают взамен синтетику. Да и не наркотическое оно, а просто приятное, в отличие от других лекарств. И почему считается, что чем лекарство противнее, тем лучше оно помогает? Мой опыт показывает ровно наоборот. А про марихуану так даже многие врачи говорят, что она помогает и неопасна. Йехезкель сказал, мол, эти вещи у нас найти нетрудно. Просто из теоретического интереса, сказал бы уж заодно где.

Пока я свое думаю и жду, чтоб скорей отвалил, он продолжает развивать, как он быстро и безболезненно снимет с меня эту зависимость, пока она в зародыше, и согласен ли я. Опять смеюсь про себя – конечно, быстро снимешь то, чего у меня и не было. А ведь он и сам наркоман, одурманенный опиумом для народа, но ему никто не предлагает лечиться.

Так или иначе, а благодарность надо соблюдать, и я говорю, ну, мол, делайте, только побыстрее, я спать хочу. Вот и хорошо, что хотите, говорит, организм расслаблен, без напряжения лучше и подействует. Заодно, говорит, и боли вам отчасти сниму. А я про себя думаю: все-то вам расслабленных подавай, попробуйте-ка с нерасслабленной чужой волей побороться.

Но ничего, я уж знаю, как расслабиться. Пусть только уйдет. Я человек мало пьющий, но в заначке всегда есть. Не понимаю, почему раньше в голову не пришло, нервы успокоить. Хоть засну нормально, а завтра буду думать. Может, попробую все-таки сходить в поликлинику.

И начал он действовать. Первым делом натыкал в меня иголок, да больно, черт! Хотя он каждый раз заботливо предупреждал и спрашивал. Вдобавок как всадит иголку, так еще ею пошевелит, чтоб почувствовать как следует. Если б не видел, с кем имею дело, подумал бы, нарочно, чтоб помучить конкурента. Но я, разумеется, и не пикнул, к тому же мгновенно проходит, и такую ли я боль видал.

Насажавши иголок, он взялся за мои ноги. Я лежу распластанный, утыкан весь, как еж, даже в ушах торчит, а он там где-то внизу мнет мои ступни, то надавит, то ногтем проведет, то потрет, то погладит, а при этом покачивается, как они это любят, и шепчет что-то – то ли молитвы, то ли заклинания… И хотя мне больно иногда, но в то же время приятно, и даже глаза начали слипаться.

– Вы спите? – спрашивает.

– Нет, что вы, – бормочу.

– Это ничего, спите, если хочется. Только пожалуйста, не употребляйте эти дни алкоголя. Он может замедлить выздоровление.

Ладно, думаю, ладно, ты только уйди, а там увидим.

Но ничего я не увидел и ухода его не дождался. Как лежал, так и ушел в сонное бесчувствие, причем не с тревогой и со страхом, как все предыдущие ночи, а с полным моим удовольствием.

Не слышал даже, как он иголки вынимал.

34

Завтра утром мои красавцы должны вернуться. Прямо к самому Йом Кипуру. Интересно, как они там погуляли, и, главное, не поженились ли ненароком.

Эй, Михаил, ты это кого называешь «мои красавцы»? С каких пор этот араб стал у тебя в «своих» ходить? Еще, чего доброго, привыкнешь и впрямь станешь считать его своим? Ну, нет, это уж извините, никогда не привыкну, да просто не успею, уверен, что все у них развалится. Даст Бог, может, и вернутся уже охлажденные.

И еще интересно, открыли ли они счет в банке. И на чье имя. Он сказал, открою на ваше имя, но разве им можно доверять? Запросто может открыть на свое, и ничего я не смогу сделать. Правда, не производит такого впечатления. Да и Галка при нем, хотя ее обдурить ничего не стоит.

А впрочем, может, и лучше бы, если б открыл на свое. Ей-богу, лучше.

Во-первых, нехорошо, чтоб у меня в банке было столько денег, хоть и в иностранном. Кто их знает, как они там соблюдают банковскую тайну. А вдруг наш фининспектор какой-нибудь? Или, не дай Бог, полиция? Как я им тогда буду объяснять, откуда у меня?

И даже если не спросят откуда, пенсию инвалидскую могут отнять, скажут, ты состоятельный, тебе не положено. А я свою инвалидскую пенсию очень ценю, хоть и небольшая, зато постоянная, дает мне устойчивость и положение в обществе, не то что неизвестные какие-то миллионы.

И принципы? У меня ведь есть твердый принцип, что мне по исходной разнарядке не положено много денег. Но не это главное, потому что, скорей всего, никто и не узнает. А то, что денежки, у них такое свойство, что кто их заполучит, расставаться ему с ними очень не хочется. Взять хоть и меня, ведь сколько раз решал полностью отказаться, ну, и где это? Лежу и рассуждаю, обманет или не обманет, а должно бы быть все равно.

Парень вроде приличный, и, пока камни у меня, все в порядке. Но погляжу я, что он запоет, когда вернем их и придется делиться. Может так выйти, что и женитьбу всякую ему из башки вышибет, а просто схватит все со счета и умотает в свой Лондон, а там ищи-свищи. Но я и свистать не стану, а, наоборот, буду рад-радехонек и Галке постараюсь внушить, что счастливо отделались.

Притом вынужден признать, что меня Йехезкель этот как-то смутил своими разговорами. Конечно, не его собачье дело, но факт, что камни ворованные и Йом Кипур на носу. Чтобы этот ее считал меня вором, не доставлю я ему такого удовольствия. Тоже мне, высокоморальная личность, нотации мне читать.

Однако что правда, то правда, выручил он меня вчера здорово, с дедом-ювелиром. И даже более того.

А именно, все эти мысли я думаю без всякого раздражения, проснувшись поутру.

Голова свежая, но вставать не тороплюсь, вообще никуда не тороплюсь. Тем более Татьяны в доме нет, и никого нет, и не известно, когда кто придет. Но тоски чрезмерной не испытываю, черт с ними, справлюсь как-нибудь и сам. В то же время понимаю, что с женщинами, с Ирис и с Кармелой, необходимо как-то помириться, потому что на более длительный период времени все-таки не справлюсь, да и просто нехорошо. Может быть, когда получим деньги, найму себе обыкновенную домрабу, попроще, чтоб безо всяких взаимоотношений, и ни от кого не буду зависеть. Пока Татьяна не вернется. А то даже и при ней. Чего? Пусть отдохнет немного, при деньгах можно.

И пусть мне этот ее не внушает, будто я такой-сякой и не по совести. Камни от воров – кто спас? И возвращать их кто собирается? Вот и именно. И имею полное право на вознаграждение.

Пощупал шов, он уже немного сглаживаться начал, не такой бугристый. Подвигал ногой, поделал упражнения в постели. И только когда заныло в бедре, вспомнил про перкосет.

Все утро прожил спокойно и даже не вспомнил!

А как вспомнил, тут же почувствовал, что необходимо принять. Но принять нечего. И что же? Отношусь к этому без паники, а говорю себе – сейчас позавтракаю, позову Ицика, и сходим потихоньку в поликлинику. Там у меня с врачихой неплохие отношения, объясню ей как надо, и даст.

Начал вставать и на тумбочке у постели нашел два темных пузырька с пипетками, а рядом записочка на иврите. Однако разобрал: попеременно по три капли под язык каждые полчаса. Лекарства, значит, этот ее мне оставил. Взамен перкосета!

Сперва плюнул, еще чего, думаю, да каждые полчаса! Но потом переменил мнение. Не могу скрыть, этот Йехезкель, вместо раздражения и злости, действует на меня как-то успокоительно. Верить ему не могу после того, что он с моей жизнью сделал, но факт, что успокаивает. Поэтому ладно уж, капнул под язык.

И все это без всякой прежней паники – и зарядку, и опять капнул, и завтрак, и побрился, и подмышки сполоснул под краном, все-таки к врачу иду.

И перед уходом еще раз капнул, и взял с собой.