Текст книги "Карьера Отпетова"

– Давай я тебе всю свою информацию презентую – будешь моим наследником в «Неугасимой».

А он мне: – Да ну ее, тетя Эля, вашу «Лампаду» к едрене-фене – у меня к ней ни охоты, ни профессии нету. Не кофе же мне идти варить вместо тебя. Я, говорит, и по технической части проживу безбедно. Племянник, значит, отпадает. Третьябабка тоже: она, как и все предыдущие, Отпетову родня, хотя и не прямая (все они были ему родней по женам), и служит ему – дура непроученная – верно, о чем, как думаю, у нее еще будет время посожалеть… Вот и остаешься одна ты, и уже не потому даже, что других нету, а потому, что привязалась я к тебе по-душевному, и ты, будучи бессловесницей, не говоришь мне, как другие: «Отвяжись!» Да и словесной была бы – не сказала, я уж тебя всю насквозь разглядела: душа у тебя и чиста, и добра, и ко мне ты сердечно относишься. Так что принимай в свою непроливалку все мои секреты… Ты головой-то не мотай, я тебе это не для шантажу отдаю, а для самосохранения: не известно, как еще для тебя у нас дела когда повернутся – тут то одному, то другому по мордасам перепадает, большей частью даже неизвестно за что, а уж ежели провинился, так прямо в порошок трут… Одного втаптывают, другого возвышают… Правда, когда возвышают, всегда известно – за что. Вот сейчас, например, за проявленное усердие Бекас в гору пойдет – слыхала, небось, как он сегодня распинался… Кстати, откуда он вдруг возник – он же, вроде, ни с кем не приехал?

Маруся показала наверх и постучала по коленкам пальцами, словно работала на машинке.

– Э-э… Да это ж он ему поэму в па-де-де перелопатил! – догадалась Элизабет. – То-то я смотрю – он ему и рукопись подавал, и про артистов старался… Тогда уж возвышение ему высшим темпом обеспечено. А я понять не могла, чего это Мандалина ему пить не дает? Он ей, значит, для разъяснений разных требовался на после чтения. Раньше я такие вещи, дура старая, вмиг усекала! Видать, эмиссия у меня стала теряться. Видит Бог, и впрямь пора дела сдавать…

Элизина тирада неожиданно оборвалась, потому что она, как и Маруся утром, вдруг уловила за стеной какой-то шорох, перешедший в приглушенный топот шагов, услышались слова: – «К утру чтоб было готово», и шум ушел к потолку, где растворился в неконкретных звуках, из которых через несколько минут четко выделился стрекот пишущей машинки.

– А вот и еще один стрекулист объявился. – резюмировала Элизабет, и вдруг догадалась: – Да это же комната для негров! – И, увидев удивленные глаза Маруси, объяснила: – Не вообще для негров, которые черные, а для белых, литературных – это когда кто-то за кого-то пишет и долю на этом имеет… Да ты глаза не округливай! Смыслу, что ли, не видишь? Ну, бывает же так, что человек писать умеет, а напечататься не может – или пробиться не в силах, или замаран чем, что его запрещено на страницы выпускать, а кормиться-то надо! Или вот как Бекас – за ради карьеры старается, пером своим Отпетову по голенищу хлопает… А я-то думаю: чего это они ключи от этой комнаты так блюдут? Значит, и туда подземный ход ведет… А привозит их, видать, шофер, как лицо доверенное – абсоль… Ну, про него потом… Сперва я тебе расскажу, что из поэмы этой – заграничной – узнать невозможно. Чего ты опять глаза удивленные делаешь? Почему поэма заграничная, что ль? Поняла твой вопрос и отвечаю: стихи эти – заграничные – за гранью, значит, дальше, как говорится, идут черви… Редкого бесстыдства сочиненьице, всю эту историю рассказывать долго, да и ни к чему, я тебе только схему обрисую и кое-какие детали уточню…

…Начиналось это все сразу же, как только Отпетов пришел настоятельствовать в «Неугасимую лампаду», Парашкеву он приметил быстро – девка она была видная, яркая, сочного цвету лица, и звонкоголосая, смеялась, бывало, взакат, так, что и всем становилось весело. Жила при муже и сына уже растила, А наш-то уж по четвертому заходу женатился, трех детей имел на счету. Только он по женской части и крохи не хотел упускать, а тут – Парашкева! Это уж никакая не кроха, а довольно-таки лакомый кусочек. Ну, а в девке, известное дело, ничего, чем можно похвалиться, удержаться не может. Тут-то она и поделилась с подругами близкими: так, мол, и так, обхождение Сам-то вокруг меня ведет, словечки на два понимания сказывает, свидания назначает, склоняет меня всеми падежами, а где падеж – там и падёшь… А подруги ее тоже, чай, молодые девки и по части падежа малограмотными не были. – Валяй, – говорят, – коли не боишься – падай, все равно уж он тебе, видно, проходу не даст, да и с сильным, как водится, не борись… Но тут не в одном страхе дело было: Парашкева из деревенских девок происходила, и ей ухаживание такого важного лица немало импонировало, да он ей еще и стишки свои почитывал, а для нее, кто складно пишет – истинным поэтом виделся. Помню даже, позже она, прочитав книжку – про трех Дюма, говорила мне, что Отпетов ее – вылитый Дюма-отец. Хотела я ей возразить, что «вылитость» его от Дюма-отца, кроме таланту, и в другом, главном, отличается – тот делал долги, а этот делает деньги, но уж промолчала от греха…

Он вот в своей «Чао» про ключик написал – так ведь это я ж ему крышу и давала! Люстдорф наш к тому времени уже прикрыли, дом наш заняли под читалку, и меня, по модному тогда слову, экспроприировали, а попросту говоря, поперли без распределения в смысле трудоустройства. В ту пору и перебрались мы из Фарцова в Святогорск. Об Анамалии сынок позаботился, а обо мне – я сама: нанялась лифтершей в ДОТ – так для краткости именовался Дом ортодоксов теологии, где мне дали служебную жилплощадь – комнатенку на первом этаже. ДОТ этот, конечно, не простой был, и мемориалу на нем, действительно, как он в поэме указал, немалое количество висело, как раз незадолго до того пошел такой период, что кое-которых при жизни начали святыми объявлять, а когда их чересчур много набралось, начался обратный процесс – поголовная деканонизация. Станет, скажем, какой-то святой кому-то не мил или не угоден – его чик, и в смертные, и куда подальше по казенным местам пристраивали, откуда они почти в полном составе на небеса переселялись. А позже их всех сделали диканонтами, то есть святыми второй канонизации, теперь уже посмертной, А так как большинство этих святых прежде именно в ДОТе проживало, то на нем их образа и вешали – кому с высеченным профилем, а кому и с барельефом. И святых тех было так много, что ДОТ по бельэтажу почти сплошь образами опоясали. Если бы кто видел, как Парашкева с Отпетовым в дом мой ходили, то мог бы обратить внимание, что он всегда шел ближе к стене, а она с наружней стороны. А секрет тут в том, что Парашкева, греша, боялась взглядов этих гранитных и бронзовых праведников. Стыда ее Господь все же не лишил, так она просила своего кавалера прикрыть ее от них, и он загораживал ее своей огромной комплекцией…

Мне же от их свиданий одно неудобство выходило: одних горшков я за ними вынесла несчетно, не говоря уже о том, что самой куда-то деваться приходилось и племянника пристраивать – он еще подростком был. Его я обычно в кино отправляла за отпетовский счет на двухсерийный сеанс, что плохо и кончилось: насмотрелся он там всякого и стал все, что видел, повторять по простоте душевной, на чем и погорел – в кино ведь чего только не увидишь. Вследствие этого оказался он в колонии для малолеток (как потом выяснилось, не без пользы для своего будущего), но я тогда все терпела – Отпетов мне жилье церковное обещал, а должность тут же выхлопотал, заведя в штатном расписании кофеварку-камериерку. Пока жилье очередное в строй вводилось, я оставалась в ДОТе по гарантийному письму и как бы по совместительству, чтобы им было где встречаться. А когда племяш сел, я к Отпетову же и кинулась: из-за тебя, мол, влип – ты и выручай. Вызволил он-таки его, не сразу, правда, а через год только, но за этот год племянничек мой там специальность освоил радиотехническую, но об этом тоже потом…

Несколько лет у них длился период затяжного ухажерства. Правда, с жильем он быстро устроился, но для этого ему потребовалось провести ряд крупных организационных вопросов. Прежде всего Парашкеву с мужем развел – без этого у нее на собственную квартиру юридического права не хватало. Однако разводу она очень боялась – не слишком-то доверяла Отпетову. говорила:

– Уйдешь от мужа, а потом и он бросит, и пойду я, как артисточка – с узелочком по белу свету… Потом бабку – мать парашкевину из Таежного Края привезти велел – для массовости, и тогда сумел на них троих – Парашкеву, Макарку – сына ее – и бабку трехкомнатную квартиру покупную приобрести. Бабку с Макаркой в одну комнату сселил, а сам с Парашкевой в двух обитал. Квартирка неплохая была, в приличном доме, окнами на пруд (в поэме он этого немного коснулся), но вот с этажом крупно промахнул: там лифта не было, так он, чтобы высоко не лазить, второй этаж взял – в чем и была его роковая ошибка. Вскоре какие-то люди стали им каменья в окна бросать – в отместку за отпетовские деяния в период житья по старому календарю, а тут и его четвертая жена забунтовалась: прознала, наконец, про Парашкеву и тоже развода потребовала – не поддержала его многосемейной философии. Пришлось и ему развод оформлять… И стали они теперь оба с Парашкевой свободные, только он с ней почему-то закрепляться не спешил – не расписывался, и точка. Она мне как-то с горькой шуткой говорила:

– Невеста я, баба Эля, с большим подпольным стажем… А и верно, уж десятый год они таким манером вожжались.

Кое-кто ему даже советовал, чтоб ей из редакции уйти, а то вроде у всех на виду – неприлично как-то получается. Он сперва будто с этим согласился, а потом увидел, что все молчат и всё шито-крыто, и наплевал на моральное неудобство. Он вообще на этот счет легких мыслей человек. Так оно и тянулось, и Парашкева – доброплодная плодоносица, будучи в этих сомнениях, над естеством своим насилия творила, чем и подорвала свое здоровье. Ей и пить-то было нельзя, а она пила, чтобы ему угодить, компаний не портить. У него ж, почитай, что ни день, то новое застолье – одних нужных людей сколько нужно было накормить-напоить… Даже из поэмы видно, что все главные дела у него ресторанным способом решаются – это один из стандартов его методики. Подругам она жаловалась, что он к ней и после врачей пристает: – Разве он это понимает? Ни с какими сроками не считается… Мне-то этого не надо ни черта…

Святую правду говорила! Я уж тебе поминала, что она с ним не из-за бабьего азарту спуталась – темпераменту она была более-менее спокойного – гордыня ее главным образом в соблазн ввела. Словом, заболела она нехорошо от такой шикарной жизни, и открылось это, когда она в очередной раз влипла, по поводу чего они отправились к одному очень знающему доктору. Тот посмотрел ее со всем вниманием и сказал: – В больницу ее надо, пусть к врачам официально обратится и не только по этому поводу…

Отпетов его, конечно, не послушал, а нашел частника, легкого на руку, и тот им в момент помог, после чего сам-то отправил ее вместо больницы на горячий морской курорт, где она и «дозрела». Было это в мае, а в июле она слегла, и осенью ее уже не стало… Ты еще не спишь?

Маруся отрицательно покачала головой и всячески показала, что ей совершенно не до сна.

– А то, я смотрю, совсем неподвижно сидишь, решила, что, может, ты отключилась – теперь многие люди умеют с открытыми глазами спать, это я уж по нашим неугасимовским совещаниям знаю… Потерпи еще немного, доскажу я тебе парашкевину судьбу, а завтра можем и подольше поспать – подгонять нас будет некому…

Так вот… Я в больнице при ней, можно сказать, от первого дня и до последнего часу сиделкой просидела, и все ее страдания у меня и сейчас перед глазами, но страдала она больше морально, хотя при этой напасти и физической боли выпадает человеку сверх меры. Но тут лекарства многие изобрели – чтобы муки заглушать, а на моральные-то муки пока что глушителя не найдено… Парашкева, видно, и раньше стала замечать, что ухажер ее вроде скучнеть начал, – скорее всего, заподозрила появление какой-нибудь соперницы, только она тут ошибалась: у него просто масштаб в очередной раз меняться начал, и приспело ему время от нее отходить к какой-то более масштабной женщине. Но по этой части, как я тебе уже говорила, он от того, что на пути попадалось, не отмахивался – не с голодухи, а, пожалуй, с ненасытности, он во всем живет по теории относительности: относил и выбросил… Уже в последние дни говорила она мне: – Жалко мне Макарку, если меня не станет – пойдут у самого бабы, и ему он никакого внимания уделять не будет.

Ну, тут она его сильно переоценила, но об этом опять-таки потом… Я ее утешаю: – Помилуй, девочка, какие уж бабы в его-то возрасте и чине?! А она мне: – Да ты что, слепая – не видишь, что он даже и здесь к пышной медсестре все под белы халаты лезет, прямо, можно сказать, у меня на глазах… Я его стыжу, а он мне заявляет, что ежели я ему начну сцены устраивать (он считает, что ему устраивать сцены одна Минерва может, и то только в театральном смысле), то он ко мне приходить не будет, а какие уж тут сцены, когда артистка концы отдает. Гляди: у меня уже волосы клочьями выпадают, грех ему так со мной обращаться, подождал бы немного, перетерпел…

Однажды утром Отпетов посетил Парашкеву раньше обычного – тут же всех из палаты выгнал и часа три пробыл с ней наедине, а когда ушел, заметила я, что нет на ее пальцах ни одного кольца-перстня, – а были они у нее дорогие, тысяч по шесть, по восемь каждое – сам ей покупал, сам с нее их и снял, а заодно и обручальное захватил, мужнее еще, никакого к нему отношения не имеющее. Я, было, запричитала, а она мне говорит: – Не шуми, баба Эля, все равно ничего не изменить! Да это еще и не главное, а главное – что мы с Макаркой теперь нищие: бумагу я ему какую-то в беспамятстве подписала, боюсь, что на все имущество…

Стала я ее утешать, как могла и успокаивать – что, дескать, о Макарке он обязательно позаботится – в одном же доме живут, хоть и не официально, но все ж семьей…

Много настроения в последние дни ей и Минерва портила – безвылазно почти в больнице сидела. Я уж Отпетову говорю: – Выгони ее отсюда к черту! А он: – Пусть сидит человек – можно сказать, от чистого сердца… Да какое тут сердце, когда та прекрасно знала, что Парашкева ее недолюбливает. Только ей на Парашкеву плевать было – это она к отпетовской «душе» клин подбивала! Так она ей и опаскудила последние минуты… В один день Парашкеве стало совсем плохо, и я поняла, что осталось ей чуть… Позвонила Отпетову: – Приезжай, – говорю, – срочно: невеста твоя кончается… Через час приехала ближняя подруга невесты.

– А где сам, спрашиваю. Она отвечает, что он велел ей приехать, сказав, что скоро и сам прибудет, но так он и не явился ни в этот день, ни на следующий, уж совсем для нее последний, пришел, когда уж она в гробу лежала. Многие думали – от слабонервности. Только такое предположить могли те, кто его плохо знает… Незадолго до смерти ее Ганна навестила. Она хоть и дура, но душой все же мягкая – утешила умирающую добрым Божьим словом, я в сторонке сидела, их разговор слышала.

Ганна ей: – Во мне не сомневайся, о душе твоей попекусь – за упокой ее до конца дней моих молиться стану, и о теле позабочусь: как помрешь, я тебя кремирую и похороню рядом с моей мамой – заодно буду к вам ходить, прибирать, цветочков насажу благолепных…

И Парашкева отвечает грустно так и задумчиво: – Хорошо бы…

Кажется, это и были последние ее слова. Только по-ихнему не вышло – не разрешил Отпетов Ганне похоронить Парашкеву на городском кладбище, и повезли ее, рабу божию, за сорок верст, в Пересёлки, и на тамошнем кладбище погребли весьма пышно. Публика была растрогана – и тем, что похоронил он ее близко от своей дачи, вроде бы под боком у себя (а дача у него именно в Переселках и была, и там он и сочинял, и жил подолгу), и тем еще, как он себя на похоронах вел, какие слова жалобные говорил, как покойницу по голове гладил, как слезу со всхлипом проливал… А я уж после того, чего там в больнице насмотрелась, на него уже и смотреть не хотела и в похоронах участвовала только одним своим присутствием. Меня там другое потрясло – с каким отчаянием кидались пчелы на искусственные цветы – то лето было плохое, и даже в этот глубоко осенний день они не бросали работы, а в предчувствии жестокой бескормицы продолжали судорожно собирать где только можно на зиму последние крохи съестных припасов…

Минерва от Отпетова на похоронах не отходила, можно сказать, ни на шаг, под локоток поддерживала, утешения шептала. Там же, на кладбище раздавались пригласительные билеты на поминки – узкие такие, длинные бумажки. Приглашения были именные, кого попадя не звали, к поминанию допускались только люди надежные, проверенные, и как туда попала Мандалина, может, только я одна и знаю, потому что все время стояла в сторонке и случайно разговор услышала. Говорил шофер, который Тишку Гайкина возил, и, похоже, все трое они были из одной компании, Тишка Мандалину, видимо, пригласил на похороны в роли плакальщицы – очень уж она рыдала и убивалась вокруг покойной, хотя ее до сего момента не то что не знала – в глаза не видела. Отпетов ее усердие (а, может, и не только усердие) заприметил и велел ей выдать поминальный билет. Так вот, шофер ее инструктировал, чтобы она уши не развешивала и момента не упускала, видать, они с ней были старые знакомые, и дружба эта до сей поры продолжается – недаром от дачи к шоферскому дому подземный ход идет! Она же этого шофера потом к Отпетову на службу и перетащила, уволивши прежнего. Ты не смотри, что он седой! Седой, да не старой – из тех бобров, которых седина не портит. У таких волос крепкий и густой, даже от разных подушек не вылезает, а этому и чужие подушки не нужны – на своей ночи проводит. Но это уже потомашние дела, а там они свою тактику доутрясали. Она их, помнится, спрашивала:

– А буду я иметь успех?

– Успех иметь будешь, но насчет удовольствия не гарантирую, – ответствовал ей Тишка Гайкин.

– По части удовольствия не беспокойся, – успокаивал ее шофер, – удовольствие – дело нехитрое…

Словом, если это был и не заговор, то сговор – уж точно… Все на поминках и решилось. Минерва в подпитии стала Отпетову себя в спутницы жизни предлагать – видать, тоже решила момент использовать, – да только наша троица ее в момент оттерла на шкентель и напоила так, что получилась полная конфузория, и ту в бессознательности домой отправить пришлось. Тут Мандалина к делу и приступила со всей присущей ей решительностью: хлопотала, помогала, разносила, угощала, Отпетова только что с ложки не кормила. А когда гости понемногу разбредаться стали, она не заторопилась, а наоборот – принялась посуду мыть, а закончила это занятие в аккурат, как последний гость за дверью скрылся. И остались они с хозяином с глазу на глаз. Он от выпивки и вообще-то раскисает – можно сказать, до предела размягчается, а тут еще на базе личного горя до самого основания разнежился, а она его утешает – и гладит, и целует, и слова подобающие случаю высказывает. Тут и он благодарить ее за заботу начал, богословицами от словес растекся. Она ему быстренько чаю мятного для успокоения души сварганила, и пока он жажду унимал, она для него и постель приготовила. И когда он совсем уж спать собрался – заметил, наконец, что она перед ним целый битый час в наглеже ходит, и так она его этим растрогала, что он тут же перешел от слов к телу…

Что это ты, Маруся, на меня с таким подозрением глядишь? Думаешь – откуда я все это знаю, коли они вдвоем только и находились? Скоро и ты про всех все знать будешь, если станешь моей наследницей. Ну вот… Окрутила она его в один момент, утергейша эта, – так все устроила, что, вроде, он сам ее и выбрал – в нутро даже и заглянуть не успел, как она его наружей взяла, конечно, без помощи Тишки Гайкина и бобра-шофера она бы к нему, может, и не пробилась, но они все, видать, заранее продумали и подготовили… Я же говорю: сговор-заговор… У самой Мандалины, правда, без скандала не обошлось – муж ведь у нее был и мальчик в школьном возрасте. Супруг с перепугу всю ночь в Магистрат по Соблюдению названивал: – Жена пропала! А утром она ему сама позвонила: – Ушла я от вас – отныне и присно, и во веки веков!

Он поскандалил, поскандалил, да и смирился – куда уж ему супротив самого Отпетова воевать!

Несколько дней Мандалина у Отпетова как бы в подполье прожила, и когда девятый день отмечали, она вроде как прислужница по хозяйству суетилась, а уж на день сороковой развернулась в доме настоящей полноправной хозяйкой. Да и он держался к ней открыто и запросто, так что каждый дурак понял, что к чему, и потому после пятой рюмки коллектив дружно грянул старую ритуальную песню – «Свадьбу новую справляет…».

Ну, давай помолимся на сон грядущий, да на боковую, а то заморила я тебя! Для одного разу многовато человеку такого наслушаться, так что, как пишется, продолжение следует…

… А продолжение мое уже не про саму Парашкеву, а про то, что происходило как бы вокруг нее… – заговорила, как будто она и не прерывалась вовсе, Элизабет, когда не следующий день, убрав всю дачу и вернувшись в «Неугасимую», они расположились выпить по чашке кофе в элизиной служебной каморке. – Анамалия померла немного раньше Парашкевы, и уже ничего посоветовать ему по части Мандалины не могла, а то, может, и предостерегла бы его на ее счет. Она ему часто говаривала: «Не злоупотребляй половой слабостью!» – знала, на чем он пролететь может, недаром же он сам в поэме расписался, что на этом вопросе всегда горел синим файером. Вообще-то, ежели разобраться, он в данном сочиненьице тряхнул и свою постельную изнанку, но весьма незначительно, если считать по процентажу, хотя кое-какую грязь для массовой неосведомленной публики все же замел – за ним ведь всю жизнь тянется шлейф малой ароматности. Но я думаю – и Анамалия его от Мандалины не отвратила бы – тут как бы судьба, закономерность. как мы уже говорили – смена масштаба, так сказать, вех…

Парашкева, таким образом, в этом смысле была уже обречена, и не известно, какой исход был бы для нее лучше… В ней уж и в самой, как я тебе говорила, предчувствие зародилось, я ведь помню, как в откровенную минуту она однажды поделилась:

– Он, баба Эля, со мной спит и видит, как бы от меня половчей отделаться.

– С чего это ты взяла? – спрашиваю.

– Чувствую.

В общем, Мандалина попала уже на подготовленную и «унавоженную» почву. Уже на девятый день, когда поминать по второму заходу собирались, многие поняли, что она успела намертво присосаться. Недаром Минерва-Толкучница, снова поднабравшись, заорала:

– Амплуа твое, Мандалина, – субретка-перехватчица!

А та даже не рассердилась, посмеялась только и от дома ее вскоре отлучила, так что Отпетов с ней теперь лишь на службе общался, а в гости уже не звал… Та уж – какого реабилитансу с тех пор ни придумывала – ничего ей не помогло. Это вот только вчера за все время от появления Мандалины ее первый раз и на дачу-то позвали, и то, видать, потому, что сцена срочно под па-де-де потребовалась, – вот Минерва нужна-то и стала… Одно скажу – тут Мандалина ее полезной посчитала, а то бы ни в жисть не приблизила бы. Она у него хоть и Шестая, но из всех жен первая углубилась в его дела – остальные были слишком бабы и потому лопушили. У них, верно, и ситуация не та оказывалась – Сам-то помоложе был и все свои браздила предпочитал лично в своих руках держать, как, впрочем, и сейчас их полностью не выпускает, но Мандалина-то тоже смекает, что возрасту он завершающего, и спешит своего не упустить – собственных накоплений поболе нахватать, тех, что под дележ не пойдут, а то у него потомства-родства развелось порядком: от детей – внуки, и от внуков, того гляди, тоже отпочкование пойдет, и доля ее с дробями получится… К делу же она приступила решительно и, надо сказать, не без соображения. Перво-наперво взялась за личную обслугу: тот, кто служил долго одному, знает слишком много, а излишнее знание и отягощает и располагает к сравнениям… Да и зачем держать чужого, когда можно взять своего? Начала она, конечно, с шофера – на сорок первый день после смерти Парашкевы Отпетова уже возил мандалииин бобер. Вслед за этим был принят на постоянное жалование Тишка Гайкин, который прежде перебивался при Отпетове случайными поручениями и потому получал аккордно. Теперь же ему определили должность – коммерц-секретарь. Бывшего эконома в момент с помпой проводили на заслуженный отдых, а место его заместил Черноблатский. Возбуждала Мандалина вопрос и обо мне, но уж тут Сам-то взвыл дурным голосом и дал ей понять, что я абсолютно неприкасаемая, и она должна была – хошь не хошь – отступиться. Оставалась одна Перваябабка – прислуга и кухарка, состоявшая испокон веку при его переселкинской даче. С ней вопрос решили комплексно – избавились от дачи, а заодно и от нее, иначе говоря, дача била продана вместе с бабкой. Тут желания молодоженов совпали полностью, от дачи этой Отпетов уже давно задумал избавиться – и население в Переселках его терпеть не могло, да и сама дача была уже настолько гнилая, что даже ремонтировать ее не имело смысла. Но и сбыть ее сначала не удавалось – какой дурак купит дачу в таком состоянии? Вот тогда-то и был впервые всерьез привлечен Тишка Гайкин – как раз месяца за два, как Парашкеве преставиться. Так что Отпетов, хороня ее в Переселках, уже знал, что жить там не будет – новую-то дачу ему Тишка в момент спроворил: и с юридическим Лицом в Кротовом они уже сговорились, и даже задаток выдали. А тут Парашкева помре. Отпетов решил немного потянуть с этим делом для приличия, пока о ней людям малость забудется. Но Тишка как раз (опять-таки в момент) вариант сорганизовал – нашел покупателя в лице одной мирской организации. А организациям, известное дело, денег не жалко – они могут даже старое начисто снести, а на его месте новое построить, – как говорится, и не наличными, и не из своего кармана.

Тишка прибежал к Самому и говорит:

– Тянуть нельзя, надо момент использовать (моментальный человек) пока в Контрольном Приказе соответствующий поддьячий, спец по недвижимости, в отпуску.

А Отпетов вдруг засомневался:

– От знакомых вроде неудобно так быстро дачу менять – только ведь что Парашкеву похоронил тут, и на могиле все-таки рыдал…

Мандалина тут же Тишку поддержала:

– Еще чего! На людей смотреть! Они ведь, что бы ты ни делал – всегда молчат. Съедят и это!

Но Отпетов на сей раз что-то забуксовал:

– Неудобно, – твердит, – общественное мнение… – Только Мандалина с Тишкой его дожали: стала на дачу по ночам Парашкева являться – ну, Парашкева не Парашкева, а какой-то призрак, в белое обряженный, и с ним свита из трех призрачных же лилипутов. Причем посещения их сопровождались жуткими звуками – скрипами, подвыванием, зубовным скрежетом, стонами, от которых хозяин наш сильно робел. Потом все это начинало удаляться, и в окне становилось видно, как в лунном полусвете медленно уплывает в сторону кладбища белеющий саванами покойницкий квартет. Вся эта дешевая чертовщина мандалининой компанией проводилась под кодовым названием – «Мандалина и духи». В главных призраках ходил сам шофер, а в его свиту Тишка нанял соседних мальчишек – за три мороженых в ночь. Для звуков же сама Мандалина маг запускала на чердаке: у нее прошлый муж в звукозаписи работал, так что она знала о существовании шумотеки, а купить пленку у его сослуживцев для нее не составляло никакой проблемы. За три сеанса обработали Самого до такой кондиции, что он тут же приказал от этой дачи избавиться, я тебе даже могу показать, как это происходило…

Тут Элизабет нажала на нужную завитушку камина, и из его чрева выдвинулся уже знакомый нам знаменитый видеопрослушивающий агрегат. Достав из шкафчика небольшую плоскую коробочку, Элизабет извлекла из нее длинную узкую пластинку и всунула ее в какое-то гнездо, расположенное рядом с телеэкраном. На экране тут же появилось изображение большой двухэтажной дачи. Вот из ее дверей вышли какие-то люди, среди которых Маруся сразу узнала Тишку Гайкииа и шофера-бобра.

– Теперь смотри внимательно, – сказала Элизабет, – видишь джентльменов у дачи? Сейчас они достанут бумагу… Вот – достают, подписывают… Тот, что поменьше и белобрысый – это переселкинский бургомистер, а чернявый с пролысью – председатель покупающей организации, джигит-иноязычник, с которым, однако, деловой человек всегда может договориться… Все! Подписали! Дача считается юридически и фактически проданной… Теперь начнется самое интересное…

В дверях дачи показалась маленькая старушка.

– А это еще кто? – удивился белобрысый бургомистр.

– А это Перваябабка, – пояснил Тишка Гайкин, – бывшая дальняя родственница уже бывшего владельца дачи…

– А что она здесь делает? – поинтересовался бургомистр.

– А проживает… – ответил шофер и сделал пальцем некое круговое движение в воздухе.

– Но раз так – так пусть он ее и забирает… – резонно предложил бургомистр.

– Но это никак невозможно! – воскликнул Тишка, – Сказано же – бывшая родственница, мамаша одной из бывших же жен, так сказать, экс-теща. Тещ и действительных-то норовят с собой никуда не брать, а вы хотите, чтобы экс забрали!

– Но ведь эта дача теперь совсем чужая. – задумался белобрысый.

– Но ведь эта бабка состоит при этой даче постоянно и, согласно правилам проживания, прописана местной управой Магистрата по Соблюдению… – напомнил шофер.

– Ну и что? – включился в обсуждение проблемы бабки Джигит. – Мы же дачу будым капытално пырыстраиват, и бабка нам тут совыршенно ны к чыму, тэм болэ, что здес потом будут жыт новый хозаива… Так что бабку надо высэлат.

– Ну, а куда вы ее предлагаете «высэлат»? – полюбопытствовал бургомистр.

– Ну уж это мынэ не касаэтся, – отрезал Джигит, – тыбэ касаэтся, тыбэ тут мэстный власт, тыбэ и рышай!

– Ну уж дудки! – озлился бургомистр. – Куда я ее дену? Власть, говоришь? Власти-то у меня навалом, жилья только никакого в моем распоряжении нету. Некуда мне ее девать!

– Тыбэ нэкуда, мынэ нэкуда, а куда, джигитская сила, дыйствытылно бабку дэным? – задумался Джигит и, поразмыслив, решил: – Пуст до рымонту жывот, джигитская сила! А там – рышай…

Элизабет выключила аппарат, и, как бы подводя черту под показанным, сказала: – Перваябабка по причине дряхлости ни предпринять сама что-то, ни потребовать не могла, ремонт начался только через год, и все это время она одиноко обитала в брошенном, догнивающем доме, и как она прожила этот год – никому не ведомо, никакой площади в Переселках для нее так и не нашлось, и кончилась эта история тем, что позаботился о ней местный приход, вся помощь которого состояла лишь в том, что пристроили Первуюбабку в окружную богадельню, откуда она вскорости перебралась туда, где пребывает подавляющее большинство посетивших Землю людей, и где (что любопытно), несмотря на такую перенаселенность, напрочь отсутствует жилищная проблема!