Текст книги "Дорогой мой человек"

Видишь? Ты все-таки еще пригодишься!

– Спокойно! – сказал он. – Успокойся, истеричка, нюня, чепуховый человечишка! Успокойся, иначе ты совершенно никому не будешь нужен! Ну!

Так он говорил сам себе, стоя посредине комнаты один. Говорил или думал – он не знал. Он был выбрит, трезв, чист, он закатал рукава рубашки, как рукава халата в операционной, только собрать себя, успокоиться, сосредоточиться никак не мог. Может быть, ему мешала музыка – День Победы там, в Москве? Но разве может мешать такой день?

Упругий теплый ветер выбивал белую занавеску на середину комнаты, вот она даже хлестнула Володю по лицу. Мальчишки с сумасшедшими, воинственными и счастливыми кликами промчались по тихой улочке. Да, война кончилась, настал этот День Победы.

Настал, и сейчас там, на его флоте, в звоне и свисте веселой, солнечной весенней пурги, наверное, построились люди в черных флотских шинелях; наверное, сверкают на сопках снега; наверное, застыли корабли, и командующий говорит плача, как плачет сейчас Володя, потому что нельзя не плакать в этот день свершившейся Победы.

И Родион там, и Елисбар, и Миша, и Гриша, и Харламов, и старый Левин – все там, в этом звенящем и стылом ветру, на черных скалах…

– Нет, к черту!

Он тряхнул головой, прислушался: Москва праздновала, там гремели медью оркестры, веселый голос сказал:

– Включаем Красную площадь!

Веры не было дома, ушла на митинг в госпиталь. И никого, наверное, не было дома, только он остался…

Еще и еще раз он размял руки, пальцы, сжал кулаки и вздохнул.

Хозяйские кактусы, которые он так обхаживал всю эту длинную зиму, были в форме, в хорошей форме сейчас, к весне. Жесткие, сильные, с крепкими колючками. И скальпель был у него – хорошо отточенный, и лезвие безопасной бритвы, и резинки, для того чтобы скрепить подвой с привоем.

– Ну, ребята! – сказал он им бодро. – Начнем!

Так он веселил сам себя.

Лезвие он погрузил в денатурат. Потом круговым, легким и быстрым, точным и сильным движением сделал срез на цереусе-подвое; спокойно и холодно соображая, прикинул, где резать привой – шаровидный эхинопсис. И, забыв про руки и про то, что он калека, хирургическим пинцетом взял крошечную, заранее приготовленную колючку кактуса и ею скрепил эхинопсис со столбовидным цереусом. Потом наложил вату и натянул резинку – все в точности, как было написано в английской книжке.

Новое растение – причудливое и удивительное – стояло перед ним. Критическим и недоброжелательным взглядом из-под лохматых бровей оглядел он сделанную работу, осудил себя за то, что срезы не совсем точно совпали, и принялся готовить вторую операцию. Теперь он ничего не слышал – ни оркестров, ни песен, ни стихов. Он работал. И хоть это была еще не совсем работа, лишь преддверие к ней, он вновь жил, как должен жить человек. Его руки делали теперь сами то, что должны были делать, он выдрессировал их силой своей воли, он принудил их повиноваться, и в День Великой Победы он праздновал еще и свою Победу. Если бы они были у него, он привил бы еще сотню кактусов, самых крошечных, чтобы полностью доверять своим рукам…

Потом он закурил и откинулся на спинку стула. Голова его почему-то слегка кружилась. Теплый ветер все надувал и надувал занавеску, она крутилась и щелкала за его спиной. И в этом ветре, и в тепле, и в какой-то сладостной, одуряющей истоме, полузакрыв глаза, он услышал стихи, которые запомнил надолго и впоследствии, в разные минуты жизни, повторял себе сам как заклинание:

 
Люди неба больше не боятся
Неба, озаренного луной.
 

Услышал, вздохнул и сказал:

– Видишь? Ты все-таки еще пригодишься!

Глава тринадцатая

Орлиное племя

После двух недель сплошной мглы с туманом и унылым посвистом ветра вечер выдался на редкость теплый и ясный, и от этого было тоже почему-то грустно: казалось, что море, которому контр-адмирал Степанов отдал всю свою жизнь, решило проводить Родиона Мефодиевича с уважением и почетом.

В восемнадцать часов Степанов начал прощаться с кораблями своего дивизиона. В семнадцать тридцать старшина Шарипов подал ему парадный мундир со всеми орденами, пояс с кортиком, перчатки, помог застегнуться и поставил на стол в салоне подстаканник и блюдечко с мелко наколотым сахаром. Чай был горячий и очень крепкий, крепче, чем обычно, но Родион Мефодиевич только отхлебнул и, занятый своими мыслями, не похвалил, как всегда, шариповское умение заваривать, а молча вышел наверх, туда, где его ждали новый комдив, член Военного совета флота и начштаба дивизиона эсминцев. Кроме Шарипова, в салоне еще осталась полковник медицинской службы, известная на флотах Зинаида Михайловна Бакунина, терапевт, которая как раз случилась здесь еще тогда, когда железный контр-адмирал Степанов рухнул со своим первым инфарктом. С той поры, попадая в Заполярье, полковник положила за правило непременно навещать Родиона Мефодиевича, который ей очень радовался и подолгу разговаривал со старенькой докторшей в своем салоне.

Оставшись вдвоем с Шариповым, Бакунина закурила папироску и взяла со стола флотскую газету, но читать не стала…

– Вы, старшина, пожалуйста, фотографию не забудьте снять, – вежливо, как всегда, попросила она. – Это ведь дочка Родиона Мефодиевича?

И старая докторша посмотрела на переборку, на которой в рамочке, под стеклом, висел портрет Варвары, гладко причесанной, в гимнастерке с погонами.

– Если не ошибаюсь, техник-лейтенант?

– Не ошибаетесь! – сурово ответил Шарипов.

Он не был расположен к разговору нынче, тем более с говорливой докторшей. Ему хотелось сейчас молчать, но он понимал, что Зинаиде Михайловне хочется разговаривать, и испытывал к ней враждебное чувство.

– Я эту фотографию помню еще на «Славном», когда он там свой флаг держал, – произнесла Бакунина. – Он вообще где бы ни держал флаг – там и портрет дочки в каюте.

– Он на «Славном» свой флаг никогда не держал! – ответил Шарипов. – «Славный» – молодой корабль…

– Ну что вы толкуете! – возразила Зинаида Михайловна. – Я ведь не первый день на флоте и ваши корабли знаю… Это сейчас я тут наездами, после войны, а в войну я тут служила.

В голосе ее прозвучала обида.

Шарипову на мгновение стало жалко добрую и вежливую докторшу, но он промолчал: конечно, она, полковник и заслуженный товарищ, тяготы войны несла наравне с мужчинами, но только не следует ей говорить морякам о том, где держал, а где не держал свой флаг Степанов. И вообще куда бы лучше, если бы контр-адмирала лечила не она, а хотя бы майор Уховертов. Ничего нельзя возразить – специалист Бакунина большой, и, наверное, все это предрассудки, с которыми справедливо ведет борьбу флотская газета, а все же зачем в таком деле рисковать? С предрассудками можно и даже необходимо бороться, но начиная с мелочей. Давеча в базовом матросском клубе лектор из Политуправления очень интересно и культурно рассказывал о вреде предрассудков на флоте, и сам Шарипов кричал ему «бис-браво», но одно дело – лекция перед кинокартиной и танцами, а другое – жизнь контр-адмирала Степанова. Пригласили женщину-старушку на корабль лечить Степанова, вот и кончилось тем, что теперь контр-адмирал уходит в отставку. А если бы на месте женщины был сердитый майор медицинской службы Уховертов, все, несомненно, кончилось бы совершенно благополучно. Так думал не один Шарипов, так же рассуждали и кок Будрейко, и мичман Стрежун, и, наверное, многие другие, разумеется, не говоря об этом между собой, а лишь вздыхая да почесывая затылки… Если же и говорили, то обиняком, так, чтобы за руку никто не мог схватить и в предрассудках никто бы не заподозрил. Например, Будрейко выразился сложно:

– Полковник Бакунина для суши, для берега, для материка – лучше не отыскать. А тут, на корабле, особенная специфика.

– Чего? – спросил Шарипов.

– Корабли – дело мужское, – осторожно пояснил Будрейко. – Ежели бы оно так просто – то и набирай команды из женского пола. Вплоть до высшего офицерского состава. Однако же хотя и предрассудки, но я ни одной девушки среди офицерского плавсостава не видел. Верно, старшина Шарипов?

– Верно! – ответил старшина, чувствуя в Будрейке своего единомышленника. – Это точно…

А про Стрежуна матросы шепотом рассказывали, что когда Бакунина приезжала на корабль, то боцман тайно от всех грыз специально припасенный для такого случая плесневелый ржаной сухарь. Пойманный же на месте преступления старшиной Шариповым, он без всякого смущения заявил:

– Мне контр-адмирал дороже всяких предрассудков. Я с ним какую войнищу отвоевал, корабль сохранил и шесть правительственных наград имею. Да и сухарь пожевать – большой предрассудок! Никому вреда не будет…

А бедная, кроткая Зинаида Михайловна, ничего не подозревая, навещала Степанова, измеряла ему на корабле давление крови, делала электрокардиограммы, спорила насчет крепкого чая и насчет диеты. И жалко ее было Шарипову, и совестно перед ней, и злила она его тем, что не хотела понять самого главного – ну хоть уехала бы обратно в Москву и оставила вместо себя Уховертова. Впрочем, если бы о таком случае Шарипов прочитал в газете, то он с сомнением бы покачал головой и произнес:

– Пустяки написаны! Вряд ли на нашем флоте могут сохраниться такие пережитки прошлого. Пишут, а жизни не знают. Лучше бы написали про отличника боевой подготовки мичмана Стрежуна…

…Ветер донес с моря далекое и дружное «ура», потом звуки музыки. Бакунина посмотрела в иллюминатор и тихо сказала:

– Со «Свирепым» прощается. Знаете, старшина, трудно себе представить ваш дивизион без Степанова и Степанова – без дивизиона.

– Незаменимых людей нет! – строго ответил Шарипов.

Зинаида Михайловна удивленно на него взглянула своими добрыми глазами, погодя согласилась:

– Да, это правда, хотя все-таки…

– Новый комдив очень заслуженный товарищ, – еще строже заговорил Шарипов. Он на коленях стоял возле контр-адмиральского чемодана, и узкие глаза старшины смотрели на Бакунину с тоской. – Хотя моложе контр-адмирала и звание у него капитан первого ранга, но войну хорошо воевал и авторитетом пользуется. Люди говорят – жаловался: как после Степанова дивизионом командовать, трудно командовать, в положение человека тоже войти надо. Все будут смотреть и думать: «Так бы разве Степанов сделал?» А наш товарищ Степанов так бы, может, именно и сделал. Что, неверно? Очень тяжело будет новому командиру, хуже нельзя.

– Да, разумеется, – торопливо согласилась Бакунина. – Конечно, после Родиона Мефодиевича трудно…

«Трудно! – с раздражением подумал Шарипов. – Трудно! Много вы понимаете – трудно, не трудно…»

И, пропуская мимо ушей половину из того, что она ему говорила, выслушал, как воспользоваться специально приготовленной на дорогу для контр-адмирала аптечкой, когда давать валидол, когда – «золотые капли», а когда и ввести камфару, которую Степанов почему-то терпеть не мог.

– Вы все поняли? – наконец спросила Бакунина.

– Не в первый раз, знаем! – сказал Шарипов. Теперь он аккуратно перекладывал в коробке запасные очки адмирала, катушки ниток, иголки, вколотые в суконку, маленькие ножницы, лоскутки форменной материи. – Как-нибудь разберемся, товарищ полковник. В сорок первом в морской пехоте еще не то делали…

– Может быть, и ампутации делали? – пошутила Бакунина.

– Сам не делал, но вполне мог бы! – невозмутимо ответил старшина. – Конечно, под наблюдением…

– Это что ж, он сам шьет? – спросила докторша.

– Шьет, гладит, брюки отпаривает, все сам! – негромко, но с гордостью в голосе произнес Шарипов. – Заштуковать может лучше любого портного. Подворотнички после прачечной сам переглаживает. Борщ сварить может, котлеты сделать пожарские, койку заправить – ни с кем сравнить нельзя. А пуговицы как драит – видели? Он, товарищ военврач, нас как учил? Он нас учил: военный моряк все должен знать. Кроме боевой специальности, военный моряк, если в отпуск домой приехал, – он там первый человек. Жена отдыхает, бабушка отдыхает, теща отдыхает. В МТС трактор отремонтировать – военный моряк! В комбайне разобраться – военный моряк! Туфельки жене починить – военный моряк! Он нас учил: за то, что мало дома бываешь, много радости от тебя должно быть…

– Так и говорил?

– Мысль такая была…

Опять донеслась музыка. Бакунина взглянула в иллюминатор и сказала, что она не понимает, какой это корабль. Шарипов, не вставая с места, произнес:

– «Строгий». Остались «Смелый», «Стремительный» и наш «Светлый». Тогда, товарищ полковник, все.

И, упруго поднявшись с колен, Шарипов накапал себе в рюмку капель, долил из графина, выпил и утерся, словно после положенных в войну ста граммов.

– Что с вами? – удивилась Зинаида Михайловна.

– Нервы.

Бакунина посоветовала держать себя в руках.

– А когда с ним первый инфаркт сделался, я себя плохо в руках держал? – спросил Шарипов. – Вот в этой каюте, товарищ полковник, когда вы ночью на катере прибыли и сказали нам потихонечку, что дело очень плохо. Я тогда, может быть, капли пил?

– Тогда… не пили… – слегка порозовев, ответила Бакунина.

– Тогда другой человек пил, не я! – глядя в упор на Зинаиду Михайловну, произнес Шарипов. – Один полковник пил, но не Шарипов. Потому что я знал – не умрет, жив будет, с нами останется контр-адмирал Степанов. А теперь флот его теряет, нет больше комдива Степанова, прощается он с личным составом, и вот чемоданы его почти запакованы. Остается теперь пенсионер Степанов, Герой Советского Союза на пенсии, а на дивизионе – другой товарищ, заслуженный, боевой, но только не Степанов. Конечно, роль личности в истории мы немножко как-нибудь знаем, и роль масс тоже знаем, не дурачки, я извиняюсь, товарищ полковник, но и нашего Степанова мы не хуже знаем…

Зинаида Михайловна внимательно, не отрываясь, смотрела на Шарипова, на узкие поблескивающие его глаза, на росинки пота, высыпавшие над верхней губой. Но старшина внезапно смутился, сел на корточки, стал ремнями затягивать чемодан.

– Что же вы вдруг замолчали? – спросила Бакунина.

– А зачем болтать! – ответил Шарипов. – Разве словами все скажешь? Мало чего можно словами сказать. Словами надо по порядку говорить, с самого начала, я так не могу, болтология получается…

Он сильно затянул ремень и, когда стал затягивать пряжку, вдруг заметил, как дрожат его руки. И тотчас же вспомнил хмурый осенний день в сорок втором году, бурую воду холодного моря и дымы четырех эсминцев типа «Маас», которые готовились атаковать лидера. В небе тогда висели фашистские самолеты. «Светлый», маневрируя, уходил от бомб, вокруг стоял несмолкающий грохот зениток, и тут еще эти дымы боевых кораблей на горизонте. В эти минуты Шарипов принес на мостик капитану второго ранга Степанову стакан горячего чая, и Степанов заметил, как дрожат руки молодого краснофлотца. «Ничего, – сказал тогда капитан второго ранга, – ничего, Шарипов, не расстраивайся, в первом бою каждому страшно. Главное – с собой справиться. А ты сейчас справишься и будешь драться, как лев. Я за тебя спокоен!»

Что было дальше – Шарипов помнил слабо, но зато запомнил на всю жизнь, как к нему, измученному ранениями и ожогами, в базовый госпиталь приехал Степанов. Они ни о чем не говорили тогда, Родион Мефодиевич тихонько посидел возле его койки и здесь же «от имени и по поручению», как положено было выражаться, вручил своему краснофлотцу первый орден, первый из четырех – Красную Звезду. «Я боялся, а он был за меня спокоен, – думал тогда Шарипов, – у меня руки дрожали, а он сказал – как лев. Я был хуже зайца, а он из меня что сделал?» – и маленькие слезинки одна за другой катились из-под его обожженных ресниц…

– Вы что, старшина? – спросила обеспокоенным голосом Бакунина. – Что с вами? Может быть, заболели?

Он сильно потянул носом, отвернулся и ответил сипловато, но спокойно:

– Со мной? Ничего со мной, товарищ полковник.

Бакунина покачала головой и вздохнула. Старшина застегнул ремни на другом чемодане и прислушался: теперь совсем близко играла музыка и гремело «ура». В салон без стука вошел тонкий, очень красивый, в хорошо сшитом парадном мундире командир «Светлого» капитан-лейтенант Муратов, поздоровался с Бакуниной, оглядел стол, поправил скатерть, спросил:

– Порядок, старшина? Все уложено?

– Все! – ответил Шарипов. – Вот только лекарства и шприц – это я пакет делаю…

– Только чтобы аккуратно! – велел Муратов. – Он эти всякие свертки терпеть не может.

И попросил у Зинаиды Михайловны:

– Разрешите папироску, товарищ полковник. Я курить бросил, а сегодня все покуриваю…

Сильно затянулся, с наслаждением посмотрел на папироску и, словно размышляя вслух, произнес:

– Невозможно себе представить, Зинаида Михайловна. Конечно, люди бодрятся, но сильно приуныли. Весь дивизион кровно с ним связан. Я почти не воевал, к шапочному разбору, можно сказать, явился, уже значительно позже того знаменитого десанта, когда здесь, на нашем корабле, доктора ранило, родственника, кажется, нашему адмиралу…

Бакунина поежилась, быстро взглянула на Муратова и сказала:

– Да, я знаю. Устименко, мы с ним вместе когда-то работали…

– Ну вот, – не слушая докторшу, продолжал капитан-лейтенант, – и хоть я почти не воевал, но успел усвоить многое из практики товарища Степанова. Удивительная в нем черта есть – это вера в человека. И, знаете, не ошибается.

– Один раз ошибся, – неожиданно хриплым голосом произнес Шарипов. – В самом близком человеке, в собственной жене ошибся. Извиняюсь, товарищ капитан-лейтенант, так матросы обсуждали…

Бакунина печально улыбнулась, Муратов нарочито служебным голосом заметил:

– Ну это вы, старшина, бросьте, эти ваши «баковые ведомости».

– Есть бросить «баковые ведомости», – неприязненно согласился Шарипов и, наверное, для виду опять занялся чемоданами, переставив их поближе к письменному столу. Но вдруг его словно прорвало, он побледнел и спросил: – Разве неверно в отношении Аглаи Петровны? Разве не я сам слышал нечаянно, как он тут в этом салоне кричал, что не разрешит никому неуважительно говорить про его Аглаю Петровну? Разве не я видел, как он дверь открыл настежь, распахнул дверь перед этим, который с него допрос снимал, и как он опять крикнул: «Партия наша разберется, где правда, и не вам здесь от имени партии меня поучать»? Вот вы, товарищ капитан-лейтенант, сказали «вера в человека». Вы сказали – «не ошибается». Так как же я могу поверить, как я могу понять, как согласиться могу, что мой контр-адмирал изменницу Родины не мог распознать? Вы мне сейчас ответьте, я прошу, я очень вас прошу…

– Ладно, Шарипов, чего уж тут, – не оборачиваясь к старшине, быстро сказал Муратов, и было понятно, что ему и больно, и трудно об этом говорить. – Ладно, – повторил он, – ясен вопрос…

И Шарипов понял, как нелегко капитан-лейтенанту. Он сделал вид, что ищет веревочку, шкертик для пакета, и попросил разрешения отлучиться.

– Орлиное племя, – вслед ему ласково и чуть насмешливо сказал Муратов. – Все выведают. И вот ведь убей – не поверят, что супруга контр-адмирала могла быть плохим человеком. Особенно тут много разговоров было в связи с этим вашим знакомым доктором, которого ранило. Он жене комдива вроде бы сын…

– Племянник, – с коротким вздохом сказала Бакунина.

– Или племянник. Так ведь проведали черти полосатые, что когда этого самого племянника в партию принимали, то он от своей тетушки не отмежевался. И, сопоставив его поведение в бою, во время десанта – рассказывают, молодцом держался, этот ваш доктор, – вынесли приговор: ерунда все, орел наш комдив, будет со временем или несколько позже все в полном порядке. Такие разговоры.

Но дорассказать о разговорах капитан-лейтенант не успел. Вошел посыльный и доложил, что катер контр-адмирала отвалил от эсминца «Смелый». Муратов извинился, поправил фуражку, чуть-чуть обдернул кортик и исчез за дверью. И тотчас же полковник Зинаида Михайловна Бакунина услышала топот тяжелых матросских башмаков по металлическим трапам, отрывистые звуки команд и молодецкий, раскатистый, сильный и радостный голос капитан-лейтенанта Муратова. Дудки заиграли «захождение», и все совершенно стихло: видимо, Степанов, новый комдив и член Военного совета флота поднялись на борт «Светлого».

У Зинаиды Михайловны вдруг задрожали губы, она быстро вынула из кармана кителя платок и поднесла его к глазам: как все люди, повидавшие в жизни много по-настоящему трудного, она теперь никогда не плакала от горя. Слезы показывались на ее глазах только тогда, когда она понимала, что где-то близко, рядом, совершается нечто хорошее, человечное и настоящее.