Текст книги "Дорогой мой человек"

– Письмо на родину? – спросил Петроковский.

– Ага! – сказал Устименко, надписывая номер своей полевой почты на конверте. – Именно на родину! – И осведомился, не слышно ли чего нового.

– Это вы в смысле конвоев?

– Так точно.

– Об этом деле даже сам Господь Бог знает приблизительно. Или вовсе ничего не знает. Таков закон конвоев.

– А вы на берег не собираетесь?

– Насчет письма-то? Ящик в порту неподалеку – пять минут ходу.

– Что было на ужин? – спросил Лайонел сонным голосом, когда Устименко, отправив письмо, вошел в лазарет. – Пшенная каша?

– Пшенная каша. И какао! И омары, лангусты, устрицы, креветки и что там у вас еще такое аристократическое? Десерты, да, вот что! И кофе с ликерами. Ну, конечно, фрукты.

– Идите к черту, док! Я лежал и думал знаете о чем? Вот мы придем в порт назначения, в Рейкьявик, что ли? Мы придем, и в вашей кают-компании будет накрыт стол на всех тех идиотов, которые к вам явятся, и будет русская икра, и будет водка, и борщ, и блины – все будет. И вы все будете делать вид, что вам на это наплевать, и будете курить толстые русские с золотом папиросы, а коммодор Грейвс из адмиралтейства будет жрать вашу икру ложкой и намекнет вашему капитану, что неплохо бы прихватить с собой банку, и капитан даст. И икру, и водку, и папиросы…

– Ну даст! – сказал Устименко.

– Но это же глупо!

– Не знаю, – сказал Володя. – Не понимаю, почему глупо? Давайте-ка спать, Лью, уже поздно…

– Все глупо, док, – с тяжелым вздохом пробормотал Лайонел. – Все бесконечно глупо и грязно. Все отвратительно. И знаете, я ужасно устаю думать. Это открытие, которое я сделал с проклятой вонючкой Уордом, и с моим дядюшкой Торпентоу, и со всеми вместе, не дает мне покоя. Впрочем, вы хотите спать?

– Да, хочу! – сказал Устименко, чтобы Невилл тоже уснул. Но он и не собирался спать, этот летчик, ему хотелось разговаривать. – Завтра! – велел Устименко. – Слышите?

– Тогда уколите меня какой-нибудь гадостью, док, потому что я вас замучаю и сам начну к утру кусаться…

Володя вздохнул и пошел кипятить шприц.

А когда они проснулись, конвой был уже в море.

Приняв холодный, крепко секущий тело душ, Володя поднялся на ходовой мостик к Амираджиби, снял с гака запасной бинокль и ахнул – такое зрелище раскинулось перед ним. Под ярким, светло-голубым северным небом, буквально на сколько хватал глаз, шли огромные транспорты и мощные военные корабли конвоя. В небе, серебряные под солнцем и черные с теневой стороны, плыли аэростаты воздушного заграждения, а над ними в прозрачной синеве патрулировали этот огромный плавучий город маленькие, проворные истребители.

– Здорово красиво! – неожиданно для себя вслух произнес Устименко.

– Сфотографировать, взять на память и никогда не возвращаться обратно, – брюзгливым голосом ответил Елисбар Шабанович. – Так выражаются одесситы…

Володя взглянул на него и заметил отеки под его глазами, суровый блеск зрачков и усталую сутуловатость плеч.

– Я не люблю разводить панику, – сердито и негромко заговорил Амираджиби, – но надеюсь, это останется между нами. Мы можем иметь веселый кордебалет, если эти пакостники-линкоры, и «Адмирал Шеер», и «Тирпиц», и «Лютцов», и тяжелый крейсер «Адмирал Хиппер», и легкие «Кельн» и «Нюрнберг» со всеми их эсминцами и подлодками выскочат на нас. Представляете?

– Нет! – пожав плечами, сказал Володя. Он действительно не представлял себе, как все это может произойти.

– Короче, будет шумно. И у вас найдется работа.

– Я подготовлен.

– Не сомневаюсь! Но здесь бывает труднее, чем на твердой земле.

– Да, разумеется! – кивнул Володя.

– Особая специфика, – продолжал Амираджиби. – Кроме того, у нас нет манеры бросать судно, пока оно на плаву. Наше правило: бороться до последнего. Но раненые должны быть эвакуированы вовремя. И ваш англичанин, этот пятый граф, – тоже. Вы отвечаете за них за всех. Ясно?

– Есть! – сказал Устименко.

Спускаясь на спардек, Володя вдруг подумал, что Амираджиби разыгрывает его и что все это нарочно, но тотчас же отогнал от себя эту мысль. Все вокруг – и пулеметчики «эрликонов», и артиллеристы, и санинструкторы с сумками, и военный комендант судна в черной флотской форме, так странно выглядевшей на этом, казалось бы, мирном судне, и каски на людях, и собранность, и подтянутая напряженность, – все говорило о том, что «обойтись» никак не может, что это война и быть бою!

Но ветер свистал так вольно и мирно, солнце светило так щедро и весело, Лайонел так радовался, что его опять вынесли на этот соленый, щекочущий ноздри воздух, что военврач Устименко решил «до своего часу» ни о чем военном не думать, а просто наслаждаться жизнью в тех масштабах, которые ему отпущены.

– Будем играть? – со своим прелестно-плутовским выражением спросил Невилл.

– Давайте, лейтенант.

– Но вы старайтесь запомнить, док! А то это бессмысленно – я вас никогда не выучу, если вы будете думать о своей девушке. У вас, кстати, есть девушка?

– Нет! – хмуро ответил Устименко.

– Такой старый, и еще нет.

– А у вас?

– Я не успел, док! Я вообще ничего не успел.

Легкая краска залила его лицо: даже говорить пакости этот военный летчик еще не успел научиться.

– Понимаете, док? Я ходил к ним после гонок на гичках, но из этого совершенно ничего не вышло. Они называли меня «подругой» и затолкали мне силой в рот огромную липкую конфету. А потом я напился – вот и все.

Володя улыбался – такой старый и такой мудрый змий рядом с этим летчиком. Улыбался, смотрел на белесые кудряшки, колеблемые ветром, и думал печально: «Если ты полюбишь, дурачок, то узнаешь, какая это мука. Будешь жить с клином, забитым в душу, и делать при этом веселое лицо».

– В молодости я никогда ничего не успевал, – сказал Невилл. – Я всегда опаздывал. Мне не хватало времени, док, понимаете…

И, махнув рукой с перстнем, он едва слышно засвистал. Это и была их «игра», странная игра, придуманная сэром Лайонелом Невиллом.

– Ну? – спросил он погодя.

– Скрябин! – сказал Володя напряженным голосом.

– Док, вы просто тугоухий. Я повторю.

И он опять засвистал тихонечко и даже подпел, чтобы Володя правильно ответил.

– Ей-Богу, Скрябин! – повторил Устименко упрямо.

– Очень лестно, а все-таки это Невилл, «опус девять».

– Здорово похоже на Скрябина.

– Вы думаете? Ну а это?

Володя слушал с серьезным видом.

– Это уже наверняка Скрябин.

Лайонел захохотал счастливым смехом.

– Это наша летчицкая песенка под названием «Коты на крышах»! Довольно неприличная песня. Ничего вы, док, не понимаете в музыке…

Он все еще смеялся, когда это началось. И не он первый заметил кровь, а Устименко. Она была ярко-алой, и ее хлынуло сразу так много, что Володя растерялся. Вдвоем с чубатым матросом, случившимся поблизости, Володя унес носилки с Лайонелом в лазарет. Невилл затих, глаза его были закрыты. Здесь слышнее дышали судовые машины, или это лопасти винта вращались в холодной морской воде? А за перегородкой, отделяющей лазарет от камбуза, кок жалостно выпевал:

 
И мне не раз
Снились в предутренний час
Кудри в платочке,
Синие точки
Ласковых девичьих глаз.
 

Кто-кто, а платочек уже завоевал «Александра Пушкина».

– Это опять вторичное кровотечение? – наконец спросил Лайонел. – Да? И сильное?

– Легкое! – солгал Устименко.

– Из меня хлестало, как из зарезанного теленка! – сказал Невилл. – Интересно, какое же будет тяжелое…

– Вам бы лучше не болтать.

– Тогда я проживу сто лет?

– Я вас просил не болтать! И нечего так ужасно волноваться, все то, что вы сейчас потеряли, я вам сейчас долью. У меня тут сколько угодно отличной крови.

Пришел Миленушкин, и они занялись переливанием.

– Слушайте, это действительно очень просто! – иронически удивился Невилл. – Вроде вечного двигателя.

– Еще проще!

– Значит, теперь меня будут постоянно доливать?

– Да, а в Англии вам извлекут пулю, и вы об этом позабудете!

– Док, – сказал Лайонел, когда процедура переливания кончилась, – а вам не попадет от ваших коммунистов, что вы так возитесь со мной? Я все-таки, знаете, не совсем «свой в доску», хоть один ваш летчик в госпитале, когда мы с ним тихонько выпили, сказал, что я «свой в доску». И еще он посоветовал мне поскорее открыть второй фронт и не задерживаться. Подумать только…

Он запнулся.

– Что подумать?

– Подумать только, что я мог свалить его вот так же где-то над каким-то морем.

– Или он вас.

– Или он меня, это не имеет значения. Важно другое, важно то, что парни, которые начинают что-то соображать, соображают, когда уже поздно…

– В каком смысле поздно?

– В смысле хотя бы гемоглобина. Еще там, в госпитале, Уорд проболтался, а я услышал. Это вы умеете хранить свою проклятую врачебную тайну, а Уорд и на это неспособен…

Он покрутил черный перстень на тонком пальце и закрыл глаза.

– Устали?

– Налейте-ка мне виски, вы же проигрались на Скрябине.

Володя налил, но Невилл пить не стал.

– Противно! – сказал он, вздохнув.

Мысли его были где-то далеко.

– Может быть, вы подремлете? – спросил Устименко. Но, наверное, как-то неточно, потому что летчик задумался, прежде чем ответить. И наконец спросил:

– Что вы имеете в виду?

Взгляд его был рассеян: наверное, путались мысли. Оказалось, что нет, наоборот, он настойчиво думал об одном и том же.

– Да, да, док, вы меня не собьете, – вернулся он к прежней теме. – Тот парень мог оказаться против меня, если бы нас натравили. Понимаете? Он тоже еще не успел, и оба мы ничего не успели бы, кроме как покончить друг с другом.

Он закрыл глаза, и лицо его – тоненькое лицо страдающей девочки, которая хочет притвориться мальчишкой, – словно погасло. Лицо в оправе из мягких, влажных и сбившихся кудрей.

Не открывая глаз, совсем тихо он предупредил:

– И не мешайте мне говорить, покуда я могу. Или эти вторичные кровотечения такие легкие?.. Мне слишком мало осталось болтать по счислению времени, как в воздухе, когда горючее на исходе. А ваши заправки или доливания – это пустяки. Наверное, в том, что вы доливаете, гемоглобин пожиже…

Он не договорил, улыбнулся чему-то и задремал.

Стараясь не позволять себе думать, Устименко вздохнул и, осторожно завернув кровавые полотенца в бумагу, выбросил их за борт. Только тут, на палубе, он заметил, что хоть караван и двигался прежним ходом, но что-то вокруг изменилось. И не успел он сообразить, что же именно изменилось, как загремели зенитки сначала на военных кораблях конвоя, а потом, почти тотчас же, – на транспортах.

Слева по курсу встала сплошная стена ревущего огня, но, несмотря на этот зелено-розовый дрожащий поток убивающего света трассирующих пуль, немецкие торпедоносцы, завывая моторами, шли на сближение, не отворачивая и не отваливая в сторону. Они шли низко над водой, стелющимся, приникающим к поверхности моря полетом, дорываясь до дистанции, с которой имело смысл сбросить торпеды, и вот сбросили в то самое время, когда сзади и справа каравана волнами пошли пикирующие бомбардировщики. А может быть, Володя и не понял и не разобрал сразу толком, кто из них что делал, но менно так он это увидел: в свете полярного, ярко-солнечного дня – строй фронта торпедоносцев, пробивающих огненную стену, и бомбардировщиков там, наверху, над головами. А потом в реве и клекоте задыхающихся зенитных пушек своего парохода, в несмолкающем грохоте «эрликонов» возле уха он вообще перестал что-либо понимать и оценивать, а только сообразил, что, наверное, ему уже есть дело, и, сорвав с гака шлем, затянул у шеи ремешок и сразу увидел возле себя, возле самого своего лица рябенькую, рыженькую мордочку Миленушкина, всегда робеющего и немножко даже заикающегося от робости.

– Что? – крикнул ему Устименко.

– Порядок! – заорал Миленушкин. – Пока порядок!

Володя махнул рукой и побежал на ходовой мостик. Здесь было попонятнее, но барабанные перепонки, казалось, вот-вот лопнут от рева где-то рядом хлопающих пушек. Амираджиби с мокрым от пота бронзовым лицом стоял возле рулевого, и Устименко услышал, как сигнальщик крикнул капитану почти одновременно, что «справа по корме бомбардировщик противника» и что «пошли бомбы», и как Амираджиби тотчас же велел рулевому: «Право на борт». Рулевой деловито ответил: «Есть право на борт» – а бомбы с воем пронеслись где-то совсем неподалеку, и тогда капитан приказал «отводить», и вдруг тут все притихло, хоть носовые пулеметы еще и грохотали.

– Поняли? – сипло спросил Амираджиби и стал откашливаться.

– Это и есть кордебалет? – вспомнил Устименко.

– Нет, доктор дорогой, это всего только танец маленьких лебедей из балета «Лебединое озеро». Это немножко войны…

Откашлявшись и ловко закурив на ветру, капитан осведомился:

– Видели, как погиб «Фараон»?

– Нет, не видел.

– Сразу. В одно мгновение. Они, наверное, зазевались, бедняги, бомбардировщик вытряхнул на них две бомбы. Вот корветы снуют – смотрите, надеются еще людей спасти…

Сигнальщик крикнул:

– Вижу сигнал коммодора: приспустить флаги в честь погибшего судна.

– Приспустить флаг! – обернувшись, велел Амираджиби.

И, сняв шлем, вытирая еще подрагивающей рукой белым платком пот войны со лба, заговорил домашним, тихим, усталым голосом:

– Вечная память погибшим! Никогда не забудет вас советский народ! Слава в веках, труженики моря, братья по оружию! Да будет злая пучина вам теплой постелью, орлы боевые, где отдыхаете вы вечным сном…

Было похоже, что он молится, но, внезапно обозлившись, капитан сказал:

– Если бы ваши миноносцы стреляли, как стреляет «Светлый», главным калибром, то ни один торпедоносец не прорвался бы! Никто этого еще, кстати, не делал, а Родион всем бортом бьет с дистанции семьдесят кабельтовых. Лупит и не подпускает, молодец какой каперанг! А эти раззявили рты!

И он сердито показал, как «эти раззявили рты». Потом хлопнул Устименку по плечу и посоветовал:

– Не надо быть таким серьезным, дорогой доктор! Вспомните, как вы спасли мне жизнь там, в базовой бане. И сознайтесь теперь – перед лицом смертельной опасности: иголка была ваша?

– Моя! – радостно улыбаясь в лицо этому удивительному человеку, сказал Володя.

– Конечно! Я выследил, где вы одевались. Я давно над этим размышляю.

– Простите, Елисбар Шабанович, – сказал Володя. – Но я боялся, что это вдруг адмирал и меня будут всяко унижать.

– Теперь не будут! – сказал Амираджиби. – Теперь я простил вас, доктор, и если судьба, то мы встретимся под водой друзьями. А теперь идите к вашему англичанину и не оставляйте его по пустякам.

Потом, вспоминая эти часы, дни, ночи, атаки подводных лодок и серии глубинных бомб под сверкающими лучами солнца, вспоминая завывающие, распластанные тени четырехмоторных торпедоносцев, пытающихся прорваться к каравану, американских матросов, которые были подняты на борт «Пушкина» после того, как их «Паола» еще на плаву была расстреляна английским сторожевиком и окончательно добита немецким бомбардировщиком, вспоминая истерические выкрики стюарда «Паолы» о том, что он ясно видит «большой флот» немцев, работая впоследствии над служебным докладом и вспоминая весь этот переход, Устименко своим крупным почерком написал такой абзац:

«Мои наблюдения свидетельствуют в пользу той точки зрения, что при ином принципиальном подходе к вопросам живучести судов наличие пострадавших от охлаждений было бы в десятки раз меньше – следовательно, исчислялось бы единицами, что, несомненно, доказало бы несостоятельность взгляда санитарной службы флота союзников, к сожалению, подтверждающих в корне неправильную точку зрения Британского адмиралтейства о полной невозможности проводки арктических конвоев».

Но этот абзац майор медицинской службы Устименко написал значительно позже, а пока он только наблюдал, работал и раздумывал, еще не имея полностью своего взгляда на проходившие перед ним события.

Глава одиннадцатая

Ты только рождаешься!

Не зная, что у Володи немного дел на «Пушкине», Невилл часто уговаривал его:

– Не тратьте на меня время, док, у вас его слишком немного для того, чтобы позволять себе роскошь сидеть со мной, будто вы сестра-кармелитка. Идите к вашим раненым и обмороженным. Теперь-то я уверен, что и без вашего участия ребята с этого шипа не бросят меня, даже если положение станет окончательно паршивым. Идите же, док!

Устименко кипятил шприц, делал Лайонелу инъекцию и уходил с засученными по локоть рукавами докторского халата. Холодный ветер свистал в море, солнце плыло по ослепительно чистому небосводу, от постоянной качки Устименку поташнивало и голова кружилась, но он держался, не показывая виду: морская форма обязывала. Лайонел, пятый граф Невилл, на носилках, замотанный оренбургским платком, поглядывал из-за лазаретной надстройки, неприязненно оттопыривая нижнюю губу, сверху вниз, подолгу о чем-то выспрашивал «сервайверс» – так тут называли снятых с палубы «Паолы» матросов-утопленников. Потом ругался:

– Убирайтесь вы к черту, волки, с вашими разговорами! Слышите? Вы мне надоели все!

А Устименке рассказывал:

– Вы слышали, док? Их просто-напросто бросил наш конвой, когда они шли к вам. Наше милое адмиралтейство приказало командиру конвоя предоставить транспортам «право самостоятельного плавания». В переводе на нормальный язык это означает: «Спасайся кто может!» Ваши-то карабли еще не подошли, то произошло еще до границ вашей операционной зоны. Вы слышите меня, док, или вам нельзя об этом разговаривать?

– Лучше скажите это вашим адмиралам!

– Говорить о плохих адмиралах – это плохой тон! – сказал Лайонел. – Тут, док, что-то куда омерзительнее.

– И это адресуйте им!

– Если бы ваша наука знала, как заправить меня гемоглобином…

– То что бы вы сделали? – спросил Устименко.

– Что бы я сделал?

Он медлил с ответом. Слабая улыбка дрожала на его губах.

– Я бы сделал то, что надлежит, док. Я ведь порядочно знаю. И теперь надо мной нет гувернера, как в детстве в Сэррее или Эссексе. И в гольф мне неинтересно играть. Гемоглобин – вот что мне нужно, но с этим ничего не поделаешь…

– Дался вам этот гемоглобин!

– С гемоглобином можно порядочно сделать, если ты не только дерешься в воздухе – кто кого, док! Поэтому-то мне и жалко. Мало, знаете ли, быть нормальным летчиком, даже после колледжа Иисуса в Оксфорде, где так уютно, где каждый день звонит колокол ровно столько раз, сколько у нас студентов…

Он все еще улыбался – таинственно и мягко, и мысли у него были ясные, хоть порою и могло показаться, что он что-то путает. Но Володя успел привыкнуть к тому, как Лайонел говорит, и понимал все.

– Знаете, док, – сказал он неожиданно. – Наши чиновники-дипломаты не имеют права получать иностранные ордена. Три с половиной века тому назад королева Елизавета по этому поводу выразилась с грубостью, достойной своего времени, но очень точно: «Я хочу, чтобы мои собаки носили только мои собственные ошейники!» Сильно сказано, не правда ли, док? Ну а если я не желаю носить ничей ошейник? Если я сам по себе?

– Это, кажется, у вас не бывает! – хмуро ответил Устименко.

– Я не знаю, что у нас бывает и чего не бывает, но я не желаю носить ничей ошейник, – сказал Невилл. – Я не желаю говорить: «Ах, Достоевский, Достоевский, ах, эти широкие славянские души» – и делать то, что пытаются делать дядя Торпентоу и его друзья мослисты. Главное, что это им иногда удается. Может быть, я и не разобрался бы в этой грязи, если б не собственная шкура. Это все так видно на мне, это все так грубо сшито. Или вы думаете, что я – дурак, который решительно ничего не понимает? Вы думаете, я мало имел дела с конвоями?

– Это, кажется, видят все, – угрюмо пробормотал Устименко. – Даже те, кто, по выражению вашей исторической королевы, носят ее ошейники.

– Не только носят, но и стараются заслужить каждый себе этот ошейник, как это ни смешно, но это так… Впрочем, черт с ними, с этими ошейниками, я хотел вам рассказать о прошлом караване. У вас неизвестно, как это все заварилось, а у нас кое-кто знает все обстоятельства. И обстоятельства породили остроту. Там где-то эта острота получила хождение, и мой дядя Торпентоу ее с удовольствием, наверное, повторяет. Это игра слов и еще нечто дубовое, но пакостное в высшей степени. Я англичанин и отношусь серьезно к своей стране, настолько серьезно, что даже вам, док, не могу пересказать эту остроту. Они хотят, чтобы вы видели, как обстоятельства оказываются сильнее нашего желания помочь вам. И для этого они играют всю эту грязную игру. И от этого мне так скверно на душе…

Теперь он говорил хрипло, устало и быстро; казалось, что внутри его пылает злое пламя, и этот огонь еще поддерживал его силы настолько, что Лайонел даже с подробностями рассказал Володе, как «исчезли», словно в мистическом кинофильме, из французского порта Бреста тяжелые корабли нацистов, проскочили «незамеченными» мимо флота его величества короля и как потом оказались на пути арктических конвоев.

– Понимаете, док? Совершенно как со мной или приблизительно как со мной. Пусть этот Невилл подохнет от вторичных кровотечений, но без всякого риска с нашей стороны. Мы ведь только люди. Вы разобрались в аналогии? Боши, а не Уорд и мой дядя Торпентоу, оказываются виновными в том, что мы не выполнили свои обязательства и сорвали обещанные поставки. Мы только люди, как выражается эта тупая скотина Уорд. Но есть же минуты, когда мы обязаны быть более чем только, вы понимаете? Более! Раздавить нацизм могут более чем люди. Только люди – слишком гибкое понятие, недаром об этом так часто говорит Петен.

Он задохнулся, и Володя велел ему помолчать, но Лайонел не слушался. Злое пламя все ярче пылало в нем, этот огонь нельзя было потушить.

– Грязная игра… Вы не спортсмен, вы не понимаете, какая гадость – организованная, подтасованная игра. Меня дважды катапультировали в небо, помните тот конвой – зимой, в марте? Дважды в один день. И потом еще. Сначала, когда мы тащились между Медвежкой и Нордкапом, а потом уже на подходах к вашему заливу. Это была нелегкая работа, но на кой она черт, когда вся задача Уорда и Торпентоу – по возможности, изо всех сил не доставить обещанное.

Лайонел задохнулся, ему вдруг не хватило воздуху. Устименко наклонился над ним. И рванул к себе полотенце.

– Опять! – наконец выговорил Невилл. – Опять, и никак не останавливается…

Миленушкин принес еще полотенце, но кровь все текла и текла изо рта, и ее невозможно было остановить. Только часа через два, когда они перенесли его в лазарет, у него хватило сил спросить:

– Сколько мне осталось, док?

– Если бы вы поменьше болтали, то ничего бы этого не происходило, – солгал Володя. – Все дело в абсолютном покое.

– Но все-таки?

– Вам осталась огромная, длинная жизнь, лейтенант, – опять солгал Володя, для убедительности назвав Невилла лейтенантом. – Огромная, длинная и очень интересная жизнь.

– Вы думаете? – протянул Лайонел, стараясь поверить Устименке. – Вы уверены?

– Ах, да не делайте из себя мученика, – воскликнул Володя. – Посмотрели бы, что бывает на свете!

– Тяжелые случаи?

Володя не ответил. Невилл хихикнул.

– Вы только не бойтесь меня огорчить чужими страданиями, – сказал он. – Мы, раненые, любим, когда ближнему хуже, чем нам. Это нас почему-то даже утешает. Особенно если ближний такая скотина, как этот из Панамы, который украл и запрятал два спасательных пояса и одиннадцать жилетов, – знаете, капка? Он просто это украл у своих же…

И, оживившись, Лайонел стал подробно рассказывать про скотину-панамца, про то, как ему его же друг пообещал «сунуть нож», если повторится такая история. Он был жив, совсем жив, этот мальчик, и только Володя знал, что живет он уже за счет смерти. Это была искусственная жизнь, сердце еще тянуло и питало мозг, но не само по себе, а повинуясь тому, что делал майор медицинской службы Устименко: повинуясь бесконечным переливаниям крови, ампулам, шприцу.

– Вот, мы еще говорили о наших традициях, – совсем развеселившись, вспомнил Невилл. – Наши традиции! Это грандиозно, док! Вы слышали про пожар палаты общин в Лондоне? Не знаете? Вот вам наши традиции: сторож палаты категорически отказался впустить пожарных в горящее здание на том основании, что пожарные не являются членами парламента. Вы можете себе это представить?

Он засмеялся, потом надолго задумался и неожиданно очень серьезно сказал:

– Необыкновенно глупо то, что я не увижу, как это все кончится. Может быть, это и самомнение, которым вы меня так часто попрекаете, но все-таки…

– Что – все-таки?

– Я бы здорово пригодился после войны, когда они там, в Лондоне, и в Вашингтоне, и в Париже, топнут ногой и прикажут: «Теперь довольно валять дурака, довольно всяких маки, Сопротивления, партизан и комплиментов русским. Теперь есть законное правительство!» Вот тут-то мы бы и пригодились. Но нас очень мало останется, к сожалению, док, а те, кто останется, вздохнут и поплетутся старой дорогой…

Потом добавил:

– У меня есть друзья во Франции. Уже сейчас они жалуются на то, что их партизанскую войну с нацистами ругают революцией.

К полуночи Невиллу стало опять скверно. Он скверно слышал, плохо понимал. Мысли его путались, синеватая бледность заливала лицо, тонкую шею.

– Ах, доктор, если бы этот необратимый процесс протекал повеселее, – сказал он с тяжелым вздохом. – Неужели ваша наука не научилась переправлять нашего брата на тот берег покомфортабельнее?

И стал говорить про автомобили – про «Даймлер», «Ягуар» и «Бентли».

Володя мыл руки, когда Миленушкин спросил у него одними губами:

– Как?

– Ужасно! – так же, только губами, ответил Устименко и вдруг почувствовал, что подбородок у него неудержимо дрожит.

– Выйдите, – заикаясь, попросил Миленушкин. – Выйдите, вам нельзя сейчас тут быть. Выйдите, а я управлюсь, товарищ майор…

И, задыхаясь, Володя вышел.

Упершись лбом в аварийный плот возле лазарета, ухватившись рукой за полукружие «эрликона», он произнес как заклинание:

– Я не могу, чтобы ты умирал! Слышишь?

Но никто его, конечно, не слышал. И никто ему, разумеется, не ответил.

– Я не могу, чтобы ты умирал! – сквозь зубы, не дыша, выдавил Устименко. – Ты не смеешь умирать! Ты только рождаешься! Ты только еще будешь, мальчик! Ты еще мальчик, ты дитя, но твой день наступает, ты будешь! Ты не смеешь умирать! Я не хочу, чтобы ты умирал!

Негромко и четко содрогалась в огромном чреве парохода машина, винт гнал судно вперед, свистел соленый, злой ветер, посверкивали на холодном солнце бегущие волны, стучали в костяшки спасенные и уже успевшие переругаться между собой бронзоволицые, татуированные, пьяноватые «сервайверс», а тут рядом, за переборкой белого лазарета, на койке под номером два умирал мальчик. У всех, несмотря на войну и опасности, все было впереди, а у него впереди оставалось совсем немного времени. Совсем пустяки, уж это-то Володя знал. Так же, как знал, что помочь ничем нельзя.

Умывшись у пожарного палубного рукава, обтерев лицо полой халата, он пошел в лазарет. Невилл еще дремал в полузабытьи, и Володя, не замечая изумленного взгляда Миленушкина, налил себе в мензурку виски и выпил залпом. Потом сел на койку номер один, подперев лицо ладонями, и сказал судовому фельдшеру, что тот может быть свободным.

– Я пойду в кают-компанию, – ответил Миленушкин. – Займусь там…

– Идите занимайтесь!

– В случае чего…

– Я сам знаю, что мне делать в случае чего…

Миленушкин испуганно ушел.

Опять где-то слева стали сбрасывать глубинные бомбы. Невилл застонал и попытался приподняться.

– Ничего, – строго сказал Володя. – Лежите!

– Мне здорово паршиво, док, – пожаловался летчик. – Точно крыса грызет меня где-то изнутри. И все ноет, и все плывет. Дайте мне воды!

Попив из поильника, он полежал молча, потом быстро и повелительно произнес:

– Я хочу на воздух. Мне душно здесь, док. Сейчас утро или вечер?

– Сейчас ночь, Лью. И там холодно и ветрено.

– Наплевать, док!

– Я бы вам не советовал.

– Это может повредить моему здоровью? Вряд ли! Мне бы хотелось, чтобы нам сварили кофе, док, у меня там целая банка, пусть сварят все. Ведь никто же не спит, это последняя ночь на походе, верно?

– Верно! – с трудом сказал Устименко.

– Последняя! И я хочу провести ее с людьми.

– Но я же здесь?

– Вас одного для этой ночи мало. Мне очень хочется, чтобы пришел капитан, ему полезно выпить чашку кофе, и старпом, и стюардесса! И тот парень, который меня вытащил из воды, тоже пусть придет, он меня стесняется и ни разу ко мне не заглянул. И коньяк у меня есть отличнейший в придачу. Почему не устроить кутеж? Настоящий кутеж!

Вспоминая годы спустя, уже в мирные дни, эту ночь – последнюю ночь на походе, как выразился Лайонел, – Володя сурово корил себя за легкомыслие, но тогда – в ту сумасшедшую ночь, когда опять, после размышлений о том, что человек человеку – волк, открылось ему счастье понимания той нехитрой истины, что человек человеку, конечно, брат, – он не размышлял, полезна эта встряска умирающему или вредна. По всей вероятности, не надо было выносить летчика на звенящий ветер, но это было последнее желание приговоренного, и они «выехали» с кофе, коньяком, стаканами, чашками и бренди. В ожидании подачки кругом подступали волки – наемники «сервайверс», но брат крикнул им, как волкам:

– Пошли прочь!

И, усмехаясь сухими губами, объяснил Володе:

– Они продавали разные бутерброды, которые получали у вас по твердым ценам, и наживали тысячу процентов. А теперь они потребуют, чтобы им обменяли их выручку на валюту. Этим они мне хвастались. И им не стыдно было, что те, кто спасает мир от фашизма, едят пшено…

И добавил, пристально всматриваясь в «сервайверс»:

– Нехорошо так думать в такую ночь, но этих могли бы нанять и фашисты, не правда ли, док? У них светятся глаза, как у волков, – так выразился умирающий, который, конечно, никогда не видел или, как он говорил, «не успел» увидеть волков. Но он понимал все то, что понимал и Устименко. Невилл был человеком, который рождался этой звенящей, свистящей арктической ночью, человеком, который рождался в тяжелейших нравственных муках, чтобы исчезнуть навсегда.

«Что же удивительного в том, что врачи иногда стреляются?» – так думал Володя впоследствии, вспоминая эту ночь на походе – эту ночь рождения и смерти. Эту ночь, когда пришла ему в голову мысль, что честь хирургии, которой он так преданно и страстно служил, попрана не людьми, нет!

Ее попрали волки!