Текст книги "Теперь – безымянные... (Неудача)"

– Но, товарищ генерал... – растерянно сказал Федянский, с такою бессознательною силою прижимая телефонную трубку, что даже стало больно уху.

– Никаких «но»! – тут же перебил Мартынюк. – Немцы свежие части в город вводят! Промедлим, себе хуже сделаем. Тебе же самому хуже будет и всему твоему народу. Немцев здесь и так порядком, а вольют подкрепления – тогда их нипочем не сковырнуть. Пять ноль-ноль, зарубил? Собери комсостав, оповести, поставь конкретные задачи. Ось направления – на больницу. Прежде всего больницу надо взять – она, проклятая, выперла наперед, весь город собой закрывает. Нацель на нее один батальон полностью, пусть у него эта задача будет главной. С людьми поработайте, чтоб прониклись, объясните всю важность...

– Но ведь было же договорено... С таким расчетом мы...

– Договорено, с расчетом!.. А теперь обстановка изменилась, понял? Тем расчетом теперь только ж... подтереть!

Голос Мартынюка был уже предельно полон грубого напора и на последних словах почти что сорвался в крик. Одновременно в голосе генерала угадывалось, слышалось и что-то нервное, беспокойное. Походило на то, что Мартынюк боялся, как бы Федянский не вздумал упираться так же, как Остроухов. И, боясь этого, он и нажимал заранее на тон, чтобы с самого же начала оседлать, подчинить Федянского и в зародыше подавить в нем движение сопротивляться.

Никаких точных данных о свежих немецких частях, про которые упоминал Мартынюк, у него не было. Подкрепления эти были всего лишь предположением штаба армии, ничем не подтвержденным и даже не вытекающим из общей ситуации, потому что все говорило, что В. перестал быть для немцев главным направлением и, следовательно, перебрасывать сюда какое-либо значительное количество войск им уже незачем.

Другое заставляло Мартынюка нервничать и снова настаивать на немедленном наступлении на город, – благо, Остроухов теперь уже не мог помешать. Предстояло доносить по прямому проводу о принимаемых мерах, и Мартынюк, от минуты к минуте впадая во все большее волнение, не находил себе места из-за того, что уступил Остроухову и уступка его непременно будет расценена как промедление в исполнении директив, как его личная слабость, как неспособность осуществлять волевое и энергичное руководство на вверенном участке... Расценена с соответствующими в отношении него выводами и мерами наказания. А Мартынюк хорошо знал и не раз видел на судьбах иных своих товарищей и сослуживцев, какого рода выводы умел делать и какие меры наказания мог применять тот, чей голос звучал на другом конце прямого провода...

– А как же артполк, товарищ командующий, ведь он же еще не прибыл? Как же с артиллерийским обеспечением? – забормотал Федянский в трубку. Ему сделалось нестерпимо жарко, душно, даже заколотилось сердце, точно его по самую шею погрузили в горячую ванну. Засунув за воротник гимнастерки палец, он потянул, чтоб расслабить петли, чтоб было свободней дышать. – Кто же нас будет поддерживать?

– Не бойся, одни не останетесь. Поддержкой обеспечим. На этот счет мы тут уже крепко подумали. Все стволы резерва тебе придаю. Батарею тяжелых гаубиц тебе за спину передвигаем. Постараемся и эрэсов пару-тройку на твои позиции дать. Это ли не сила? Да еще соседи своим огнем помогут. Доволен? Или, скажешь, мало? А? Ну, что ты там – заснул?

– Нет, я слышу... – отозвался Федянский. Чувства и мысли его неслись в каком-то вихревом, карусельном кружении. И только одно стояло в нем отчетливо и ясно, как бы центром всего этого сумбура и кружения: остро, до пронзительного ощущения во всем теле хотелось ему сейчас, чтобы на его месте был кто-нибудь другой и этот другой, а не он, Федянский, разговаривал бы с Мартынюком, выслушивал его приказания и брал на себя обязанность их выполнять. Вот она, давняя, заветная, томившая его соблазном мечта – быть на высокой командной должности! Никакой нет в этом для человека радости, а лишь один давящий на душу и тело гнет...

– Без артполка... – проговорил Федянский, пытаясь остановить сумбурный бег своих мыслей, придать им ясность. Он представил себе, какую необъятную массу работы еще предстоит проделать, если выступать в пять, как назначает генерал, и ужаснулся. Не успеть! И половины не успеть! А главное – поддержка огнем! Ведь это же все ерунда, что перечислил Мартынюк, так, хлопушки в таком деле, – батарея гаубиц, пара эрэсов, которых, возможно, даже и не будет вовсе... Ну, соседи с флангов постреляют... С боезапасом у них туго, чтоб еще и на чужих расходовать, известно, как они будут стрелять – лишь бы только считалось... А ведь это же город брать, не хутор какой-нибудь из девяти дворов на безымянной высотке!..

– Товарищ командующий, все-таки следует подождать артполк!

– Ну и голос у тебя – скучней не бывает! Да ты, может, дрейфишь, немцев боишься? – закричал Мартынюк, так что мембрана возле уха задребезжала. – Вы что, все, что ль, в дивизии такие подобрались – робкие? Зря, выходит, про вас, сибиряков, слава идет! Пойми, голова; нельзя дальше тянуть. Ведь чем рискуем? Учуют немцы, какая сила войск против них собралась, – они ж на тебя всю свою авиацию бросят, раздолбают в два счета – и мокрого места не останется. Без всякой пользы людей погубим. Нас же потом с тобой к стенке поставить – и то мало будет! Ты слышишь? Алло! Считай за счастье, что они не унюхали, да ведь так долго не будет... Что? Да что ты там все талдычишь – артполк, артполк! Зато ударим внезапно, это же главный фактор – внезапность! Немцы глаз со сна продрать не успеют, как мы их уже на штыки подымем. А артполк твой поспеет, чего зазря беспокоишься? Транспорт за ним и пехотой уже пошел, вступят с ходу. Давай, давай, готовься. Я сейчас с твоими соседями согласую поточней насчет поддержки, а потом приеду, сам погляжу, проверю все...

– Значит, окончательный приказ? – спросил Федянский.

– Приказ! – не сказал, а точно выстрелил в ухо Мартынюк.

– Тогда разрешите получить его в письменном виде, товарищ командующий! – подумав, сказал Федянский.

– Ладно, получишь. Отстукаем.

Еще секунду подумав, Федянский спросил, знает ли об этом приказе Мартынюка находящийся в штабе армии член Военного совета, каково его мнение, но ответа уже не получил, трубка была уже пуста, потому что Мартынюк, считая на своих последних словах разговор завершенным, отошел от телефона.

* * *

Тишина короткой ночи была хрупкой и нестойкой. То и дело ее ломал хруст далеких винтовочных выстрелов или хлопок немецкой ракеты, рассекавшей черноту выгнутой, прерывистой, золотисто-розовой трассой и распускавшейся на ее конце сверкающей звездой – зеленоватой или ослепительно-белой.

После полуночи небо пробудилось от недолгой дремоты – ночные бомбардировщики наполнили его разнотонным гудением. Те, что шли группами, ревели моторами так натуженно, так неистово, в такой напряженности, что казалось – их обнимает не воздушная среда, а нечто плотное, вязкое, труднопреодолеваемое, твердое, как сама земля. Зенитные батареи шарили в вышине бледными конусами прожекторных лучей, начинали стрелять – и тогда во мраке, обложившем горизонты, мелькали, метались быстрые всполохи белого пламени, а небо дырявилось колючими искорками разрывов. Но самолеты были неуязвимы и продолжали гудеть – назойливо, вызывающе. Горизонты озарялись новыми вспышками, высокими, яркими, когда, выйдя к цели, они сбрасывали свой бомбовый груз, и по округе, как днем, но гораздо звучнее, раскатывались волны тяжкого, какого-то подземного гула.

По широкой дуге, в обход, на город зашли советские бомбардировщики. В спокойном тлении пожарного зарева полыхнули яркие языки, точно туда подбавили топлива, послышался продолжительный обвальный грохот. Снизившись, чтобы стать недоступными для зениток, бомбардировщики, покрыв лес густым ревом, проплыли на обратном пути над самыми макушками дубов медлительными черными тенями. Это были ТБ, знаменитые гигантские четырехмоторные ТБ, которыми так гордились до войны, показывали их на парадах, в кино, в которых видели главную мощь и силу авиации и которые на поверку оказались так непригодны, уязвимы – настоящими мамонтами неба, тихоходными, неуклюжими, безнадежно слабыми при всей внушительности размеров и кажущейся мощи...

Лейтенанту Ивану Платонову, как и всем его связистам, в эту последнюю перед боем ночь не пришлось сомкнуть глаз ни на минуту. В проложенной связи не все ладилось, приходилось снова и снова проверять телефонные аппараты; прозванивать провода, подвязывать их повыше на деревья, чтоб не задела и не порвала пехота при своих передвижениях, уточнять таблицы кода, по которым во время боя будут вызывать друг друга и переговариваться подразделения. Спотыкаясь в потемках о корневища, ветки, расстроенный неполадками, очень желающий сделать так, чтобы в хозяйстве, за которое он ответствен, все было исправно и действовало отлично, как на показательных учениях, Иван Платонов бегал от КП Федянского на КП своего полка, а оттуда – дальше, в батальоны, злым шепотом, сдерживая голос, ругал телефонистов, сыпал приказания, сам подключался к проводам и запрашивал разные пункты – как слышно. Моментами его даже знобило от нервной горячки – так он взвинтил себя своею беготнёю и хлопотами. Всего больше его заботило главное – чтобы связисты были готовы с началом наступления двинуться вперед вместе с батальонами, быстро наращивать телефонные линии и без промедления включаться в связь с каждой новой позиции.

Лес, даже далеко в глубину слегка розоватый от зарева пожаров, в качании теней и мерцании световых бликов казавшийся живым и беззвучно шевеливший ветвями и листвою в тревожном и бессонном ожидании утра, был всплошную, особенно вблизи опушки, заполнен солдатами и так же всплошную изрыт окопчиками, которые начальство приказало снова устроить, как только войска переместились сюда. Никто уже ничем не занимался, все были сыты, патроны и гранаты розданы, упрятаны в брезентовые поясные сумки. В самую пору было поспать, дать отдых телам, отяжеленным усталостью, но мало кто мог сейчас предаться сну. Кучками сидя и лежа под деревьями, на краю окопчиков и щелей, воронок, отдававших сыростью свежей, глубоко вывернутой земли, на травяных склонах западинок, солдаты, потягивая в ладонях и передавая по кругу махорочные, измоченные на губах «бычки», вполголоса вели разговоры. Кто о чем – о доме, о прежней жизни, о завтрашнем бое... Провода полковой связи пересекали лес, точно тонкая, хитро сплетенная паутина, сбегали в заросшие орешником балки, тянулись по склонам оврагов, по дну глинистых водостоков, промытых буйными весенними ручьями, и всюду, куда бы ни заводили Ивана Платонова эти протянутые связистами провода, где бы ни доводилось ему проходить, пробегать, пробираться, делая свое срочное, ответственное дело, всю эту ночь слышал он приглушенные солдатские голоса, ведущие в кругу тесно сгрудившихся, не различимых во мраке тел разговоры, – голоса мужчин и совсем еще не окрепших ребят, голоса, наполненные самыми различными красками, оттенками – грустью, задумчивостью, тихой, спокойной серьезностью и веселой бодростью, озорной бесшабашностью, вызовом молодой удали, которая еще ничего не попробовала, не испытала и потому ничего не боится на свете...

– ...постановил я иструб шесть на десять, что твоя картинка – прям вот и счас в глазах! Кабы знатьё, успел бы и полы настелить, и кровлей покрыть, – железо у меня уж куплено было, в сарайчике лежало. А печку баба как-нибудь и без меня сладила... Тот же Илья хромой бы склал, он – все, что хошь, и по печкам тоже мастер...

– ...я ведь не слепой, говорю, все вижу. Не хотишь, как верная жена жить – за подол не держу. Имущества у нас с тобой – сито с обечайкой да веник с шайкой, – забирай, чего своим считаешь, и – на все четыре стороны...

– ...ты ее пробовал-то, рабочую жизнь? Это тебе не колхоз твой, где схочу – пошел на работу, не схочу – дома задницу почесываю. – Да, почеши, а бригадир на что? Он тебе почешет! – Бригадир! Кажному из них цена – полбутылки... Ты вот шахту испробуй! Гудок прогудел – табельную доску на запор. Не успел свой номерок повесить – все, прогульщик, нет тебе спасения, засудят по указу...

– ...видал я этот фильм, у нас в клубе показывали. «Волга-Волга» чудней. Я разов пять глядел. Там от одного Игоря Ильинского живот порвешь...

– ...должность у меня была вроде маленькая, а разобрать – так всё на мне: и продукты, и стрепня, и лошади, и весь инструмент геологический. Сколько мы этих тыщ километров по тайге исходили! И все по бездорожью, по глухомани, по болотам, где самая человеку погибель...

– ...восемнадцатого у нас последний был – по географии...

– ...зато в сороковом – по десять кило на трудодень. Иные семейства тонн по двенадцати получили. Забогатели сразу, аж головы кругом! Я дочку замуж выдавал, так у меня за столами...

– ...не, думаю, поищите еще какого дурака. Какой больно работать любит, а исть не просит. Штоб я за такую жалованью...

– ...будешь ты со мной спорить! Я ж на курсах учился, документ имею!

– ...в ту войну им только хлеб наш нужон был, эшелонами его к себе гнали. В тот год, восемнадцатый, посля ранения я у брата жил на Украине, помню это дело, своими глазами видал. А теперь они позлей стали, одного хлеба-масла им теперь мало, они теперь хотят, чтоб вообще только одна Германия, а всех других известь...

– ...не налил бы он мне тот стакан – и ничего б, сошло. А тут, конечно, вышел – слепому заметно. Подхожу к машине, только за дверцу, и мильтон, вот он...

– ...доходит до меня очередь, а кассирша из окошка: «Только в мягкий остались!» Ладно, думаю, хрен с тобой, давай в мягкий. Первый раз в жизни на курорт еду, можно себе такое буржуйство позволить. Посчитал по расписанию – как раз двадцать второго должен уж на месте быть. И скажи, – ну хоть бы какое предчувствие...

– ...в Тамбове письмо кинул, в Мичуринске кинул, два сразу – второе сестре, в Рубцовку, она там за паровозным машинистом замужем. А теперь вот уж не знаю – придется ль написать...

– ...на должность старшего механика броня полагается. А пришел из военкомата пакет – всем есть, мне одному – нету. Спрашиваю Железнова – почему? А моя где? «Тебе отказали». И глаза отводит. Вычеркнул меня, гад, когда списки представлял. Отмстил, что я тогда на собрании про то его дело рассказал. Сволочь пузатая!

– ...если б только у нас самолетов побольше! Артиллерия у нас сильней, танки у нас лучше ихних, винтовка наша трехлинейная первая в мире. А вот самолетами они пока что побеждают. Количественно. Но это временный фактор. Как товарищ Сталин сказал? «Есть временные факторы, а есть постоянные...»

– ...если махорка – то верно, пятьдесят, а если легкий табак – тридцать грамм только. Не знаешь, а на старшину взлаялся...

– ...сколько уж людей наших побили, земли нашей захватили сколько! Неужто ж они и вправду такие сильные, а мы такие перед ними слабые? – Выходит, что сильные. – Выходит... А почему так выходит – ты ответить можешь? А, брось, – техника! Не в ней дело. Я действительную перед самой войной служил. Техники у нас не меньше было запасено...

– ...комроты из хохлов, на одно ухо контуженный. И тоже в лаптях. Тогда ведь обмундировки никакой не давали. Что с беляка снял...

– ...немцы его сбили! Боялись, что он им делов наделает, как с нами воевать начнут. Сам Геринг этой операцией командовал. Машина у него тяжелая была, четырехмоторная, ахнула об лед, проломила – и на дно. Вот и никаких следов. И еще Чкалова они боялись...

– ...ну и что – промышленность, ископаемые? Без людей это мертвый капитал. У них сколько миллионов – семьдесят? Ну, сателлиты там... Пускай с ними сто наберется. Пускай – сто двадцать. А у нас сто восемьдесят. Мы какую угодно войну выдержим, хоть еще пять, хоть десять лет...

– ...а я разве другое говорю? И я то же: наше дело правое, и победа наша будет. Но только ж ведь можно было так изготовиться, чтоб ему через границу и шагу не ступнуть? Можно ж так было? И не пришлось бы тогда народу столько губить, страдание такое нести...

– ...сверху оно видней. Кто там сидит – они, брат, побольше нас с тобой понимают. А наше дело – помалкивать. Мы люди маленькие. А то если каждый рассуждать примется – что ж это выйдет? Как сказано – так, значит, и есть, точка, шабаш. И не нашими мозгами разбирать – прямо оно или криво...

– ...а то был еще художник Репин...

– ...пулей, да если в руку или в ногу, – так это совсем ерунда! Мне в двадцатом году колчаковской пулей под коленкой ногу пробило – вот, можешь пощупать, чуть-чуть следок остался, и всё...

– ...кровь во мне закипела, встал я. Как, говорю, у вас ни стыда, ни совести! Вам барыш, а невинному человеку отвечать, под суд, может, итить! Нет, говорю, в этих ваших поганых делах я не участник, не затянете меня...

– ...довел до калитки. А уж самая ночь. Она в туфельках, застыла на ветру, ежится зябко, а уходить домой – не уходит. Вы, говорит, такой культурный, такой воспитанный, редко такого встретишь. Ага, говорю, это во мне присутствует. А сам соображаю – как бы это половчее к ней руки протянуть...

– ...в Москве я два раза бывал. И на метре ездил, и по всем улицам, и Кремль кругом обшел...

– ...чтоб у нас танков не было? Да ни за что не поверю! Сколько к войне готовились, сколько про эту подготовку шумели... Это просто их в лезерве сохраняют. Кутузов в двенадцатом году...

– ...мать – и та мне говорит: ты б выпил, Ваня, может, сердцу полегчает. А я, верите ли, не могу... И желания такого во мне нету. Днем – ничего, работаю, а к вечеру – тоска... Выйду за деревню, в поле, на кладбище уж и не захожу, а так – издали. Крест ей поставили березовый, белеется в сумерках...

– ...знаю я твою повадку! Лишний раз лень копнуть. Лопата – она жизнь хранит. А ты – сколько уж ее кидал? – И ничего не кидал, просто забыл раз на привале... – Забыл! Котелок-то ты не забыл!

– ...встал против меня вот так-то, набычился, ну, прямо боднет... «Хоть вы и начальство, а с людьми поступать так не имеете права! И «ты» им говорить!» Ах, думаю, сопля ты жидкая! Диплом заимел – так и нос дерешь, уважение тебе подавай!

– ...с гектара? Ну, это ты брось! – Чего брось? Вон у Котова спроси, он с наших краев, он тебе скажет, брешу я ай нет...

– ...все равно, говорю, ты от меня никуда не денешься, не стращай. Не испугаюсь. А в дому я хозяин...

– ...на этом прииске я как фон барон жил. Кажный месяц на книжку по пяти сот клал, другой бы кто в таком раю век сидел бы да радовался. А я потерпел год, другой... Тошно. Ну, «Яву» курю, кажный день выпиваю, капитал нарастил... Так разве ж в этом и вся жизнь? Я и куском хлеба могу обойтись...

– ...старшему десять, потом девочка семи лет и еще девочка – пяти. А самый последний в ноябре прошлого года народился, мне как раз повестку принесли...

– ...я этот патрон с фамилией, что нам выдали, завтра, как в бой пойдем, выкину к чертовой матери. Пусть уж лучше про меня домой никакой вести не доходит, чем похоронная. А запросит баба – пропал неизвестно куда... Будет с детишками ждать, надежду хранить, – мол, еще отыщется, придет... Все лучше...

– ...а вот еще один, – как муж жену во время этого самого дела застал. Приходит, значит, муж со службы...

В середине ночи, когда связисты уже освоили переговорные таблицы, попривыкли к ним, начальник дивизионной связи вздумал изменить кодовые обозначения. На всякий случай – вдруг немцы уже подслушали и раскрыли коды? Подслушать они не могли, раскрыть коды – тем более, но в отношении бдительности начальник связи был совершенно одержимым человеком. Зная его, можно было ожидать, что до утра он еще не раз все переменит.

Когда Платонов явился на зов, деятельность на командных центрах дивизии поразила его своим лихорадочным накалом, своими темпами. В батальонах и ротах тоже спешили, но там была просто спешка, просто торопливость, а здесь во всем присутствовала нервозность, все было точно на какой-то предельно натянутой струне.

При тусклом свете синих фонариков, не видном уже с десяти шагов, саперы, вонзая в землю лопаты и кирки, копали между деревьями глубокие ямы под блиндажи, рыли соединительные траншеи. Хрипели пилы, разрезая длинные древесные стволы на бревна для блиндажных покрытий. В тех блиндажах, что были уже кое-как состроены и освещены батарейными лампочками, большей частью тоже синими или фиолетовыми, толклись, теснились люди, занятые различной, но одинаково суетливой работой. Беспрерывно сновали порученцы, на ощупь выбираясь из-под бревенчатых накатов и ныряя в ночь, сталкиваясь в траншеях с другими такими же темными фигурами, пробиравшимися из тьмы ночного леса в штабные блиндажи. Человеческая речь звучала обрывисто, на таких тонах, будто все были раздражены, злы друг на друга.

Начальник связи, майор, в больших роговых очках, обосновался в углу одного из блиндажей, на который саперы еще продолжали класть накат, с грохотом сдвигая бревна над головами наполнявших квадратную яму людей, постукивая по дереву топорами. От майора пахло спиртом, хотя он был непьющим, и табаком, хотя и курящим Платонов прежде его никогда не видал. Но это Платонова не удивило, удивляться было нечему: всех эта ночь преобразила, все были непохожи на самих себя, вели себя необычно, несвойственным образом.

– Кури! – размашистым жестом сунул майор Платонову разорванную папиросную пачку, из которой он щедро угощал всех подряд, кто был возле него. Платонов чуждался курения, табачный дым всегда бывал ему неприятен, но он не стал отказываться, неловкими пальцами выковырял из пачки кривую папиросу, ронявшую табачные крошки, и, точно это было сейчас почему-то совершенно необходимо, обязательно, закурил от зажигалки, которую ему протянула чья-то рука.

Возле майора, склонясь к фиолетовой лампочке, тесным кружком сидели командиры связистских подразделений, лейтенанты и младшие лейтенанты, все одногодки, сверстники Платонова, и переписывали новые позывные, пристроив на коленях кто блокнот, кто тетрадку. Платонов достал бумагу и тоже придвинулся к свету.

Пригибаясь, укорачивая свой рост, в блиндаж вошел Федянский, повел по сторонам острой бородкой, оглядывая неровные земляные стены со следами кирок и лопат, потолок из бревен, по которым снаружи ходили саперы, что-то сказал сопровождавшим его военинженерам и быстро вышел. До Платонова донеслось, как Федянского назвали «комдивом». Он еще ни о чем не слышал, ничего не знал. Ему объяснили, и он просидел целую минуту, прежде чем смог писать дальше...

Ординарец майора, пронырливый, расторопный малый, казах, побывал у кухонь и притащил ведро горячего, крепкого чая. Нашелся хлеб, нашелся сахар. К ведру потянулись с кружками, и тесный, полутемный блиндаж сразу показался уютнее, каким-то уже обжитым, обогретым. Даже захотелось: остаться бы в нем вот так и никуда больше не выходить...

Но, допив чай, все направились по своим местам, и, шагнув от порога раз, другой, Платонов снова попал в непроглядную ночь, в черный лес, битком набитый невидимым, неразличимым в темноте народом...

– ...рожь на ссыпку возил? Возил, все могут подтвердить. А на мельнице пять дён грузчиком работал? Тоже все могут подтвердить. Так почему за это не начислено? Мне с колхоза ни зерна лишнего не надо, но что я своим горбом заработал – отдай сполна...

– ...раненый тебе говорил. А я сам в газетах читал. Ты вот в них не глядишь, на курево только пускаешь...

– ...уполномоченный этот городской побелел аж весь и ладонью об стол: «За такие настроения в подкулачный список тебя запишу! И пойдешь на выселение, в Турухан. А то и подале...» Фролка, черт, и тут не сробел. «Ваша власть – ваша воля. Только что ж так низко – в подкулачный список? Уж лучше в кулаки. Иль прям в государи-амператоры, – сразу стенка»...

– ...знал бы, что ты такой, я б тебе и цепку для ножика не давал. Сахаром с тобой, жмотом, делился... – Когда? – Забыл уже? Коротка ж у тебя память!..

– ...»выходила на берег Катюша, на высокий берег, на крутой...» Ну ее, эта уже надоела, давайте другую – про синий платочек...

– ...это просто старая слава его такая. А сейчас на Сахалине уже все по-другому, как всюду – колхозы, промысла – рыбу добывают...

– ...если правильно подвернуть – никогда не натрешь. Ты вон у тех, кто постарше, поучись, как они подворачивают. Вон у Меркулова. Меркулов! Научи его. Ты ведь уже на какой, на третьей, кажись, войне-то? Сапог этих самых солдатских поизносил – числа, наверно, нет...

– ...сам ты все по географии позабыл! Главный город там Берн. Мне даже на экзамене в билете этот вопрос достался...

– ...бес-кунак эти дни у них называются. Бес – это пять, а кунак – друг. Пять друзей, значит. А почему такое название – это у них легенда такая есть...

– ...сколько себя помню – все карточки, очереди. За хлебом очереди, за сахаром очереди, за ситцем... Чтоб пару галош купить – всю ночь у магазина стой. Последние года я не хаю, верно, и продукты появились, и товары кое-какие, вздохнул народ... Так на ж тебе – новое разоренье, война, будь она проклята...

– ...а дружбу с ними зачем было затевать? Только в обман дали себя завесть, и боле ничего...

– ...поляки, сербы, чехи там всякие – все они одной с нами крови, славяне, одного теста. Только что речь разная...

– ...до чего ж радостно было глядеть, когда из трубы дым повалил! А ведь какая глухая тайга была, медведи ходили...

– ...так только иной раз в газетах пишут, дескать, от одного вида русского штыка немцы сломя голову бегут. Хрена они бегут. У каждого автомат, патронов до черта – что ему такая техника: штык? Это ж не времена очаковские...

– ...вдруг на него письмо тайное поступает: приглядитесь, неспроста он на станции день-ночь. Никакой он не кипятильщик, а самый настоящий шпион. Поезда списывает. И передатчик радио у него в костыле...

– ...Что Сибирь? Простору в ней много. А страна не ей, Россией жива...

– ...теперь уж и вовсе не заснешь. Слышь? Петух где-то издаля-издаля... Опять... Значит, скоро светать зачнет. Давай-ка, что ль, еще по одной закурим...

Ночь, и верно, клонилась на убыль. Предвещая рассвет, с поля чуть приметно тянуло сыроватой свежестью от уже выпавшей росы. Зарево города утомленно сникло, багровые отсветы его уже не доставали до леса, и тьма под деревьями стала глуше, теперь все в ней тонуло неразличимо. Но небо мало-помалу серело, на нем сначала смутно, затем отчетливей проступили верхушки дубов. Потом в восточной стороне стали зеленеть просветы меж стволами, зазвучал птичий щекот. Зеленая полоса ширилась, в нее вливалась янтарно-розовая, рубиново-огнистая кровь зари – шло неотвратимое, неизбежное утро...

* * *

Около пяти часов позади пехоты оглушительно громыхнули гаубицы. Тут же загромыхало слева, справа, близко и подальше; из орудийного грома рванулось шипение снарядов, устремившихся над лесом к закутанному во мглу и туман городу, на немецкие позиции. Бойцы, запрокидывая головы, глядели вверх, некоторым даже мерещилось, что они видят тупорылые чугунные чушки, стремительно прорезающие воздух. Пушечный гром радовал, в нем была грозная мощь, сила, которую всегда так приятно чувствовать за своею спиною пехоте, в нем было возмездие врагу.

Но минут через пять артобстрел оборвался.

– И это что – все? – спросил с недоумением комиссар Иванов. Даже ему, штатскому человеку, лишь на лекциях слышавшему о тактике артиллерии, и то было ясно, что такая короткая, малым числом стволов артподготовка только предупредит немцев о наступлении, но не подавит их огневые средства, не расчистит пехоте путь через их рубежи.

Бойцы в полках об этом не думали. Никто из них не разбирался в сложностях тактики и стратегии, они мало что знали об общей обстановке и совсем ничего не знали о том, какими соображениями руководствуются их главные начальники, никто не был посвящен в разногласия между комдивом и командующим армией. В полках даже не было известно, что ранен Остроухов и вместо него дивизией командует подполковник Федянский, осунувшийся за эти несколько часов под бременем свалившегося на него командования, закуривающий папиросу за папиросой, но старающийся казаться окружающим его людям воплощением хладнокровия, воли, трезвого, ясного рассудка. В полках было чувство полного доверия к той власти, которая ими управляет и посылает в бой, уверенность, что она, эта власть, умна, мудра, все зорко видит и все верно решает, что во всех ее распоряжениях заложена забота о наибольшей для бойцов выгоде, о наибольшей пользе для успеха. Все происходившее воспринималось как должное, без всяких сомнений в правильности, оружие, что было в руках, выучка, которую получили солдаты, наконец, их многочисленность, артиллерия, что только что гремела из ближайшего тыла, внушали ощущение собственной и немалой силы, само дело, оттого что лишь редкие единицы по личному опыту знали войну, казалось легким, простым, и поэтому, когда пришла минута выступать, бойцы снялись с места охотно, готовно, бодро, даже весело. С оживленным говором, словно радуясь, что уже можно не приглушать свои голоса, с дробным стуком сапог по земле, в звяканье, лязге оружия, привешенных к поясу лопат, гранат, алюминиевых фляжек, подсумков взводы, роты выкатывались из леса, переваливали через канаву на его краю и выходили в поле, затянутое бело-розовым туманом, рассыпались в густые цепи. Строясь эшелонами, цепи бодро, ходко двигались по наклону поля к лощине перед больницей, одна за другой входили в густоту тумана и скрывались в нем.

Лес пустел, затихал. Чтобы облегчить солдат от ненужной им в бою тяжести, было приказано не брать с собою шинельные скатки и вещевые мешки, и они остались висеть в обезлюдевшем лесу на сучках, грудами лежать под кустами. Солдаты не бросили их, как попало, напротив, каждый устраивал свое имущество хозяйственно, запоминая место, чтобы не перепутать, сразу отыскать потом, как будто всем без исключения предстояло вернуться из боя на эту опушку и забрать свои вещи...

Последние цепи развернулись на поле и двинулись в туман, к лощине.

Огромную необстрелянную солдатскую массу, таких же необстрелянных взводных и отделенных командиров удивляло, даже озадачивало, что начало боя, то, как выглядело движение навстречу противнику, совсем не совпадает с теми представлениями о войне, которые были у каждого по газетам и книгам, по кино, по рассказам других. Удивляла тишина над кочковатым полем, которое всегда было пашней, но в это лето не было ни вспахано, ни засеяно и густо затравянело, поросло кустиками репейника, удивляло, что цепи спокойно идут в полный рост, что немцы не стреляют, хотя туман редеет с каждой минутой и вражеские наблюдатели, конечно, уже заметили, какие многотысячные человеческие массы появились на пространстве между лощиною и лесом. Еще не изведавшие войны солдаты не знали, что все, что они видели, все, что происходило вокруг и казалось им совсем не похожим на войну, было самой настоящей войною, выглядело и происходило именно так, как только может выглядеть и происходить на настоящей войне.