Текст книги "Бриллиант в мешке"

41

Почему я эту тему сейчас затронул? Вроде она не имеет отношения?

Оказалось, имеет, самое прямое.

Сел я искать в интернете адрес страхкомпании. Смотрю тупо на экран, пока синяя полоска внизу заполняется, а в голове крутятся Ицикины слова: немцы предлагают полмиллиона… немцы предлагают пол… И споткнулся. Немцы?

Какие еще немцы? При чем тут немцы?!

Выскакивает этот красный «Последний Призыв», прокручиваю скорей в конец, смотрю на адрес – факт, немцы!

Бонн, какое-то там штрассе, и Дойчланд ихний убиралис, и имена все вроде немецкие… Немецкая компания страховала голландские камни! Ферзихерунг якобы какой-то! Совсем они там в Европе с ума посходили, все национальные экономики свалили в одну кучу и друг друга, гады, подстраховывают.

Как же я сразу не заметил? И ведь немецкий учил когда-то в школе… Видел адрес, но прочесть не удосужился, вроде ни к чему. Все мозги мне ихние полмиллиона заблокировали…

Даже сердце забилось. Перкосетину бы проглотить, но по-прежнему нету. Покапал из пузырька – по правде сказать, уже запутался, какой сперва, какой потом, но все равно действует.

Так.

Значит, эту услугу я буду оказывать немцам.

Возвращать им бриллианты, чтобы, не дай Бог, эти фрицы не потерпели убытков. И даже награду не потребую. Чтобы совсем на халяву отделались.

Сами уберечь не сумели, прошляпили камушки, но есть на свете российский уроженец, еврей по матери, Марусенькин брат, израильский гражданин Михаэль Чериковер, он позаботится о немецких страховых интересах, он не допустит, чтобы гансы пострадали!

Он эти камушки с опасностью для жизни от воров вызволит и дрожать из-за них будет, терять и находить, нервы трепать каждый день, беречь как зеницу ока, прятать будет и перепрятывать, дочь за араба через них выдаст, на Кипр за свои кровные гроши пошлет, жену уходящую без внимания оставит – что угодно, только чтоб фашистам не было такого неудобства, что они потеряют немного от своих немереных денег.

Чтобы я – немцам?

Да ферзихерунг вам в рот.

Ферзихер!

Хер!

Не будет этого, и не будет ни за какие коврижки. Ничего никуда не пошлю.

42

Позвонил заказчик серого панно, ругается, что не готово.

Не делать – это прекрасный и благородный принцип моей жизни. Но если уж взялся, то надо выполнять. До того я губу раскатал на бриллиантовые деньги, что будто бы и зарабатывать уже не надо.

Это меня поганые немцы так заморочили со своим вознаграждением. Или это перкосет меня довел? Так или иначе, но пора приходить в себя и вернуться к существующей действительности.

Заказчик – молодой парень, который богатым людям, которые сами не разбираются, делает домашнюю обстановку, так называемый внутренний интерьер, чтоб было красиво и стильно. Для этого и панно, хотя мне и не нравится, но это его первый серьезный заказ, и я его подвожу. В самом деле, виноват, я ему даже про сломанную шейку бедра вовремя не сообщил. И теперь он грозится вообще не заплатить. Я обещал, что сразу после Йом Кипура сдам, и тут же взялся за работу.

Работа неинтересная, и отвык я, и бедро тянет, да и старые боли все при мне, а главное, существующая действительность очень неутешительная, и украсить ее нечем, поскольку всякое возбуждение спало и перкосета нет.

И никто, кроме разве Ицика с газеткой, не заглянет. А мне и газетка эта уже ни к чему.

И впереди целых пустых полдня и вечер. Да и далее ничего особенного уже не ожидается. То есть все, как прежде, только без Татьяны.

То сижу, то стою, и так больно, и так. Смотрю в узор, что он мне дал, совсем неинтересный, но менять нельзя, плету, как указано, скучища. Глянул со скуки в окно, снаружи все как всегда, только дверь ресторана приоткрыта, и объявления о сдаче на двери нет. Вот только этого мне и не хватало, а впрочем, не все ли равно?

Татьяна даже не позвонила.

Позвонил зато Йехезкель, спросил, как себя чувствую после вчерашних иголок. Сказал ему – ничего, получше. Он обрадовался и говорит: тогда повторим сегодня перед сном? Хотел сказать нет, спасибо, не надо, а вместо этого слышу, что говорю, да, спасибо, это бы хорошо…

Положил трубку, и мне стало страшно. Не скучно и не грустно, а страшно.

Это я, значит, рад даже этому ее Йехезкелю?

Это что же, значит, теперь вот так всю жизнь? И не придет Татьяна, и не позвонит, разве что в чрезвычайном положении? И я буду сидеть один как сыч, плести свои дурацкие панно и радоваться любому посетителю? И даже без перкосета?

Но это же просто не я. Я же всегда любил сам с собой наедине находиться и никого не поджидал, никого мне было не надо?

Никого не надо было, Миша, пока было в наличии. Неужели Галина правильно сказала, и я профуфу кал жену?

Вот теперь и находись сам с собой, сколько угодно. Поджидать некого. Никто не помешает.

И справляйся сам, как хочешь.

Хотя Татьяна наверняка тетку какую-нибудь пришлет, вместо Ирис. Пока не надоест платить.

43

Кармела меня простила.

Не выдержал я дома один сидеть, натянул кое-как чистые «боксеры», взобрался наверх. Искренне попросил прощения, про Татьяну ей немного объяснил, имеет право знать, почему я такой не в себе. Посидели, поговорили, как взрослые люди, поели вместе.

И все у нас было, хотя все-таки без настоящего интереса с моей стороны. Одно только радует, что до сих пор могу по заказу. Правда, был напряженный момент, я даже встревожился. Но обошлось, Кармела и не заметила, а, наоборот, сказала, Татьяна просто не понимает, что она теряет. Это, говорит, редко у нынешних мужчин, чтобы и сила, и терпение, и внимание к потребностям партнера. Не знает она, что у меня это вовсе не внимание к потребностям, а просто если она достигает, то мне гораздо приятнее на нее в этот момент смотреть. А она и сама вела себя довольно деликатно, приспосабливалась, учитывала мою шейку бедра.

Неплохая все-таки тетка, несмотря на голос. В прежнем моем семейном положении я бы охотно имел с ней дело на этой почве. Теперь же она явно на что-то рассчитывает, а я предпочел бы чисто по-соседски. Но все равно хорошо, что мы помирились, на случай безвыходного положения, и опять же Йом Кипур. Теперь бы еще с Ирис. Ладно, когда-нибудь при случае.

Я вдруг очень устал. И не от работы, и не от Кармелы, а вот просто вдруг устал. Так устал, как будто вынули из меня что-то, что всегда во мне было и вдруг пропало.

И иголки меня на этот раз не усыпили, и пяточный массаж не помог, хотя Йехезкель очень старался. Лежу теперь, а отдохнуть не могу. Вспомнил про перкосет, как он меня всегда приводил в хорошее состояние, но нет, не перкосет мне теперь нужен, а что-то другое.

44

Так я и знал.

Поженились. Ухитрились-таки!

Галка прямо из аэропорта позвонила, не терпелось сообщить радостную новость.

Я было по привычке пасть разинул обругать ее, вдруг опять усталость накатила, и не то чтобы мне все равно, а простая мысль – ну, чего тебе? Дело сделано, что дальше произойдет – не в твоей власти. Зачем портить девке радостный момент, кто знает, много ли их у нее таких будет. У нее голос такой счастливый!

И не обругал, а вместо этого говорю, приезжайте ко мне, я вас поздравлю как следует.

Они рады? Счастливы? Любят друг друга? Жить друг без друга не могут? И слава тебе Господи! Молодые, здоровые, красивые и счастливые – что может быть лучше?

Глупости эти насчет нашего общего переезда выбью им из головы, и пусть едут вдвоем в Лондон, пусть радуются друг на друга, хоть что-нибудь да урвут от жизни, даже если это ненадолго. Пусть хоть кому-то будет хорошо. Денег им как-нибудь наскребу, заказов возьму побольше, вот отдохну только. Татьяна наверняка поможет, пусть даст им из того, что на меня копила, на операцию.

Когда они пришли, даже предложил им пожить пока у меня, им ведь жить негде. Предложил и тут же спохватился, это же столько хлопот, и потом, Азаму здесь наверняка нельзя. Хотел было как-нибудь осторожно переиграть, но Галка говорит:

– Спасибо, папа, я у них поночую, – кивает на Азама, – а сегодня особенно, надо помочь его маме к завтрашнему приему. И, папа, – говорит, – я тебя очень, очень прошу, чтоб и ты завтра пришел и познакомился.

– Как это, – говорю, – почему завтра? С ума сошла? Завтра канун Судного дня!

– Днем, папа, днем, в двенадцать!

Азам виновато улыбается и говорит:

– Простите, Михаэль, это не она. Нехорошо получилось, но отложить никак нельзя.

– Почему это нельзя? Все равно женатые уже, днем раньше, днем позже, не имеет значения, когда знакомиться.

Галка рвется объяснять:

– Папа, у него из Рамаллы…

Азам взял ее за руку, замолчала.

– Дело в том, – говорит, – что мы с Галиной и так все делаем не по правилам, не так, как велит обычай. Но хотя бы для этой встречи родителей жениха и невесты в доме должен быть мужчина постарше. И поскольку мы живем без отца, моя мама вызвала своего брата из Рамаллы. Он приехал как раз перед нашим отъездом на Кипр, мы ведь хотели все устраивать тогда… А теперь больше откладывать нельзя, он завтра должен уехать, у него кончается пропуск.

– А, – говорю, – пропуск…

Как будто это я виноват, что нам приходится защищаться от террористов, которые просачиваются из всех городов так называемой арабской автономии, и, в частности, из Рамаллы.

– Вы ведь знаете, – и он тоже вроде как оправдывается, – если его застукают без пропуска… а перед Йом Кипуром с этим особенно строго…

Вот такая наша повседневная действительность в условиях израильско-палестинского территориального конфликта.

– Поэтому, – говорит, – мы очень просим вас прийти к нам завтра в гости. Мать зовет к двенадцати, на обед, а в три дядя уезжает, и вы вполне успеете вернуться до наступления Йом Кипура.

Такие счастливые, что про камни даже не вспомнили. А я напоминать, понятно, не стал.

45

Помню, когда я женился и Танины родители пришли знакомиться, мать тоже очень огорчалась, что в доме на этот случай нет мужчины. Но позвать ей было некого, и обошлось так.

Дядя из Рамаллы. Хм. Тоже еще не известно, что за дядя. Впрочем, пропуск ему дали, может, и ничего.

Но я все равно пошел бы, познакомился, и утром даже начал было собираться, но увидел, что просто нет никаких сил. Болит все, и слабость, короче, называется регрессия.

И вот звонит Галка, что они сейчас с Азамом едут за мной. Знаю, что огорчится, но что же делать. В каком виде я сейчас, мне даже людям показаться неприятно, решат, что настоящий инвалид.

Дружелюбно все ей объяснил, она поняла, что я не то что бы, а в самом деле не могу. Поэтому согласилась, что поедут Татьяна с Алексеем, а я уж потом, когда буду покрепче. И говорит мне:

– А оттуда я провожу маму прямо к тебе. Если ты не против.

Я так обрадовался, что даже испугался.

– Да она же не успеет вернуться к этому своему?

– Нет, – говорит, – она на Йом Кипур с ним не будет.

Как я ни радовался, а удержаться не смог.

– Ну конечно, – говорю, – на каждый день гойка ему годится, а как Йом Кипур, так пошла вон.

– Нет, – говорит, – это она сама так решила. Пока, сказала, полный гиюр не приняла, не буду ему в этот день мешать. Он молиться будет, в синагогу пойдет, и поститься вместе с сыном.

– А она, – спрашиваю, – разве не будет?

– Не знаю, – говорит, – сам увидишь. Но ты не волнуйся, тебе мы еды много принесем, возьмем для тебя у арабов сухим пайком. Так согласен? А нет, Алексей ее к себе заберет.

– Нет, – говорю, – чего же. Пусть приходит.

46

Какой бонус мне на Йом Кипур!

Кто-нибудь скажет – вот так баба, идет от любовника к брошенному мужу пересидеть Судный день. Просто использует его хату в случае необходимости.

А я так совсем иначе думаю и очень счастлив. Что именно в этот день она не куда-нибудь хочет идти, а именно ко мне. Чувствует подспудно, что ее дом здесь, вот и идет.

Целые сутки пробудет, даже больше, и никуда не побежит. И делать ничего нельзя, только молиться, элохимов кормить, а сама наверняка будет поститься. Ну и что, может, и я с ней заодно. Ей это будет приятно, а пищу палестинскую и послезавтра можно съесть, в холодильнике не испортится.

А за сутки много чего может произойти в наших отношениях!

Покапал очередной раз в рот из пузырька и радостно принялся за панно, даже боли сразу уменьшились, а сил прибавилось.

Единственно только, что курить в Йом Кипур тоже нельзя. И даже, кажется, воду пить нельзя. Но это, пожалуй, уж слишком, для первого раза. И потом, больному разрешается.

То постою, то посижу, но работаю прилежно, даже узор не так уж плохо выглядит. Немножко нарушаю там и сям, исправляю дефекты заказчика, но он и не заметит.

Хамсин здоровенный, а мне хоть бы что. Так настроение поднялось, что почище всякого перкосета. И нетерпения никакого не чувствую, а только одно радостное ожидание. Лучше нет этого чувства, когда чего-то хорошего ждешь.

Позвонила Кармела, спрашивает, не хочу ли я вместе с ней есть сеуда мафсекет, то есть последнюю трапезу перед постом. Изложил ей ситуацию, в самых общих чертах. Огорчилась, понятно, но я с ней поговорил так ласково, душенькой ее назвал (на иврите, понятно, другое слово, не такое нежное, но она лучшего не знает), что не рассердилась.

Новости, что ли, последний раз послушать? А то ведь на сутки все замолчит, и радио, и телевизор, и там хоть очередные близнецы, ничего не узнаем. Включил – полная тишина. Значит, уже после двух. Ну и черт с ними, с новостями, без них лучше.

А за окном становится все тише, тише, нигде никакой музыки, людей мало, машина уже редко-редко какая проедет, и воздух постепенно сгущается. В ресторанном помещении дверь закрыта, но объявление как исчезло, так и нет.

Ну и пусть, пусть снова ресторан откроют, и пляшут, и поют хоть до утра, я согласен. И даже балалайка с флейтой пусть приходят и трендят. Пусть все опять станет, как было. Но только чтоб, подчеркиваю, все.

Воздух все густеет и густеет, обычно мне в эти часы как-то не по себе, страшновато становится. А сейчас совсем не страшно, а, наоборот, весело, я Танечку жду.

Общий шум города исчез, он всегда над тобой висит как одеяло, и его вообще не замечаешь, а тут вдруг слышишь, что нету. Точно как холодильник, который гудит, гудит, и вдруг щелк! – и затих. Только тогда и осознаешь, что гудел. Изредка в тишине слышу, одинокая машина проносится, спешит.

Вот и автобус проехал, скорее всего последний.

Скоро вообще всякое движение полностью закроется, значит, они вот-вот прибудут. Галке обратно в Старый город придется уже пешком топать.

Опять стал плести и даже увлекся. Свободнее начал вносить исправления в узор, и панно постепенно приобретает человеческий вид.

Оторвался и глянул на часы. Скоро четыре. Люди садятся есть, но я уж дождусь Татьяны.

Дядюшка уже укатил в свою Рамаллу, где же они? Неужели пешком идут? Можно ведь еще пока взять такси. Пока сирена не прогудит, можно.

47

За окном уже полная тишина.

Людей вообще не видно. Они теперь после трапезы и после сирены появятся, когда верующие пойдут в синагогу.

Между прочим, там в этот вечер очень красиво поют, я раз был в синагоге на службе в Судный день, пришли в ульпан религиозные и пригласили. Правда, потом оказалось, что религиозные были какие-то не такие и синагога тоже не вполне, но мне очень понравилось.

Да, но теперь им уже совсем пора. Наверное, Татьяну там заговорили новые родственники, и она стесняется уйти. Но ведь Галка при ней, эта не станет разводить церемонии.

А что, если… если Татьяна вдруг передумала и ушла к сыну?

Звоню Алексею, он берет трубку и с ходу начинает мне со смехом:

– Эх, папаня, жаль, тебя там не было…

Но мне не до смеха, перебиваю его:

– Мать у тебя?

– Мать? Она же к тебе собиралась. Я раньше ушел, ее Галка с Азамом обещали отвезти.

– Когда это было?

– Да уж часа, наверно, полтора. Что, до сих пор нету?

– Нету.

– Ну, – смеется, – видно, она решила Йом Кипур с арабами отмечать.

Вспомнил еще возможность. Могла пойти к Стене Плача, это там рядом.

Подождал еще немного, работа уже не идет. Начало смеркаться.

Нашел листок, который мне Азам дал перед уходом, сказал, на всякий случай мои телефоны. Развернул. Сверху два телефонных номера, простой и мобильный.

А внизу – еще номер, обведен рамочкой, и печатными латинскими буквами: банк такой-то, улица такая-то, Никосия, Кипр, и моя фамилия, тоже по-латински. Да плевать мне на этот Кипр вместе с его банком!

В домашнем телефоне ответчик по-арабски, мобильный вообще не отвечает.

Ну, хорошо, положим, Татьяна с Галкой сходили к Стене и теперь идут пешком, но арабы-то чего не отвечают? Куда они делись? Тоже к Стене пошли, Судный день праздновать? Хотя там и мечеть ихняя, может, туда…

Звоню Кармеле. Не знаю, чем она может помочь, но с кем-то поговорить надо. А она мне:

– Хочешь знать мое мнение? По-моему, она просто пошла обратно к своему Йехезкелю.

– Вряд ли, – говорю и описываю ей, что Галина сказала.

– М-мм… – говорит. – Не хочет ему мешать… Ну, если так беспокоишься, позвони ему и проверь. Только скорей звони, а то отключит телефон. А еще лучше – брось эти глупости и приходи ко мне. Я уже поела, но для тебя найдется. И будем… поститься вместе.

Я уж и сам подумывал позвонить этому ее, но не хотелось как-то.

Все же взял и позвонил. Но у него только длинные гудки. Он уже отключился и не включится до самого конца Йом Кипура. Там Татьяна или не там, а связи никакой нет, и остался я на бобах. А так радовался, дур-рак!

И тут завыла сирена.

Встать! Суд идет.

Религиозный квартал от меня близко, и сирена звучит во всю силу, мертвого подымет. А мне так скверно, что слышать я ее не хочу, даже уши зажал.

Но даже сквозь зажатые уши и сквозь сирену слышу, трезвонит телефон.

Уже не надеюсь, что это Таня, скорее, Галка решила сообщить, чтоб не беспокоился.

Сил у меня опять никаких не стало, едва трубку снял.

Официальный женский голос:

– Вам звонят из такой-то больницы. Господин Чериковер? Михаэль?

– Я…

– Одну минуту, с вами хотят поговорить.

А сирена все воет, воет, суд начался вовсю.

– Михаэль? – Нежный Ирискин голосок дрожит в трубке. – Михаэль, ты только не беспокойся… все будет хорошо, они живы, ты только не беспокойся…

Сирена наконец-то замолчала.

Часть четвертая
ЧЕРТ РАСПУТАЛ

1

Человеку, едва только его на небесах запланируют, тут же и навешивают два приговора.

Первый приговор приводится в исполнение через девять месяцев, и отбывать срок, если только мать аборт не сделает, теоретически положено сто двадцать лет, а на практике исключительно редко, хотя по нынешним временам до ста иной раз дотягивают. Это жизненный приговор.

А второй, смертный, откладывается. Не отменяется никогда, абортов в данном контексте не бывает, но откладывается – вот именно на эти сто двадцать теоретических лет. То есть в этих пределах, а сколько конкретно выйдет – это как кому повезет. Причем ни за хорошее поведение не накинут сроку, ни за плохое не скостят.

Когда первый приговор отбудешь – неизбежно тогда и приводится в исполнение второй. Говорят, будто бы и это там наверху запланировано, то есть конкретный срок каждому, но я думаю вряд ли, установлен только общий максимум, а в каждом отдельном случае это скорее условия отбывания срока и генетический код.

Оба приговора ни обжалованию, ни отмене не подлежат (аборты, судя по всему, тоже скоро везде прикроют), конкретные сроки неизвестны, поэтому я всегда считал, что всякие там размышления на тему о смерти – пустое дело. Смерть, она ведь что такое? Совершенно незначительный отрезок времени, неизмеримо малая величина между тем моментом, когда ты еще ты, и тем, когда вместо тебя хороший кусок удобрения. И что об этом размышлять? Ничего интересного не вымыслишь.

Живи, пока живется, и все тут. Как гласила присказка на прежней родине, мы пить будем и гулять будем, а смерть придет, помирать будем.

И сюда же относится так называемый страх смерти. К себе лично я пока эту тему не применяю, считаю, что рано. Вот умирание – это другое дело, особенно если длинное, тут будет о чем подумать и как с ним справиться. Но к смерти оно отношения не имеет, а исключительно все к той же жизни, его ведь тоже надо пережить. Его я, конечно, боюсь и пока стараюсь не думать. Когда подойдет время, буду, конечно, мучиться и не хотеть, и как поведу себя, не известно. Наверное, как подавляющее большинство, то есть не слишком красиво.

Что же касается смерти окружающих, то в детстве, например, я ужасно боялся, чтоб мать не умерла. Мне казалось, что если вдруг умрет, то это будет просто конец всему. Мать – это единственное, что всегда было при мне и всегда должно быть. Как это – жить, если ее вдруг не станет?

Она всегда очень тихо спала, и я даже по ночам вставал иногда, проверял, дышит ли. Она раз увидела и очень растроганно восприняла, думала, бедная, это я от большой любви к ней (так-то я ей особой любви не показывал, у нас это вообще было не в ходу). Прижимала меня и целовала, что тоже была редкость. Обещала, что не умрет, но я все равно боялся и проверял иногда. И что же? Подошло время, и уехал от нее спокойно, хотя знал, что старая и что, скорее всего, умрет в мое отсутствие. Вот уж два года, как ее нет, а я даже и вспоминаю редко. Нарочно стараюсь вспоминать пореже, берегу себя, и вполне успешно. Конца света не произошло.

Таково естественное развитие жизни, и что мы думаем любовь, это чаще всего зависимость и забота о собственном эгоизме.

Поэтому за детей, например, я уже так сильно не беспокоился, что умрут. В чем дело, уход за ними всегда был прекрасный, питание нормальное, болезней особых они не проявляли. Конечно, приходится принимать в расчет теракты и несчастные случаи, но от этого не убережешься.

А уж за Татьяну я в этом отношении вообще всегда был спокоен. Даже мысли такой не приходило. Возрастом она даже моложе меня, хотя и ненамного, здоровья там – мешками таскай, характер не нервный, работа неопасная. Был спокоен, что еще меня переживет, но это тоже когда еще, и относился по-философски.

А тут стало мне совсем не до философии.