Текст книги "Дорогой мой человек"

Дорогой мой человек!

Почти всю эту ночь она не сомкнула глаз: лежала тихо, подложив кулак под горящую щеку, глядя в темное окно, за которым непрестанно лил октябрьский, унылый, ровно шумящий дождь.

Лежала, думала, вспоминала, запрещала себе вспоминать и опять вспоминала, радуясь этим воспоминаниям и презирая себя за то, что не может не вспоминать.

«Он – чужой мне, – говорила она себе самой, – он чужой человек, отдельный, его внутренний мир, его нравственная жизнь, его семья теперь отделены от меня. Я не смогу быть ему дружком, подругой, товарищем, я не выдержу и часа такой пытки, и потому мне нельзя себя обманывать и пытаться как бы вновь познакомиться с ним. Я люблю его, я любила его девочкой и любила всю войну, я бесконечно, мучительно и невыносимо люблю его сейчас, значит, мне нужно просто немедленно уехать и постараться не бывать тут, поблизости от него, это ни мне, ни ему не нужно, да и на что я имею право в конце-то концов?»

Но, думая так, она знала, что не уедет, не сможет уехать, не повидав его хотя бы издали.

И опять, чуть не плача, гневно спрашивала себя:

– Зачем? Зачем же? Для чего эта мука?

Но одновременно придумывала – как, где увидеть так, чтобы он ее не заметил, чтобы не раздражился, не огорчился. Разумеется, она нисколько при этом не считала, что увидеть его тайно от него самого – унизительно для ее чувства собственного достоинства, не такова была ее любовь, чтобы измерять обиды, чтобы размышлять о самолюбии, о чувстве собственного достоинства. Он всегда для нее был всем, был больше, чем она сама, ее личность совершенно растворялась в нем, а разве можно обижаться на самого себя? Разве не бесконечно глупо важничать перед самой собой? И разве он не знает, что она его любила, любит и будет любить всегда, разве она не говорила ему об этом? Значит, все дело только в том, чтобы не огорчить его, не поставить его в ложное и трудное положение, чтобы не нарушить равновесие, которое он обрел после того, как едва не лишился смысла своей жизни – дела, чтобы не оскорбить его чувство порядочности по отношению к семье, жене и ребенку…

Она зажгла спичку, посмотрела на часы: пять. В два часа дня должен был приехать отец с дедом Мефодием. Родион Мефодиевич, разумеется, пожелает увидеть Володю, но она не имеет права при этом присутствовать, потому что она осложнит их встречу для Володи. Она имеет право только на то, чтобы побыть с отцом и сразу уехать к себе в Черный Яр. А тогда пусть они и встречаются…

Думая так, она вдруг обиженно всхлипнула, приревновав на мгновение Устименку к отцу, но тотчас же поняла, что это смешно, и, обругав себя, стала придумывать, как и где все-таки увидеть Володю до двухчасового московского поезда. Ее то познабливало, и она натягивала на себя одеяло, то ей делалось жарко, и тогда она маленькими крепкими ногами сердито и быстро сваливала в сторону, к диванному валику, и одеяло, и какую-то старую кацавейку, которой с вечера запаслась у Ираиды. Потом вдруг ей становилось душно, словно сидела она перед печкой, тогда приходилось распахивать окно и дышать ночной, дождливой сыростью до тех пор, пока она окончательно не замерзала, строя планы один несбыточнее и глупее другого…

За стеной размеренно и самодовольно храпел Евгений, здесь на стене громко тикали дубовые, похожие на детский гроб, часы; было слышно, как Юрка – самый молодой из Степановых – странно грозился во сне: «Прострелю их!» – как Ираида поила сына водой, как вдруг жирным голосом ругнулся Евгений:

– Я могу хоть ночью иметь кусок покоя?

Перед самым рассветом, когда залитое дождем окно начало сереть, Варвара сразу же придумала, посидела на диване в длинной ночной рубашке, встряхнула головой, робко и счастливо засмеялась и вдруг сказала шепотом, как заклинание:

– Увижу! Увижу! Увижу!

И хоть знала наверняка, что он-то ее не увидит, принялась одеваться во все самое лучшее и красивое, что у нее было. Открыв видавший виды чемодан, она достала оттуда самую «главную», как она считала, кофточку: беленькую, нарядную, про которую она как-то сказала, что эта кофточка «как крем», костюмчик, лакированные гладкие туфельки, клетчатый платок и ненадеванные, бешено дорогие чулки…

Окатившись в кухне над чаном холодной водой и при этом все время шипя на себя: «Ш-ш-ш! Тихо! Тш-ш-ш!», – Варвара, опять-таки в «главной» своей рубашечке – голубой с кружевцами, – ненадолго остановилась перед зеркалом, закладывая косички в прическу и увязывая их ниже затылка любимым своим кренделем. Круглые глаза ее и чуть вздернутый нос, с которого еще понемножечку облезала обожженная летом кожа, и крепкие щеки, и подрагивающие от радостного волнения губы – все вместе произвело на нее самое угнетающее впечатление, она ткнула в зеркало пальцем и сказала тем голосом, которым командовала на войне своим саперам «Станови-ись!».

– Лицо! Ну разве это лицо?

– Что? – испуганно крикнул Евгений из спальни (он маниакально боялся воров). – Что-о? Что?

– Воры! – так же ответила Варвара. – Обворовывают! Украдывают! Караул!

Дверь скрипнула, Женька без очков, щурясь, уныло пожаловался:

– Вечно глупые шутки…

Было ровно шесть, когда Варвара вышла из дому – в зелененьком плаще, в клетчатом платке, завязанном узлом под подбородком, «главных» лакированных туфлях. Дождь лил по-прежнему. До вокзала было минут сорок ходу – по рытвинам, воронкам и ямам времен последних боев за город, и, когда Варя наконец влезла в скрипящее трофейное ДКВ, туфли ее совершенно размокли.

– Куда? – сердито спросил небритый шофер.

– Не торопитесь, – своим «военным» голосом ответила Варвара. – И ответьте мне прежде всего на один вопрос…

Усевшись боком, она стащила с ног мокрые чулки, отжала подол юбки и вздохнула: теперь было совершенно ясно, что бывшие «главные» туфли можно выбросить – подошвы у них отвалились.

– Долго будем прохлаждаться? – осведомился шофер.

– Да, так вот: сколько вы вырабатываете за смену? Но по-Божески, без хамства.

– По-Божески, без хамства, – задумался шофер. – В районе до тысячи.

– Сколько «до»? Пятьсот – «до», шестьсот – тоже «до».

– Интересная гражданочка, – закуривая, сказал шофер. – Вы, часом, не из органов?

– Это не имеет значения, – загадочно ответила Варвара. – Вы мне нужны до часу дня. И вам совершенно все равно – езда это или стоянка. Плачу чохом, так, чтобы вам не было обидно. Ясно?

– Счетчик включаем? Квитанцию выписываем? – деловито спросил шофер.

– Это я не знаю.

– Загородных ездок не предвидится?

– И это мне неизвестно.

– Хорошо. Значит, чохом – семьсот.

– А это не наглый бандитизм с вашей стороны? – поинтересовалась Варя.

– Смешно, – сказал шофер. – Вы на рынке хлеб покупаете?

– Ладно, – не слушая шофера, велела Варвара. – Ленина, двадцать три, рядом с Госбанком. Там подождем.

Машина заковыляла по выбоинам Овражков. Здесь уже прокладывали трамвайные рельсы, правая сторона была закрыта для движения: там, фырча, трудились грузовики, подвозили битый камень. Совсем рассвело. Дождь все еще лил, небо было серое, низкое, старые березы на Горной стояли уже без листьев. Когда остановились возле Госбанка, Варвара, босая, перелезла вперед – к шоферу. Теперь ей стал виден уродливый шрам на его подбородке.

– Солдат? – спросила она.

– Было дело, – угрюмо ответил он.

– Где так паршиво заштопали?

– А что? Вы доктор, что ли?

– Нет. Но я знаю одного замечательного доктора. Удивительного.

Шофер с удивлением взглянул на Варвару. В ее голосе ему послышались слезы.

– Он все солдату сделает, – продолжала Варя. – Он никаких сил не пожалеет. Он один такой…

Она высморкалась в уголок своего клетчатого платка, утерла маленькой ладонью мокрое лицо и замолчала. А шофер умело и быстро задремал. Проснулся он оттого, что странная пассажирка ловко и больно била его кулаком в бок, приговаривая:

– Скорее, скорее, скорее же! Вон пошел с палкой! Высокий, в черном плаще. Флотский плащ, видите? Без шапки…

Ее лицо было таким белым, что шофер даже испугался.

– Только без ваших штучек, – сказал он севшим со сна голосом. – А то бывает – плеснет серной кислотой, потом разбирайся!

– Идиот! – не обидно сказала Варя. – Быстрее, а то упустим!

Губы ее дрожали, глаза были полны слез. Сердитым движением она утерла мокрые глаза, почти прижалась к смотровому стеклу и сказала таким необыкновенным, раздирающим душу голосом, что шофер внезапно тормознул:

– Если мы его потеряем – я умру. Правда!

– Не денется, паразит, никуда, – вновь нажимая на акселератор, сказал шофер. – Ущучим, гражданочка, не переживайте…

– Мне только смотреть, только смотреть, – говорила она быстро и все плотнее прижималась к залитому дождем смотровому стеклу. – Мне бы только его видеть, понимаете?

Он шел быстро, опираясь на палку, но свободно и широко при этом шагал. Ничего жалкого не было в его походке, это шел сильный и здоровый человек, немного в свое время пострадавший на фронте. Осенний ветер трепал его темные, чуть волнистые волосы, дождь хлестал в спину, плечи плаща скоро стали совсем черными от дождя. Володиного лица Варвара не видела, да ей не было это и важно сейчас.

Он был тут, почти с нею, он шел – ее Володя, ее мука и ее счастье, живой, подлинный, такой свой и такой далекий…

Сдавливая маленькими ладонями горло, чтобы не кричать от этой счастливой муки, часто дыша, почти задыхаясь, она говорила, словно колдуя:

– Только не упустите, понимаете, шофер, миленький, дорогой, не упустите. Я знаю – он к бывшей онкологической клинике идет, к институту, вот туда, пожалуйста, будьте такой добренький…

– Задавить гада! – вдруг пришел в бешенство шофер. – Колченогий дьявол, еще такую девушку истязает…

– Нет, – счастливым голосом крикнула Варя, – что вы? Он удивительный! Это я, я во всем виновата! Я – негодяйка! Я – ничтожество и дрянь! Это меня задавить надо, меня, понимаете?

– Тебя? За что тебя-то?

Но Варя не ответила.

Устименко остановился перед тем, что когда-то было онкологическим институтом, перед грудой взорванных развалин, из которых торчали искореженные железные ржавые балки…

– Теперь мимо него, вон к тому столбу, – попросила она так тихо, словно Володя мог услышать. – И там остановимся. Видите, столб телеграфный?

Шофер поставил скорость и чуть нажал газ. Машина, скрипя и охая, медленно спустилась в яму, зарычала и вылезла возле столба. Варя осторожно приоткрыла свою дверцу. Теперь она увидела лицо Володи – мокрое от дождя, с сильно выступившими скулами, с темными бровями. И вдруг удивилась: он стоял над этими развалинами так, как будто не замечал их, как будто не развалины – уродливые и скорбные – раскинулись перед ним, а огромный пустырь, куда привезены отличные материалы, из которых строить ему новое и прекрасное здание – чистое, величественное и нужное людям не меньше, чем нужны им хлеб, вода, солнечный свет и любовь.

Делатель и созидатель стоял, опираясь на палку, под длинным, нудным осенним дождем. И не было для него ни дождя, ни развалин, ни усталости – ничего, кроме дела, которому он служил.

– Милый мой, – плача и уже не вытирая слез, тихо и радостно сказала Варвара. – Милый мой, милый, единственный, дорогой мой человек!

© Герман Ю. П., наследники

© ООО «Издательство Астрель»