Текст книги "Карьера Отпетова"

Пьесы эти имели грустный конец, и вследствие этого, хотя учили публику думать о серьезных вещах, развитию в массах здорового оптимизма не способствовали, и посему были дополнены комедиями, что тогда значило – «Веселые песни», и оканчивались они соответственно хэппи эндами.

Так вот, когда трагедия вошла в жизнь греков, они отнеслись к ней с полной осмысленостью и шли в театр не забавляться, а обогащать свой духовный мир. И каждая новая пьеса была у них таким же важным событием, как и выборы, а талантливому драматургу воздавались большие почести, словно полководцу-победителю.

ОТПЕТОВ: – По-моему, ты вколачиваешь нам вредные басни!

МИРРА МИРСКАЯ: – Это не басни, а история человеческой культуры…

ОТПЕТОВ: – Хороша культура, ежели призывает к осмысленности в ущерб здорового оптимизма масс!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: – Ты просто не так все понял…

ОТПЕТОВ: – Я-то все понял правильно, а вот ты пытаешься покрыть не нашего человека! Ее разговорчики – чистая крамола и уводят нас в лапы ереси, как я смекаю, неслучайно!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: – Ну, это ты, брат, загнул!

ОТПЕТОВ: – Когда крамолой припахивает, лучше перегнуть, чем недогнуть! А вот ты скатываешься в чужое болото…

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: – Никуда я не скатываюсь, а просто хочу защитить хорошего человека.

ОТПЕТОВ: – Ну, ну, ну, так и запишем! (Пишет что-то в книжечку).

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: – Что это ты там пишешь? Не смей тут ничего записывать, кроме вопросов чистой литературы!

ОТПЕТОВ: – Это мы еще посмотрим, какая литература чистая, а какая – козел в наш огород!

ПЕРВЫЙ ИНОК: – Я боюсь!

ВТОРОЙ ИНОК: – Меня тоже от таких определений в дрожь шибает!

ТРЕТИЙ ИНОК: – Помилуй и пронеси!

ОТПЕТОВ: – Хороший человек или плохой, это пускай где надо разберутся, а я вот сейчас про все это отцу Геростратию пропишу! (Достает лист бумаги и начинает что-то писать).

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН (Подходит к Отпетову, заглядывает в лист и вслух читает): – «Накладная»…

Громовой взрыв хохота.

ОТПЕТОВ (Поднимает голову от бумаги): – Кто смеется, тот последний!

МИРРА МИРСКАЯ: – Кажется, он мне дело шьет…

ОТПЕТОВ: – А чего мне тебе шить, ты уж сама, что надо, пошила…

МИРРА МИРСКАЯ: – Например?

ОТПЕТОВ: – Шубку вон себе меховую из кун вымахала! Мы тут в скуфейках на рыбьем меху шастаем круглый год, Богу служачи…

МИРРА МИРСКАЯ: – Я тут не при чем – мне родители справили, папа, когда ее вручал, сказал: – «Мы бедные, но не нищие!».

ОТПЕТОВ: – Вот, вот… Зажиточные, значит! А мы – казеннокоштные, я так, например, вообще под станком родился без креста за пазухой, где уж нам тягаться с тобой – аристократкой!

МИРРА МИРСКАЯ: – А быть аристократкой, между прочим, совсем не зазорно, потому что слово «аристократия» по-гречески значит – «Владычество лучших». Раз уже мы взяли за пример греков, то у них аристократами считались не богатые, не бедные, не знаменитые, а просто лучшие люди в государстве…

ОТПЕТОВ: – А! Ты уже и супротив государства кинулась! И это запишем!

МИРРА МИРСКАЯ: – И государство имеется в виду греческое… У меня тут даже выписка есть… (Находит выписку и читает):

– «Мы, нынешние люди, любим слово «большой». Гордимся, если наша родина – большое государство, если у нас большой флот, если мы выращиваем крупные апельсины или картофель. Мы любим жить в миллионных городах и хотим после смерти почивать на большом кладбище. Гражданин древней Греции, услыхавший бы все это, не мог бы ничего понять. Идеал греков был – умеренность: большие размеры не производили на них впечатления. Любовь к умеренному властвовала над греком в течении всей жизни – от колыбели до могилы. Она оставила свой отпечаток на греческой письменности, отразилась в небольших, но совершенных храмах, в одежде мужчин и в кольцах и браслетах женщин. Умеренность повлияла и на образ жизни, и на язык, и на сам склад мышления этого народа, воодушевляла множество людей, толпившихся в театрах и заставляла их освистывать каждую пьесу, нарушавшую этот неписаный закон здравого смысла и хорошего вкуса.

Греки были свободными гражданами сотен независимых городов, самый большой из которых – меньше любого нынешнего поселения. Когда, например, их современник, житель города Ур, заявлял, что он вавилонянин, это понималось как встреча с одним из миллионов поданных царя той страны. Когда же грек гордо заявлял, что он афинянин или фиванец, он видел перед собой маленький городок, где признавался только один государь – воля народа, каждый представитель которого одинаково богат и одинаково беден. Все важные государственные вопросы решались на рыночной площади, куда собирался весь народ. Выбранный в председатели собрания один из старейшин давал возможность каждому высказать свое мнение. Власть председателя оканчивалась с закрытием собрания, таким образом, греки были первым народом, сделавшим попытку в трудном деле самоуправления. Население Вавилона, Ассирии и Египта – часть «большой толпы»: отдельная личность терялась там среди множества ей подобных. Грек же наоборот – всегда сохранял связь с окружающей средой. Он навсегда остался частицей маленького города, где все знали друг друга. Ему было известно, что соседи следят за каждым его шагом. Что бы он ни делал – писал ли драмы, ваял ли мраморные статуи или сочинял песни, греческий художник не забывал, что его работа предстанет перед судом всех свободных жителей его города, а каждый из них – утонченный знаток и ценитель. Это заставляло его стремиться к совершенству, которое, как его учили еще в детстве, невозможно без умеренности. Это была строгая школа, в которой каждый ученик – у всех на глазах и обязан оставаться всю жизнь отличником: умелым мастером, хорошим человеком, достойным гражданином. Потому и создали греки шедевры искусства, непревзойденные впоследствии никем. И чудо это было совершено в маленьких городах-государствах, по-современному говоря, в городах-общинах, или, еще более точно, – городках-коллективах»…

А теперь послушайте, чем все это кончилось…

«В четвертом веке до рождества Христова, покорив мир, Александр Македонский решил облагодетельствовать его достижениями греческого гения. Он начал переселять греков из маленьких городков, где этот гений до той поры процветал, в царственные новопостроенные города своего нового государства, надеясь, что здесь этот гений даст новые, еще невиданные плоды. Но греки, исторгнутые из привычного мира, где они каждый день видели совершенные храмы, где царили шум и острые запахи кривых улочек, быстро потеряли свою жизнерадостность, а вместе с нею и необычайное чувство меры, вдохновлявшее их руки и умы, когда они трудились над своими творениями, коим предстояло навеки прославить их маленькие свободные города. Они превратились в ремесленников, довольствующихся созданием второстепенных произведений. В большом государстве многие люди стали позволять себе то, чего никогда бы не позволили в маленьком городке-коллективе: быть неумеренными, неумелыми мастерами, дурными людьми и посредственными гражданами. Старые города Эллады, став частью большого государства, потеряли свою независимость и свою зоркость и не могли больше отличать хороших людей от дурных. И тогда древний греческий дух умер, чтобы никогда больше не воскреснуть, а вслед за тем вскоре погибла и сама империя Александра Македонского, вознамерившегося облагодетельствовать человечество, но забывшего, что сила государства в высоком духе коллективизма его граждан, таком могучем и таком хрупком»…

Ну, теперь все всё поняли?

ТРЕТИЙ ИНОК: – Чего же тут непонятного, вот так же и Палестина погибла, когда рухнул Иерусалим… Там тоже хорошего Человека от дурных не отличили…

ВТОРОЙ ИНОК: – Кого ты имеешь в виду?

ТРЕТИЙ ИНОК: – Разумеется, учителя нашего, Иисуса Христа!

ПЕРВЫЙ ИНОК: – Это из-за него одного только и все государство погибло?

ТРЕТИЙ ИНОК: – Ясное дело! Государство из-за одного человека рухнуть может…

МИРРА МИРСКАЯ: – Вы что-то не совсем правильно меня поняли. Я же говорила не о больших государствах, и не о государствах вообще, а о маленьких городках-коллективах, потому что это историей и наукой подтверждено, а большие государства другими мерками меряются – по закону больших чисел, а где большие числа, там отдельный человек котируется совсем по другому курсу… Поняли, наконец?

ОТПЕТОВ: – Я все правильно понял, что ты оттягиваешь в камыши, но мы тебя и оттуда выудим на правеж, за твои подозрительные примерчики. Думаешь, если теоретик, то и дальше здесь будешь командовать? Не выйдет!

МИРРА МИРСКАЯ: – Уж не ты ли собрался на себя командование взять?

ОТПЕТОВ: – А хоть бы и я!

МИРРА МИРСКАЯ: – Да это же неприкрытый гегемонизм!

ОТПЕТОВ: – Ну и что? Разве я не егемон, раз под станком родился?

МИРНА МИРСКАЯ: – Против твоего происхождения, конечно, не попрешь…

ОТПЕТОВ: – А я против твоего попру даже очень свободно, так что делай выводы!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: – Против твоего гегемонства никто и не возражает…

ОТПЕТОВ: – Куда уж вам! Я вообще всех вас могу запросто возглавить, и вижу, что время для этого как раз приспело…

МИРРА МИРСКАЯ: – Я решительно протестую! Это узурпация!

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: – Действительно! Отпетов призывает к нарушению демократии творческого коллектива, а это, хоть он и гегемон, ему не пристало!

ОТПЕТОВ: – А ты – классовый попутчик аристократки в наших рядах!

ПЕРВЫЙ ИНОК: – Это пахнет ярлыком… Я боюсь!

ВТОРОЙ ИНОК: – Да, Кирьяну что-то навесили…

ТРЕТИЙ ИНОК: – Помилуй и пронеси!

ОТПЕТОВ: – Всех, кто против егемона, заношу в бумагу для отца Геростратия! (Пишет).

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: – Я не против! Я только за демократию творчества.

ОТПЕТОВ: – А если за демократию, то я предлагаю проголосовать за то, чтобы аристократку классоимущую из кружка вышарить! Кто-нибудь хочет высказаться против?

МИРРА МИРСКАЯ: – Люди! Не допустите, чтобы свершилась несправедливость! Не дайте погибнуть нашему коллективу, вспомните – еще древний грек Антисфен Афинский предостерегал об опасности, грозящей тем, кто не может больше отличать хороших людей от дурных!

ОТПЕТОВ: – Не стращай, не запугаешь! Я здесь все равно обеспечу полную егемонию… Так кто желает записаться в попутчики классового врага?

Все молчат. Мирра тревожно всматривается в лица кружковцев, пытается заглянуть им в глаза, но глаза у всех как будто исчезли, превратились в некие ускользающие тусклые стекляшки, обращаемые то к полу, то к стене, то к потолку.

АШУГ ГАРНЫЙ КИРЬЯН: – Как же нам без теоретика?

ОТПЕТОВ: – Перебьемся! Видали, куда ее теории завели – и система ей не та, и государству обрушение… Чистку объявляю продолженной! Кто за то, чтобы вычистить Мирру Мирскую, прошу голосовать…

Все опускают глаза и поднимают руки. Мирра видит все это через пелену слез. Она неуверенно встает, натягивает шубку, которую ей на сей раз никто не осмеливается подать, собирает листки со своими выписками и молча бредет к выходу, поникшая и ссутулившаяся. Уже открыв дверь, Мирра оборачивается и говорит тихо-тихо, почти шепотом:

– Глаза бы мои на вас не глядели… Дай бог мне до конца дней вас больше не встречать…

Она уходит, оставляя дверь открытой, словно для того, чтобы дать возможность уйти и еще кому-то, но воспользоваться этой возможностью так никто и не пожелал…

Бедная, маленькая Мирра, она еще не знает, что несколько лет спустя, снова столкнется с Отпетовым на узкой тропе, а потом будет сталкиваться с ним вновь и вновь в течение долгого времени, и столкновения эти окажутся много острее и тяжелей нынешнего, в чем-то полудетского. Но она слишком поздно – лишь через полвека – узнает правду о происхождении Отпетова, ставшего к этому времени и Антонием Софокловым, правду, которая в свое время могла бы помочь ей разделаться с ним, как говорится, одним мизинцем. Что такое Отпетов, она поняла много раньше, но без Главной правды, которая на каком-то этапе могла свалить его в одно мгновение, борьба с ним до поры до времени была обречена на неудачу. Как известно, все хорошо в свое время, и когда Мирра узнала Главную правду, выступать с ней было уже бессмысленно – все равно, что идти с рогатиной на танк: Антоний Софоклов к тому моменту уже стал неким базисом официозной литературы, которая подавляющим большинством неосведомленных людей понимается, как литература официальная, но это – только от неграмотности, ибо официозность и официальность совсем не одно и то же – первая есть ни что иное… Словом, отличаются они друг от друга, как полусвет от света, а представитель полусвета всегда норовит указать на свою связь со светской величиной, хотя никакой связи между ними может и не быть, не говоря уже о каких-либо прямых указаниях… Но все это возникнет много позже, а пока что Отпетов с помощью первого ярлыка одержал первую же победу, установив без особого труда свою гегемонию в свечмашевском кружке Псалмопения и риторической словесности, и теплившийся до этого момента в маленьком коллективе зародыш творческого огонька угас, залитый густым потоком Отпетовского сочинительства, чтобы никогда больше не возжечься.

Но чтобы узнать, как развивались дальше действия Отпетова, нам придется чуточку потерпеть и поприсутствовать еще при одном разговоре, состоявшемся тем же вечером. Это поможет нам увидеть отправную точку, от которой, может быть, и пошло, как от истока, всё, свидетелями чего мы с вами являемся – я, создавая, а вы читая эту книгу.

Комната Анамалии. Обстановка и присутствующие те же, что и раньше, когда мы с вами здесь бывали.

АНАМАЛИЯ: – …Так никто слова и не сказал?!

ОТПЕТОВ: – Да куда им, худосочным – в момент напугались…

ЭЛИЗАБЕТ: – Неужто никто не сопротивлялся?

ОТПЕТОВ: – Одна девка эта пошебаршилась, на сознательность даже давить начала – целую лекцию, было, закатила, но как я ее придавил, так она и скисла. Одно слово – интелего!

ЭЛИЗАБЕТ: – Так уж свет устроен, что люди всегда чего-нибудь да боятся, надо только знать – кто чего…

АНАМАЛИЯ: – И вовремя использовать, тогда всегда будешь на коне, а кто на коне, того не затопчешь – пеший у него всегда под ним!

ОТПЕТОВ: – Она там еще стращала обрушением государства, когда оно хороших людей от плохих не различает…

ЭЛИЗАБЕТ: – Да ну! Так прямо и сказала про само государство?

ОТПЕТОВ: – Ну не так уж прямо, а вроде через государство про коллектив…

ЭЛИЗАБЕТ: – По мелкому масштабу, выходит, пошла?

АНАМАЛИЯ: – Значит, сама мелкота и есть. Ну, а кто же по-ее хороший, а кто плохой?

ОТПЕТОВ: – Ясно дело, что плохой я…

ЭЛИЗАБЕТ: – А ты чихай на это дело, пусть когда-то тебя даже и плохим считают – это все от времени отвисит, от времени и меняется. Вот до обрушения нашей прошлой державы твой папашка хорошим человеком числился, хотя и занимался усекновением людей, чем делал их несчастными, а меня, к примеру, к дурным относили, когда я, можно сказать, наоборот – наслаждала в лице людей население в ее основной массе. Не думаю, что держава именно по этой причине рухнула, только что после того с твоим папашкой стало – сам знаешь, а меня вот, никто не тронул, и даже в лишенки не записали, потому что я сразу вроде стала хорошая, так как работаю в гуще масс, отдаваясь им душой и телом.

АНАМАЛИЯ: – Ты нашего папашку не тронь, его же плохим даже объявить не успели, и неизвестно, как бы еще тарифицировали, раз он невинно пострадавший за свое честное служение тогдашнему законному режиму. А невинно сгинувший вопиет к отомщению, и тебе, сын мой, это всегда надо в глазах держать. Ты пером своим должен за него рассчитаться – писать вроде бы как правоверное, но всегда со вторые смыслом, чтобы люди сами по себе приходили в неверие идеалов, а также их исполнения. Процесс этот медленный и плоды даст не скоро – может к концу жизни их только и пожнешь, но сладость всю жизнь ощущать будешь. Второго смыслу никто сразу и не заметит, а потом, если когда допрут-хватятся, ты уже такую силу наберешь, что тебя и не ухватишь, да и пойди-ка докажи – у тебя к тому времени такие свои толкователи заведутся, что любую черноту обелят…

ОТПЕТОВ: – Что касательно держания в глазах, то я завсегда это делаю, потому как папашкин портрет у меня в келье, когда ко мне гостей или посторонних нету, всегда на столе в дубовой рамке. Только насчет слововредительства вы уж меня, мути, увольте – я хоть перед этим портретом и давал клятву, но по обстановке вижу – с новой властью лучше не связываться – ее теперь никакими силами с коня не сшибешь, и тут не я ее, а она меня стопчет. Потому я клятву свою решил девуизавировать, что к отступничеству не отношу в силу приспособления к исторической ситуации – нельзя же жить с одной меркой на все времена…

Папашку нашего все равно не вернешь, а своя рубашка – ближе… Не вижу нужды при моих хороших перспективах из-за одной только абстрактной идеи под топор ложиться, или по папенькиному примеру – цыганиться… Тем более, что я-то его и не видал никогда, и он для меня как бы мифология…

ЭЛИЗАБЕТ: – А ведь урезонил сынок-то! Пожалуй, и впрямь незачем ему свою шею сворачивать – чует мое сердце – не окупится, мать, твоя затея…

АНАМАЛИЯ: – Я с вами никогда не соглашусь – для меня папенька не абстракция, а разъединственная пожизненная любовь: я кроме него ни в ком мужика не увидела… Но и неволить дитя свое не в правах – может вы и правы: случись что – что ж мне вторую потерю в моей единственной жизни приносить? Ладно уж, не будем так высоко замахиваться, поплывем по реке реализма.

ОТПЕТОВ: – Вот это другой разговор! Спасибо, мути, за отпущение души! А теперь говорите, что я дальше должен делать на данный момент?

АНАМАЛИЯ: – Прежде всего – утвердись в кружке первым лицом…

ОТПЕТОВ: – Ну, это я, мути, уже, считай, сделал – они там у меня теперь не пикнут!

АНАМАЛИЯ: – Что не пикнут – это хорошо, только тебя должны признать официальным руководителем творческого коллектива, иначе говоря, – утвердить по всем правилам. Сколько вас там народу?

ОТПЕТОВ: – Да три инока и Ашуг Гарный Кирьян, он у них и за главного, только, как я напер, он, по-моему, тоже сильно сдрейфил, и мне теперь его оттереть – проще пареной брюквы.

АНАМАЛИЯ: – Помогай тебе Бог! Как власть полностью к тебе перейдет, тут же начинай набор в кружок новых членов – бери всех подряд, талантов не выискивай – сам крупней будешь выглядеть среди плотвы-то. Глядишь, тебя тут же и отметят за оживление работы, за охват широких масс и подъем на «Свечмаше» культурно-искусственной деятельности. Важно, чтоб вы там все время у отцов настоятелей на глазах были, и как что, – обращайся с отцу Геростратию – ему лестно будет, что он и такой эстетический участок закурировал. Я так думаю, он его и в свои отчеты включит, которые каждый месяц в Патриархию посылает, может там и твое имя когда упомянет. А такие вещи только на пользу – будешь жить и радоваться, а радость, если она постоянная и продолжительная, несет с собой здоровье, а раз так, то быть тебе здоровым, как боров.

ОТПЕТОВ: – Почему именно как боров?

ЭЛИЗАБЕТ: – А потому, что у нас, в нашей вере, символом везения и счастья считается свинья. Даже выражение такое есть – когда кому-то сильно повезло, говорят: – «Я поимел свинью!».

АНАМАЛИЯ: – Фи, Лизон! Не поимел, а заимел! Вечно ты…

ЭЛИЗАБЕТ: – Прости, сестра, на этот раз не нарочно – вечно я в языках по мелочам путаюсь…

АНАМАЛИЯ: – Кружок, сын мой, и будет тебе поначалу лучшим прикрытием. Главное – не забудь в первом же разговоре с Геростратием упомянуть о росте кружкового коллектива, и намекни, что прежде тут имел место зажим народного творчества. Это впечатлит… Сам же в кружке никому воли не давай – аристократию ты в нем, будем считать, свергнул, а других «лучших людей» не допускай на пушечный выстрел. Демократия же пусть в древности остается, а кроме них двоих есть только один, последний способ, организации коллектива – это тоже, если по античному, – именуемый тиранией. Название это вслух произносить не обязательно, молчком ее осуществлять надо, на манер бесшумной стрельбы – со стороны вроде ничего не слышно, а головы от земли поднять никто не может… Ты сам-то как думаешь начинать?

ОТПЕТОВ: – Да кое-какие мысли в голове бродят, только их сразу не испечь – никак хорошенько до конца не взойдут…

ЭЛИЗАБЕТ: – Может дрожжи плохие?

АНАМАЛИЯ: – Лизон! Не травмируй ребенка!

ОТПЕТОВ: – Но кое-что уже созрело. Первым делом хочу я наладить еженедельный выпуск литературного дацзыбао под названием «Аль-монах», звучит, мне кажется, неплохо – и история с географией как бы отражены, и церковность налицо. Сразу наповал двух зайцев – и гласность обеспечена, и наглядность пропагандируется…

АНАМАЛИЯ: – Ах, ты, умница моя ненаглядная! Вот ведь до чего сам додумался – говорила я, что талант у тебя по части литературы – врожденный, А что на церковность упирать намереваешься, это не просто талантливо, а и прямо гениально – тут результативность, можно сказать, самая моментальная: вот тебе Бог, а вот пирог! Ну что ж, первую операцию по преодолению препятствий на пути в литературу ты провел успешно. Значит, мы и разработали ее правильно. Но это тактика, а ее без большой стратегии каждый раз налаживать хлопотно. Значит, мы сейчас и стратегию накидаем для дальнейших действий. В прошлый раз мы кое-что по этой части уже прикидывали, и поэтому сегодня нам предстоит только привести это все в стройную систему. Прежде всего, для начала – не зарываться, – кто медленно запрягает, потом быстро катится.

ЭЛИЗАБЕТ: – Особенно, если под уклон…

АНАМАЛИЯ: – Уклон, это тоже, между прочим, подъем, только с отрицательным знаком, а минус на минус все равно со временем дадут плюс. Ты, Лизон, меня с мыслей не сбивай, я и так с большим напряжением все продумала… Значит, не зарываться и на классиков не засматриваться – непосильных задач себе не ставить, во всяком случае, пока не займем нужных для того высот, а это еще не так скоро состоится. Сколько было пишущих? Тьма! А сколько осталось? Много меньше! И сколько среди них больших величин? Пшик! Выходит, что вероятность выбиться в крупняки ничтожно мала, а посему нечего и морочить себе мозги. Пусть этим занимаются фанаты и бессеребреники, а для нас главное – создать на литературной основе материальную базу. Вот, на это ты, сын мой, жми и дави. И к моменту славы тоже подходи с прагматическим реализмом. Есть слава земная, а есть небесная, и последняя нам совершенно ни к чему, потому что нам от нее не будет не только никакого профиту, но мы об ней и не узнаем никогда, а коли так, то чего ради за нее корячиться? Так что ты на небесную славу начихай – нехай этим дураки юродивые льстятся. А земная слава всегда деньгам сопутствует, во всяком случае, далеко они друг от друга не ходят. Так что, если держишь одной рукой первое, то другой можно поймать и второе. Вот и выходит, что в этом деле лучше всего стоять посередине, и вообще середняком в литературе быть наиболее выгодно со всех сторон – те, кто выше, обычно, плохо кончают, покупая свою классику за счет голодания, гонений, а то и жизни, а те, что толпятся на самых нижних ступеньках, хотя и доживают до глубокой старости, но дни свои влачат в глубокой бедности, утешаясь лишь своим удовлетворенным честолюбием, которому главно льстит удостоверенный романтический титул – «писатель», хотя за этим словом, если разобраться, кроме восьми букв ничего не имеется. Тысячи таких числящихся в писателях индивидуальностей могли бы запросто поступить куда-нибудь на службу и не мучить себя и своих домочадцев дурацкими сочинениями, не дающими ни имени, ни сытости. Но на службу их палками не загонишь, не только что женскими слезами и голодными детями. Зато середняк – это стальной легион литературы, который хоть и не претендует на Олимпы, но уж в своей равнинной плоскости незыблем и несокрушим. Не даром же говорится – «Золотая середина»…

ОТПЕТОВ: – Я, мути, что-то не совсем усваиваю, почему она золотая – что стальная и несокрушимая, – это мне понятно, а вот золото откуда берется?

АНАМАЛИЯ: – Как откуда? Я же тебе уже раньше объясняла, что для нашей практической веры главным достоинством считается умение хорошо делать дела. А золотая середина есть во всем, и если ты умеешь делать дело, то тебе ничего не стоит обшелушить все, что прикрывает снаружи эту середину, а золотцо-то, что внутри, прибрать к рукам. Только умей смотреть в корень. Тот же, кто смотрит в корень, всегда сумеет взять заключительный аккорд…

ОТПЕТОВ: – Это, мути, опять для меня какая-то новая сложность – музыка-то тут причем?

АНАМАЛИЯ: – Музыка тут совершенно не при чем, – в литературе аккорд, как и в некоторых других профессиях, понятие денежное, идущее от бухгалтерского положения об аккордной оплате.

ЭЛИЗАБЕТ: – По-моему, бухгалтерия тут не обязательна, я, например, всю жизнь аккордно получаю, и безо всякой бюрократии.

АНАМАЛИЯ: – Ты, Лизон, мне дитя не путай! Не при всякой же индивидуальной работе можно получать из рук в руки, – в литературе, при том же принципе труда, без финорганов дело не обходится – учет там другой – не производительный, а от листажа, что без подсчета не проходит… Тут даже как раз наоборот – из рук в руки брать никак нельзя, если только хочешь и денег набираться и ворочать литературу по крупному. Поэтому ты, сын мой, с людей никогда не тяни – на людях много не наживешь, по себе знаю…

ОТПЕТОВ: – А с кого же брать-то?

АНАМАЛИЯ: – С казны, разумеется.

ОТПЕТОВ: – Возьмешь с нее, когда ее законом охраняют!

АНАМАЛИЯ: – А ты законно и бери, умному человеку против закона грести совсем не обязательно. В казне и без того все так хорошо предусмотрено, чтобы умному человеку взять. Не зря же в ней и вторую статью придумали – не только «приход», но и «расход».

ЭЛИЗАБЕТ: – Да уж статей у них хватает… А ты, сестра, и вправду стратегиня – ишь, как раскинула – по всем статьям все разнесла…

АНАМАЛИЯ: – Разнесешь, когда родному чаду путь на большую дорогу прокладывать проходится, тем более, что по династии он от папы с мамой профессию перенять не может…

ЭЛИЗАБЕТ: – Ну, насчет мамы, это уж точно, а папина-то ему вроде не заказана.

ОТПЕТОВ: – Нет уж, увольте – папенькина профессия, как я понимаю, гарантирует недосягаемость только при твердой и вечной власти, а то получится как с самим папенькой. Лучше уж в писатели, хотя оно и большая нагрузка на мозги.

АНАМАЛИЯ: – Чего ты, Лизон, нас на пустые разговоры сбиваешь? Любишь ты лирическую пустопорожность. Сказано – все решено, путь выбран, семафор открыт – остается только поднять пары и – полный вперед! Сначала, конечно, разгон взять придется – важно сделать первые деньги и выбиться в полиграфию, после чего деньга на деньгу пойдут множиться, а остальное сделает магия печатного слова. Вот сейчас приди он куда, его же не напечатают, а когда раскрутимся, одна публикация тоже пойдет на другую умножаться – люди-то как смотрят – ага, мол, печатают же человека, не просто так ведь, зря же, небось, печатать не будут, там в типографиях не дураки же сидят, понимают – кого печатать, а кого не печатать, и Главлитургия тоже не лаптем щи хлебает… Главное – поднажать сначала, а там, как воз заскрипит, и все сдвинется, то уж зашагаешь в литературу всемобильными шагами, чтобы вскорости можно было и пенки снимать, – как блага создашь, так потом и отпочинешь, потому как я тебе раньше говорила, что, сделав имя, оно потом на тебя работать начнет, и деньги обладают тем же свойством действительности – сперва книги делают деньги, а потом деньги и сами действуют – делают книги, для чего всегда можно поднанять негритят – в литературе, как и везде, за воротами полно безработного оголодавшего люду. Только учти, сын мой, что деньги деньгами, но процветание на этой стезе не ими одними держится, а стоит на трех китах. Второй – талант, о котором известно, что он у тебя от Бога, третий же компонент – дружба. Она даже намного лучше таланта – без него еще туда-сюда, обойтись можно, а без дружбы – полный капут всему предприятию. Талант, даже когда он есть, иссякнуть может, а дружба неиссякаема, потому что талант один, а друзей тьма, и их можно запросто менять в зависимости от обстоятельств, как говорит пословица, – каждому дружку свое время. Я, конечно, говорю о настоящей дружбе, а не о какой-нибудь сопливой сантиментальщине, которая в нашей бусурманской вере хождения не имеет. Ею пускай провословные тешатся при ихнем лирико-умягченном складе национального характера. Искусство – промысел коллективный, в одиночку его не осилить, почему и должен ты себя окружить нужными друзьями в необходимом количестве. Только не должен ты карт своих им никогда открывать, и цели твоей им ведать не надобно – достаточно, что они и сами каждый свою цель имеют – по силе своей слабости: одному деньги нужны, другому – власть, третьему – имя, и всем это сейчас же требуется, тут же им немедленно все подавай. На их нетерпении тоже много сыграть возможно – обещай им и помогай по их мелочному делу, а сам свою крупную игру веди. Объединяй их на том, что их разъединяет, на чем они различны… Обобщай их. Одних на живца подсечешь, других на доходах прикупишь, третьих еще на чем-нибудь заарканишь, глядишь у тебя во всех точках и опора, а уперевшись, ты всю литературу и безо всякого рычага на свою орбиту вывалишь. Помни мои слова – не пройдет и десятка лет, как начнется твой золотой век, который назовут веком Отпетовской литературы, а тебя – основоположником метода сладкопевного риторизма…

ВОЗВРАТ ЧЕТВЕРТЫЙ, ПЯТЫЙ И ШЕСТОЙ по непостижимым законам или произволу летописания, водящего моим пером, слились воедино. Может быть, причиной тому сходство действий нашего героя во весь этот период, сходства, обусловленного, скорее всего, уже налаженным стереотипом его поведения – заработала на полную силу запущеная Анамалией творческая машина, заработала ритмично, без сбоев, а ритм, как известно, есть повторение одних и тех же элементов в определенные промежутки времени, что мы и наблюдали в данном конкретном случае. Нам же в подобной ситуации остается только время от времени притормаживать действие, чтобы растянуть время, как растягивают, скажем, на шкале приемника диапазон радиоволн, а иногда наоборот – это время спрессовать, выжав из него нужный нам субстрат. За период, охватываемый этими тремя возвратами, Отпетовым были выпущены в свет две книги, причем первая из них – ТРИ МЕСЯЦА СПУСТЯ после событий, описываемых в возврате третьем, а вторая – ТРИ КВАРТАЛА СПУСТЯ после первой. А ТРИ ГОДА СПУСТЯ произошло еще одно важное событие, но о нем мы поговорим особо, не анонсируя его раньше времени.

Прибегнуть к приему объединения возвратов нас понуждает чувство меры – в начале этой тетради мы были слишком детальны, что вызывалось необходимостью проследить истоки явления, позже названного Отпетовщиной, теперь же нужда в этом отпала, и мы можем и должны быть избирательнее, иначе нам никакого объема не хватит.