Текст книги "Дорогой мой человек"

Свыше сил человеческих…

Елена прыгала через скакалку: это было такое необыкновенное зрелище, что Устименко даже остановился. Еще зимой казалось, что эта девочка никогда не улыбнется. А сейчас она как ни в чем не бывало вернулась в положенное ей от природы детство и, видимо, преотлично там себя чувствовала.

– Здравствуй, Оленка, – сказал он издали.

– Оюшки, товарищ майор, – смешно охнула Елена. – Ну не приметила, прямо беда!

И слов она новых тут набралась – какое-то вдруг «оюшки». И сияет, глядя в глаза, помаргивая огромными ресницами, словно еще отросшими за это время.

– Живешь-то как? – спросил он, неумело кладя ладонь на крепкое Ленино плечо. – Ничего?

– Живем – хлеб жуем, – радуясь его нечастой ласке и поводя под его рукой плечом, ответила девочка. – У нас новый концерт сегодня, придете?

– Обязательно.

– Значит, гвардейский порядочек. Вы только обязательно придите, хорошо?

– Непременно!

– Я «Синий платочек» исполню, красивая песенка, не слыхали?

– Не слыхал.

В сущности, он вопросов Лениных и ответов своих больше не понимал. Он только смотрел, только видел Козырева, картинно остановившего свой «Виллис» возле въезда в госпиталь. Подполковник приехал один, огляделся, подумал, набил трубку табаком и, закурив, кому-то приветственно, словно в кинокартине, помахал рукой.

– Это с Верой Николаевной Козырев здоровается, – пояснила Володе Елена, как бы стараясь ему в чем-то помочь. – Видите теперь?

А Устименко невесело подумал: «Уже даже эта девочка, наверное, в курсе событий моей жизни и старается мне посильно помочь. Помочь не быть смешным. Наслушалась в землянке, соображает. А я, конечно, здорово смешон. Впрочем, какое это имеет значение – смешон, не смешон! Ведь все это кончено, навсегда, к черту, кончено!»

Подошел капитан Шапиро, торопливо доложил о том, что за истекшее время ничего нового не произошло, и замолчал, чуть сконфузившись и даже порозовев немного. Им всем было за него неловко, так, что ли?

А подполковник Козырев валкой хозяйской походкой, не торопясь и раздаривая по сторонам улыбки, медленно выплыл из-за скал, но уже теперь в халате, и направился к подземной хирургии, где лежала Варвара.

– Ничего не поделаешь, – со вздохом произнесла Вересова, – он получил разрешение от самого Мордвинова. А Мордвинов, как вам известно, нас с вами не очень жалует. Еще какой звонок был свирепый. Вы его видели?

– Мордвинова? Видел.

– И он вам ничего не говорил?

– Ничего.

– Это потому, что я всю вину взяла на себя, – с торжеством в голосе сказала Вересова. – Дескать, я не пускала. Он поверил…

И, засмеявшись, добавила:

– Легко вас, мужчин, обманывать…

С залива порывами несся ветер, хлестал развешенным на веревках бельем, нес мелкую, злую водяную пыль.

– А вы, наверное, и не ели ничего! – воскликнула вдруг Вера Николаевна. – А? Не ели? Идите к себе, я сейчас вас отлично накормлю. У нас сегодня плов отменный! Ну, идите же, невозможный какой человек! Уведи майора, Оленка, и накрой у него на стол… Ты ведь теперь все умеешь!

– Ничего, я сам! – кисло сказал Устименко и пошел к себе, мучительно предчувствуя длинные и никчемные соболезнования Вересовой.

Но она была еще умнее, чем он о ней думал.

Она никаких «жалких» слов не говорила, наоборот, вела себя легко, просто, естественно, как добрый друг, который решил ничего не бередить. Налив ему водки, Вера поперчила «своим собственным» перцем плов (она не выносила пресное) и со свойственным ей умением подмечать в людях смешное и низкое рассказала вдруг, как на главной базе ухаживал за ней какой-то весьма серьезный и основательный генерал, как дарил ей сувенирчики и как внезапно, в одно мгновение, все это оборвалось, потому что к генералу, обеспокоившись слухами, нагрянула супруга, дама суровая, истеричная и чрезвычайно смелая. Для выяснения подробностей она явилась к Вересовой в госпиталь и собрала все начальство.

Рассказывала Вера Николаевна со свойственной женщинам ее типа жестокой наблюдательностью, не щадя и самое себя, но так живо и образно, что Володя перестал думать свои невеселые думы, а просто слушал и улыбался…

– Так что у кого, дорогой мой Владимир Афанасьевич, не было своих подполковников, – внезапно с растяжечкой заключила она. – И что они все значат по сравнению с любовью, если она существует?

– Вы о чем? – неприязненно осведомился он.

– О вашей личной жизни! – упершись коленом в табуретку и низко наклонившись к Устименко, сказала Вересова. – Разве не понятно?

Он молчал, уныло выскребывая со сковородки остатки плова. Что она от него хочет? Зачем вдруг ей понадобилось говорить о Варваре? А он-то думал, что у нее хватит душевного такта не трогать эту тему.

– Не мое дело? – тихо спросила она. – Вы так рассуждаете?

– Примерно так, – коротко взглянув в ее блестящие глаза, ответил он.

– Нет, мое, – зло сказала Вересова. – Мое, потому что я люблю вас. Люблю, зная, что вы нисколько меня не любите и не любили. Мое, потому что я невесть на что способна для вас. Люблю, эгоцентрик вы несчастный, люблю, верю в вас бесконечно, хочу быть с вами всегда, хочу смотреть на вас снизу вверх, хочу радоваться судьбе, которая отдаст вас в мои руки. Не понимаете?

– Вы ошибаетесь, – вежливо ответил он. – Вы меня, Вера Николаевна, выдумали. Вы даже про какую-то лошадку выдумали, на которую вы ставите. Все это вздор, пустяки, я ведь просто-напросто довольно занудливый врач. И ничего из меня не выйдет…

– Посмотрите-ка на него, – с легким смешком сказала Вересова. – Какое мужество! Он даже на себе крест поставил, только бы я убралась с его дороги. Ну что ж, Бог с вами. Действительно, эта ваша техник-лейтенант – премилое существо. Я бы тоже в нее влюбилась и совершенно разделяю и ваши чувства, и чувства красавца Козырева. Что же касается, Владимир Афанасьевич, вашего будущего, то вряд ли подполковник впоследствии на Степановой женится. Я проведала у его солдат, вот вам подарок от меня: товарищ подполковник женат, получает от супруги регулярно письма и фотографии своих чад, сам пишет и посылки шлет. Следовательно, будущее за вами. Такие гуси, как Козырев, – мне это хорошо известно, недаром я вам притчу рассказала про своего генеральчика, – храбрятся только в отсутствие законных супруг. В мирное время они тише воды ниже травы. Супругу свою Козырев, несомненно, называет мамочкой, она его – папочкой, здоровая нормальная семья, как же это так – вдруг взять ее да порушить. Нет, товарищ майор, Варвара Родионовна, несомненно, вам достанется, только подождать надо, милый Владимир Афанасьевич, подождать и смириться…

– Послушайте, – вдруг, не сдержавшись, почти крикнул он, – я не желаю…

– А вы меня поставьте по стойке «смирно», – с горловым, неприязненным смешком живо откликнулась она. – Или пять суток гауптвахты! Все правильно, товарищ майор, я ведь ваша подчиненная, вы меня вполне имеете право призвать к порядку…

Несмотря на все эти шуточки, пальцы ее дрожали, когда она скручивала себе папироску, и Устименко не без раздраженного удивления подумал, что, может быть, эта женщина и вправду любит его.

Впрочем, какое это имело сейчас значение?

Важно было только одно – ушел Козырев от Варвары или все еще сидит там. И важно было узнать об этом.

Узнал Володя просто: подполковник сам явился к нему.

– Привет науке! – сказал он, садясь. – Значит, скоро мою больную на выписку?

– Не совсем так, товарищ подполковник, – сухо ответила Вера. – Мы ее эвакуируем в тыл. Лечиться ей нужно будет еще долго и основательно.

– Ну, из тыла дорога ко мне никому не заказана.

Вересова усмехнулась.

– Ей заказана.

– Это как? Может быть, разъясните?

– Очень просто: она свое отслужила.

– Да ну? – простодушно и нагло удивился Козырев. – Это вы все здесь сами решаете?

– Мне не нравится ваш тон, подполковник, – резко вмешался Устименко. – Мы делаем то, что считаем нужным, вы с вашими связями можете жаловаться на нас кому вам угодно. И оставьте нас, пожалуйста, в покое…

Но это были не те слова: они на Козырева никак не подействовали. Подействовала на него неожиданно Вересова, он даже перестал ругаться, когда она заговорила. И чуть-чуть пожелтел.

– Мое дело сторона, – вдруг мягко заговорила она и даже дотронулась пальцами до локтя Козырева. – Но я искренне советую вам, подполковник, прекратить музыку, которую вы затеяли. Командование дало мне понять, что ваша просьба насчет пропуска к Степановой здесь – последняя, которая может быть удовлетворена. Эта история наделала много шуму, слишком много…

Козырев глубоко вздохнул, потом быстро спросил:

– Проработочка будет?

– Н-не знаю, – не торопясь ответила Вера. – Будет, если сигналы имеются…

– Сигналы, наверное, имеются, без сигналов и чижик не проживет, – зло сказал Козырев. – Ну что ж, спасибо, утешили…

– А я вас утешать не собиралась, подполковник. И предупредила вас только потому, что, естественно, не желаю никаких незаслуженных неприятностей нашему госпиталю.

– Страховочка?

– Хотя бы и так. Грехи ваши, вы и расхлебывайте…

– Да уж помощи не попрошу…

Раскурив трубку, он ушел, словно бы и вправду победителем. А Вера Николаевна тихонько и доверительно спросила:

– Не пропадете со мной, а, товарищ майор?

– Пропаду! – резко и яростно ответил он. – Именно что пропаду, и подлецом пропаду.

– Ох как красиво! – усмехнулась Вересова. – Это я уже, знаете ли, где-то читала или в кино видела, как она его, ангельчика, превратила в негодяя. Только ведь это все вздор, Владимир Афанасьевич. Если он хороший, его в подлеца не превратишь. А если он внутри себя подловат и только это качество наружу не проявил, тогда что ж, тогда ведь и греха тут нет. А вы меня в данном случае с Козыревым не остановили, хоть и знали, что я лгу, потому что вам хотелось, чтобы хлыщ этот поскорее убрался. Разве не так?

– Все вы врете! – неуверенно сказал он. – И про свои чувства врете. Ничего не было, нет и не будет.

– А что вы называете – чувства? – со своим тихим смешком спросила она. – Что вы под этим понятием подразумеваете?

Устименко взглянул на Вересову исподлобья и попросил:

– Оставили бы вы меня в покое, а, Вера Николаевна? Вы – сами по себе, я – сам по себе. Разные мы с вами люди, и трудно нам понять друг друга…

– Выгоняете?

Он не ответил и не обернулся на стук закрываемой двери, потом вздохнул и, выпив кружку воды, пошел к Варваре.

– Ты как врач ко мне пришел, – спросила она, когда он сел, – или нынче как человек?

– У меня эти понятия совмещаются, – довольно глупо ответил он, и, разумеется, она это заметила, она ведь всегда замечала такие штуки.

– То есть ты человеколюбивый врач-гуманист? Посильно светя другим, сгораешь сам?

Она злилась, губы ее вздрагивали.

– Начинается представление! – громко в глубине подземной хирургии заговорила Елена. – Первое отделение – цирк политической сатиры!

Раненые захлопали и закричали «браво-бис!». Негромко заиграл баян, Володя рукой слегка оттянул простыню, отгораживавшую Варю от начавшегося представления, и оба они увидели Лену в длинной бязевой рубахе, перепоясанной бинтом, с огромным бантом в волосах и с подобием циркового бича в правой руке. В левой девочка держала поводок.

– Там у нее собака наша, – сказал Володя, понимая, что Варе не все видно. – Сейчас Бобик залает – и это будет означать Гитлера в начале нападения на СССР. А потом он перевернется на спину – и это будет Сталинград. Между прочим, у нашей Олены всегда бешеный успех…

– Ох, Боже мой, – тихо сказала Варя. – Какое мне сейчас до всего этого дело! Ты опять уйдешь и исчезнешь на несколько дней, а я буду тут лежать и думать…

Он быстро взглянул в ее глаза, заметил в них слезы и попросил:

– Не надо, Варя! Тебе нельзя нервничать…

– Мне надлежит соблюдать полный покой?

Она запомнила это давешнее его слово: «надлежит».

– Да, надлежит!

Раненые захлопали и закричали свое «бис-браво-бис», потом опять заиграл баян – Елена танцевала сольный танец «вальс-снежиночка». Сколько раз Володя все это видел и слышал!

– Мне надлежит соблюдать полный покой, потому что я чуть не умерла?

– Да, неважно тебе было.

– И ты меня спас?

– Спас – это пишут в книжках, – сказал Володя. – Еще там пишут: «Он будет жить» – он или она. Пишут также: «Добрые и умные руки хирурга…»

– Почему ты злишься? – негромко и ласково спросила она.

– Мне надоели пошлости, – чувствуя, что у него срывается голос, сказал Устименко. – Ты не можешь себе представить, как это все мне надоело! Мне опротивели хирурги, играющие на скрипочках, и хирурги, берущие аккорды на рояле. Очень похоже на… жар-птицу!

Этого не следовало говорить, это было жестоко и низко, но так уж вырвалось. На мгновение Варвара закрыла глаза, точно готовясь к чему-то еще более страшному, например, к тому, что он ее ударит. Впрочем, это не было бы страшным. Это, пожалуй, было бы самое лучшее. Пусть бы он ее убил – и все!

Но он молчал.

А Елена там, в большой подземной хирургии, исполняла новый номер – гвоздь сегодняшней программы – «Синий платочек». И раненые слушали, затаив дыхание, не шевелясь, наслаждаясь Лениным голосом и нехитрой мелодией с такими понятными и простенькими словами:

 
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч,
Ты говорила, что не забудешь
Нежных и ласковых встреч…
Порой ночной
Мы повстречались с тобой,
Белые ночи,
Синий платочек,
Милый, желанный, родной…
 

– Ничего особенного не произошло, – соберясь с силами, почти спокойно сказал Володя. – Я тебя, Варюха, оперировал.

– Ты только выполнил свой долг? – невесело глядя на него, спросила она. – Ты только сделал то, что на твоем месте сделал бы каждый? А тебе не кажется, что это похоже на хирурга, берущего аккорды на рояле? Эта скромность!

Нет, она вовсе не желала, чтобы «жар-птица» проскочила незаметно. Она вернулась к проклятой «жар-птице», она хотела немедленно обо всем поговорить, все выяснить, все решить до конца.

Но он не мог, не имел права.

– Я принес тебе твои осколочки! – сказал он, стараясь улыбаться. – Сохрани на память, после войны будешь показывать знакомым… Держи!

Она подставила ладошки лодочкой, и он высыпал туда тихо звякнувшие осколки – все семь.

Елена пела на бис:

 
И мне не раз
Снились в предутренний час
Кудри в платочке,
Синие точки
Ласковых девичьих глаз…
 

– Это все ты вынул у меня из головы? – почти шепотом спросила Варя.

– Ага!

– А череп у меня тоже такой противненький, как у того скелета, который нам отказались продавать не по безналичному расчету?

– Помнишь, ты тогда написала в жалобной книге, что «отказ продажи скелетов не по безналичному расчету можно назвать головотяпством», – улыбаясь, сказал Устименко. – И требовала, чтобы я разрешил тебе довести твою кляузу до «логического конца».

– Ты все так помнишь?

– У меня отличная память.

– Но ты помнишь наизусть.

В подземной хирургии опять захлопали, было слышно, как Елена сказала:

– Товарищи легко– и тяжелораненые, наш концерт закончен!

– Ты спросила, не противненький ли у тебя череп? – не глядя на Варвару, осведомился Володя. – Нет, не противненький!

– Желтенький, как дынька?

– Нет, беленький…

С дрожащей улыбкой на губах она играла с ним в эту игру – лишь бы он не уходил. Что угодно – только бы он сидел тут.

– А это не неприлично, что ты копался в моих мозгах?

– Нет, не неприлично. Во всяком случае, я старался копаться как можно меньше!

– Но все-таки немножко полазил своими ручищами?

Только она одна во всем мире умела так разговаривать.

– Почему ты молчишь? – вдруг спросила Варвара. – Больше нам нельзя просто болтать. Я должна тебе на все ответить. И за все…

– Тебе нельзя сейчас! – быстро сказал он. – Ты еще больна, Варя! Ты будешь нервничать, и плакать, и…

– А ты думаешь, я каменная! – внезапно охрипнув, воскликнула она. – Думаешь, мне не обидно? Как ты смеешь ни о чем меня не спрашивать? Взял и спрыгнул тогда с трамвая, взял и спрыгнул навсегда, взял и вычеркнул меня, да? Ведь я… ведь ты… ведь это же мучительно… Не смей уходить, слушай, я должна все сейчас тебе рассказать!

Но он не мог слушать, он не имел права слушать. Все-таки он был врачом. И железным командирским голосом – негромко, но так, что она поняла: иначе он тотчас же уйдет, – Устименко велел ей замолчать.

– Тебе же нельзя, Варя, – наклонившись к ее забинтованной голове, сказал он, – тебе нельзя, невозможно волноваться. Потом, когда ты поправишься, мы потолкуем. А сейчас нельзя, это преступление – то, что я тебе позволяю.

– Я умру от говорения? – вдруг осведомилась она, и глаза ее заблестели. – Да? А теперь скажи: «Идиотка!» Помнишь, как ты говорил, когда я не понимала, чего хочет от всех нас твой великий Сеченов?

– Идиотка! – радостным шепотом сказал он.

– А еще что ты говорил?

– Мракобесы!

– Это свыше сил человеческих! – сказала она, бледнея. – Свыше сил, Володька! Погоди!

Несколько мгновений она молчала. И он сидел, склонившись к ней, ждал. Он уже не смел ее останавливать.

– То, что происходит, преступно, – быстро и четко зашептала она. – Мне нет ни до чего никакого дела. Ни до твоих шуток, ни до этого… жар-птицы. Мы одни с тобой во всем мире, мы одни! Я не понимаю, не знаю, не хочу больше думать. То, что случилось, – случилось, это вздор! Но то, что мы теряем друг друга, – ужасно, это невозвратимо, Володя. Пойми, пожалуйста, пойми! Я знаю, ты тоже знаешь – мы приговариваем себя к безбрачию, потому что, как бы ни сложились наши жизни, мы будем одиноки, ужасно одиноки, ведь это же все невозможно без любви, это же не считается. Но годы, Володька, годы уйдут, жизнь будет дурацкой, глупой, как уже была, как есть, жизнь наполовину, на четверть – не настоящая. Ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь, ты еще не научился понимать, ты ведь до сих пор не окончательно взрослый. Подумай, вспомни, представь себе, дурачок, как ты мог взять меня с собой туда, за ту свою границу. Ведь ты же мог! Мог?

Он поднялся.

– Ты уходишь? – шепотом спросила она.

– Да, – ответил он. – Я завтра приду. Больше нам нельзя нынче говорить.

– Вытри мне, пожалуйста, нос, – попросила она, – я вся изревелась. Там, на тумбочке, платок…

Он вытер ей нос и ушел, сутулясь, а Варвара подумала: «Нет, это не третий раз – третий будет совсем отдельно, не завтра, не здесь, может быть, через много лет, когда мы состаримся. Впрочем, вряд ли! Третьего раза может и вовсе не быть…»

И она стала ждать завтрашнего дня.

Но завтрашнего дня Варя тоже не дождалась, потому что ночью майора Устименку вызвали телефонограммой к большому начальству, о чем Степановой сообщила военврач Вересова.

– А днями мы вас эвакуируем в тыл, – весело добавила она. – Подполковник Козырев в курсе дела и, несомненно, вас проводит…

Варя ничего не ответила.

«Танец маленьких лебедей»

Уорд привез Невилла на машине санитарного транспорта и сам руководил процессом погрузки раненого на пароход. «В таких делах он – дока», – так подумал Володя, следя за английским врачом. Но именно в таких – не больше. И историю болезни Уорд привез в роскошном конверте за пятью печатями.

– Так не пойдет, Уорд, – сказал Устименко, когда они остались вдвоем в кают-компании. – Я должен знать, что здесь написано. Мы немножко изучили друг друга, не правда ли? Ответственность за вашу, простите, трусость – может быть, я и слишком резко – все-таки несете вы, а не наша медицинская служба. Поэтому я желаю – так же, впрочем, как и мой шеф, профессор генерал Харламов, – чтобы в истории болезни была отражена наша точка зрения, наше утверждение необходимости оперативного вмешательства. По всей вероятности, в запечатанном документе сказано не все, иначе бы вы здесь же вскрыли пакет.

Но Уорд, разумеется, пакета не вскрыл.

Он погрузился в традиционное английское безмолвие, не в молчание, а именно в чопорное безмолвие, потом сказал, что Устименко «очень пунктуален, очень», и отбыл, пообещав доставить другую историю болезни.

– Видите, как я вас раскусил, – с недобрым смешком заметил Устименко.

– Не ловите меня на слове, – сухо ответил Уорд. – Другую, в смысле – открытую, вот что я хотел сказать.

– Но и эту же можно открыть! История болезни – не диппочта. Кстати, не забудьте отметить в другой истории оба случая вторичного легочного кровотечения.

Это было сказано уже на трапе. Англичанин пожал плечами и уехал, а Володя пошел к своему пятому графу Невиллу.

– Вы можете меня называть просто Лью, док, – сказал он.

– Сэр Лью?

– Нет, Лью. Вы же очень старенький по сравнению со мной! И пусть я полежу тут на воздухе, док, пока такая хорошая погода. Мне здесь отлично и все видно.

– А вас не слишком обдувает?

– Нисколько!

Носилки стояли за ветром – возле лазарета, и все-таки тут было прохладно. У тети Поли нашелся оренбургский платок – она сама принесла его англичанину. Вдвоем с Володей они повязали ему голову – по всем сложным правилам – быстро и искусно. Отросшие льняные кудряшки тетя Поля выпустила наружу – на чистый, необожженный лоб и на виски. Лайонел осведомился:

– Теперь я русская матрешка, да, док?

Володя не смог заставить себя улыбнуться, глядя на лейтенанта: гордая, бешено гордая девчонка, старающаяся держаться как мальчишка, – вот так подумал майор Устименко про этого летчика Королевских военно-воздушных сил метрополии Лайонела Ричарда Чарлза Гэя, пятого графа Невилла и композитора, имя которого никто никогда не услышит.

– Теперь я буду пить молоко! – сказал Лайонел.

– Будешь, будешь, Ленечка! – подтвердила тетя Поля, когда Устименко перевел ей насчет молока. – Будешь, Леня!

С этого мгновения на «Пушкине» Невилла все стали называть Леней и даже Леонидом. К нему вообще тут относились с уважением после того боя над караваном. Он знал это и улыбался, ему тоже все тут нравилось – и элегантный старпом Петроковский, и салатик из сырой капусты, который ему принес кок Слюсаренко, и знаменитая русская клюква, которую он все время жевал и похваливал, и капитан Амираджиби, навестивший своего пассажира и поболтавший с ним насчет погоды, и крики чаек над заливом, и холодное, изящное, слаженное спокойствие команды парохода, и стволы «эрликонов», которые любовно обхаживал солидный и уверенный в себе матрос…

Вечером, когда Володя в кают-компании писал письмо Варваре, его вызвали на трап.

Тут прохаживался Уорд. На нем был лягушачьего цвета плащ; внизу, на причале, разворачивался английский джип.

– Вот, пожалуйста! – сказал Уорд и протянул Володе открытый конверт.

Составленная заново история болезни лейтенанта ВВС метрополии сэра Лайонела Невилла была облечена в несколько туманную форму, но факты тем не менее были поименованы.

– Ну что ж, – сказал Володя. – Все более или менее нормально.

Сложив бумаги, он сунул конверт в карман.

– Теперь, кажется, вы отдохнете от меня…

Володя усмехнулся.

– Я бы хотел все-таки попрощаться с сэром Лайонелом.

– Пойдемте.

Невилл не спал – курил и потягивал виски из стакана. Он был немножко пьян и как-то загадочно обрадовался появлению Уорда. Загадочно и злорадно.

– А, док! – прищурился он. – Представьте себе, я уж стал предполагать, что не взгляну в ваши сверкающие очки. И ваша тайна останется с вами. Что это вы мне наболтали перед самым отъездом насчет какой-то там операции, которую предлагали русские и которая бы меня убила?

Устименко набрал воздуха в легкие: даже это он выболтал, проклятый Уорд! Кто его тянул за язык? Он же сам просил молчать и не вмешивать раненого во все телеграфные запросы!

– О! – поводя носом, сказал Уорд.

– Что-о? – вежливенько осведомился Лайонел. – Я не сообразил сразу, о чем шла речь, а теперь мне стало интересно.

– Операция, сопряженная с огромным риском! – боком глядя на Устименку, произнес Уорд. – Операция почти не осуществимая…

– Да, но если они ее предлагали, вот они, – Невилл кивнул на Володю, – значит, мои дела не так уж хороши? Или вы меня считаете круглым идиотом?

Володя вышел.

Этот разговор не имел сейчас к нему никакого отношения.

Пусть на все вопросы отвечает Уорд, пусть отвечает, если может.

Минут через двадцать – не больше – он увидел, как Уорд сел в свой джип и уехал, а вскоре пароходный фельдшер Миленушкин отыскал Устименку и сказал, что «Леонид» ругается и зовет своего доктора.

– Знаете что? – сказал Лайонел, когда Володя вошел в лазарет. – Я вдруг все понял. Не тревожьтесь, док, я не стану вас мучить всей этой подлой историей, она теперь никого не касается, кроме моего дяди Торпентоу и его чиновных докторов, это они за все отвечают, черт с ними, я понял другое, главное…

– Вы напились – вот что я понял! – сердито сказал Володя.

– Немного. Но ведь это теперь не имеет никакого значения. Только не мешайте мне, а то я запутаюсь; да, вот: вся история с моей операцией, которую вам не разрешили сделать, имеет даже философский смысл. Хотите выпить?

– Ну налейте!

– Философский! Очень глубокий. Я не смогу это выразить, но мы всегда откладываем, не берем на себя ответственность и не решаемся пойти на риск. Это и есть наша традиционная политика. Вы понимаете? Уорд не виноват. Он просто дурак! Кстати, он мне все рассказал, и я теперь понимаю. Он рассказал потому, что он теперь больше не отвечает. Правда, я его немножко припугнул, что попрошусь в ваш госпиталь и вы меня прооперируете, но и на это он имел готовый ответ: вы не можете меня оперировать, потому что мое здоровье принадлежит нации, а нация запретила. Понимаете?

Лайонел засмеялся.

– Оказывается, нация – это мой дядя Торпентоу… Впрочем, хватит об этом. Сейчас я, пожалуй, посплю, а завтра вы меня опять уложите на палубу, ладно, док? Мне хочется увидеть всю эту кутерьму снизу…

– Зачем?

– Затем, что сверху все сражения выглядят сущими пустяками, какой-то безнравственной игрой, но все-таки игрой, а отсюда…

– Я не видел этой вашей игры ни сверху, ни отсюда, – ответил Володя. – Но не думаю, чтобы это показалось мне кутерьмой… или игрой!

Невилл, как всегда, выслушав ответ Устименки, ненадолго задумался – пережевывал Володин английский язык.

– Вам не хватает легкости в мыслях, док, – сказал он наконец. – Вы все берете слишком всерьез. Так размышлять свойственно англосаксам, а не славянам. И вы обидчивы. Кажется, вы склонны говорить те слова, которые любит мой дядя Торпентоу, например: «эти святые могилы».

– Есть и святые могилы! – буркнул Володя.

– Да, в том случае, если там не покоятся останки надутых себялюбцев, бездарных флотоводцев и самовлюбленных идиотов вроде моего дяди Торпентоу. Но, как правило, они, именно они лежат в охраняемых законом могилах и в фамильных склепах. А вот моего брата Джонни какой-то сукин сын – танкист Роммеля – так вдавил в песок пустыни своими гусеницами, что его даже не смогли похоронить.

– Ладно, оставим это! – велел Володя.

– Зачем же оставлять? Что же касается моего старшего брата – Гарольда, док, то его прикончили нацисты в Гамбурге летом тридцать восьмого. Он был, знаете ли, разведчиком, и он ненавидел Мюнхен и все такое прочее. Он кричал моему дяде Торпентоу, что нам будет крышка, если мы не найдем настоящий контакт с русскими. И нацистам его выдали англичане. Да, да, не таращите глаза – они играли в бридж, эти двое мослистов, с двумя дипломатами-риббентроповцами и назвали им брата. Не удивляйтесь, французские кагуляры так же поступали, теперь-то мы кое-что хорошо знаем, но не все…

Он молчал немного, потом добавил:

– Гарольда вообще не нашли. Совсем. А мой дядя Торпентоу – человек осведомленный во все времена – еще тогда сказал: «У таких, как я, слишком много общего с ними. Слишком много!»

– С кем – с ними? – не понял Володя.

– С нацистами, док, только не сердитесь, пожалуйста…

– Вы здорово сердиты на вашего дядю Торпентоу, – сказал Володя.

– Мне наплевать на них на всех! – сонно огрызнулся Невилл. – Мне только не хочется умереть в ближайшие дни. Хоть один стоящий парень должен разводить червей в нашем фамильном склепе, и этим парнем буду я. А завтра напьюсь, чтобы не думать про свою крупнокалиберную пулю…

– Хорошо, напьетесь!

– И меня опять уложат на палубе?

– Как захотите, Лью…

Нажав кнопку, Володя переключил люстру на ночничок.

– Теперь я останусь один? – шепотом спросил англичанин.

– Нет. Я буду ночевать тоже здесь, потому что у меня нет другого места, – соврал Володя. – Я только поем немного.

– Вашей пшенной каши?

– Нашей пшенной каши.

– Но у меня тут целый мешок банок! – свистящим, бешеным шепотом заговорил Невилл. – Это глупо, док! Я не могу ничего есть и особенно консервы. Отнесите в кают-компанию, док, я вас прошу. Ананасы в консервах. И курица. И бекон…

– Вы понимаете, что вы говорите? – тихо спросил Володя.

– Не понимаю! – крикнул ему вслед Лайонел. – Не понимаю, черт бы побрал вашу сумасшедшую гордость!

Володя плотно прикрыл дверь.

Рядом, на соседнем пароходе, заорал, хлопая крыльями, давно помешавшийся в этих широтах петух. Нежно, рассыпчато, хрустальным звоном пробили склянки, и Устименко вновь не разобрал, сколько же это времени и какая пора суток. Впрочем, это было совершенно все равно. Часы у него так и не ходили после тех двух бомб.

В кают-компании тетя Поля подала ему действительно пшенную кашу и какой-то напиток под названием «какао» – бурого цвета, пахнущий шерстью.

– А почему оно «какао»? – поинтересовался Володя.

– Так кок обозначил, – сердясь, ответила тетя Поля. – Ему виднее, Владимир Афанасьевич. Капитан, между прочим, давеча похвалил, сказал, что из древесных опилок лучше нельзя приготовить…

Вошел Петроковский, скинул плащ-клеенку, приподнял крышку пианино и стал подбирать «Синий платочек».

 
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч…
Ты говорил мне, что вовек не забудешь
Нежных и ласковых встреч…
 

– «Вовек» – не надо! – сказал Володя.

– Не надо так не надо! – покладисто согласился Петроковский и спросил: – И чего это со мной, доктор, прямо психическое: воняет тринитротолуолом и воняет – хоть плачь. Давеча головку чесноку съел – не помогло.

– Плюньте!

– Пройдет?

– Обязательно.

– А от этого лекарство не изобретено?

– Лекарство – конец войне.

– Это так, – согласился старпом, – это вы точно…

И вновь повернулся к пианино.

 
Помнишь, при нашей разлуке
Ты принесла мне к реке
С лаской своею прощальной…
 

– «Своею» – не надо! – велел Володя.

Отодвинув тарелку, он дописывал Варе: «…Ты во всем права, рыжая, я-то знаю, что не могу без тебя жить, знаю всегда, понимаю, но проклятый характер трудно сломить. Вот и теперь почудилось мне предательство – самое страшное преступление, известное мне на нашей планете. Но это только почудилось: если на то пошло, я гораздо более виноват перед тобою, чем ты в чем-либо! Ты ведь его не любишь, ты не ушла с ним от меня, ты осталась, как тебе почудилось, без меня и махнула на все рукой. Я все понимаю, но не всегда вовремя, вот в чем, дружочек мой, несчастье. И слова застревают у меня в горле. Но ты все про меня знаешь лучше, чем я сам. Это не важно, что сейчас мы опять с тобой расстанемся, мы найдемся, мы не можем не найтись. И выгони взашей своего красавца, хоть это и глупо, но мне он мучителен, и мысли…»