Текст книги "Карьера Отпетова"

Последнее соображение и привело меня к решению двигаться на следующем отрезке повествования исключительно по Отпетовской биографической канаве, проложенной им на литературной ниве, не отклоняясь от нее – канавы – в сторону и только повторяя все ее повороты, А поворотов тех было не так уж и много, потому что действовал он на этом этапе довольно-таки прямолинейно, да и нужды к каким-либо маневрам у него еще не возникало.

Устранение Мирры Мирской сказалось на развитии Отпетовского творчества чрезвычайно благотворно, вследствие того, что изрядно напуганный его напором Ашуг Гарный Кирьян запрятал подальше свои литературные воззрения и идеалы и начал безропотно переписывать вирши восходящего пиитического светила свечмашевского кружка по Псалмопению и риторике. Гарный Кирьян сломался еще и потому, что Отпетов с непостижимой быстротой снискал себе славу активнейшего общественного деятеля, всячески поощряемого и продвигаемого отцом Геростратием, державшим в своих руках рычаги управления материальными благами, распределяемыми в соответствии с местной Кормчей книгой. Вирши Отпетова, прихорошенные Ашугом, стали еженедельно появляться в учрежденном новым кружковым старостой стенном дацзыбао «Аль-монах», вызывая неизменное одобрение начальства. Отпетова буквально несло стихами, и уже через три месяца таковых накопилось столько, что появилась возможность объединить их хотя и не в слишком объемистый, но и не в столь уж и тощий томик, а точнее сказать, альбом, изданный Служебной типографией «Госсвечмаша». Это было для нее первое не техническое, а литературное издание, чем до чрезвычайности гордился отец Геростратий, сразу прослывший в Патриархии книголюбом и меценатом. Альбомную форму книги, кстати, придумал именно он, так как поэзия ему была знакома исключительно в горизонтальной форме, по домашним альбомам светских дам и лирически настроенных монашек близлежащей обители. Иных стихотворных книг отцу Геростратию встречать не приходилось.

Назывался этот сборник, как и открывающее его программное стихотворение, – «Начхай!». Родилось это название как прямое следствие наставления Анамалии, призвавшей своего сынка начхать на небесную славу и довольствоваться более конкретными земными целями.

Цитировать это стихотворение целиком вряд ли имеет смысл, потому что все его идейные установки провозглашены в самом начале, а дальше они только разжевываются. Можно было бы их здесь не приводить, но нам кажется, что сделать это все-таки стоит: – как-никак перед нами первая «Декларация прав» нашего поднадзорного, и, если хотите, ключ ко всему его дальнейшему творческому рейду, сначала по тылам, а затем и по «передней линии обороны» правословного литературного фронта. Впрочем, предоставляю об этом судить вам самим, мое же дело – дать читателю возможность ознакомиться с этими строчками.

 
Вот они:
Коль говорят – кривы твои дороги –
Начхай!
Коль говорят – стихи твои убоги –
Начхай!
Ломай ограды, выходи в князья,
Чтобы тебе все было можно, что другим
Нельзя!
Начхай и переплюй Савонаролу,
Искореняй в зародыше –
Крамолу,
Дави эстетов,
скептиков –
Долбай!
От церкви богохулов –
Отлучай!
Не прячься в тень, усердие являя,
Не покрасней, святейших восславляя,
На чистоплюев – интелей –
Начхай!
Качай права,
и гонорар –
Качай!
 

Вообще-то, если разобраться, не только это стихотворение, но и все другие, входящие в сборник – «Начхай!», были посвящены дальнейшей разработке основной тематики, намеченной в вышеприведенных строках, и, надо заметить, они оказались очень-таки в духе времени, потому что книга увидела свет в ту пору, когда многое стало как-то отходить в тень, а потом и вовсе не видеть света. Нельзя сказать, чтобы к тому были какие-то серьезные основания, скорее можно было бы выразиться словами неизвестного великого поэта древности: –» Сами на себя крамолу ковали…».

Но отнести это к Отпетову было бы, пожалуй, несправедливо – на себя он ничего не ковал, и хотя шуровал кузнечным молотом, но знал точно, как и на кого чего куется. И если и не мог он в буквальном смысле заковать кого-то в кандалы явной крамолы, то, фигурально выражаясь, клепал, так сказать, в общей массе, не подозревая кого-нибудь конкретно, а делая это как бы в целом. Во всяком случае, в одном из стихотворений – «Сорочье ухо» – он длинно и подробно рассказал о всеслышащей птице, которая с утра до вечера шныряла по округе, вынюхивая крамолу, чтобы с наступлением сумеречного времени насвистеть кому надо скопленную за день информацию, и таким образом с крамолой, выявленной в околотке за текущий день, можно было покончить той же ночью. Удивительна судьба этой книги-невидимки. Едва успев выйти, она тут же стала библиографической редкостью, потому что, к сожалению, большая часть небольшого тиража ушла в макулатуру, – во всяком случае, с тех пор ее нельзя нигде ни купить, ни взять почитать. Даже самые что ни на есть богатые библиотеки на запрос о ней отвечают: – «Не значится и неизвестна».

Вы можете спросить – откуда тогда мне известно, что в ней было напечатано, и тем более, где удалось списать процитированный отрывок. Может быть, когда-нибудь я это и открою, а пока – секрет фирмы! Но как бы там ни было, а к моменту выхода Отпетовского «Начхая» кружок – как и предсказывала Мирра – погиб. Не то, чтобы он прекратил свое существование – нет, занятия шли – однако творческой единицы он из себя уже не представлял…

Анамалия отнеслась к появлению книги двояко – с одной стороны, она радовалась, что в столь короткий срок ее отпрыск сделал свое слово печатным, но с другой – ее огорчало, что этим словом он начал служить тем, кого она винила в гибели своего возлюбленного. Однако, прочитав несчетное число раз от корки до корки сыновий альбомчик, она сначала подсознательно почувствовала, а потом и поняла-рассудила, что ее мечты о мщении не столь уж и утопичны. Будучи женщиной далеко не глупой, она открыла, что сынок ее не намеренно, и сам того не ведая, вступил на стезю привития дурного вкуса и оболванивания рядовой читательской массы. О таком мщении Анамалия даже и не помышляла, – оно, при всей своей действенности в силу полного литературного невежества руководства «Свечмаша», для самого Отпетова обещало стать абсолютно безопасным – столь далекие разрушительные последствия его творческой деятельности ни понять, ни предвидеть они не смогут.

Придя к этой мысли, Анамалия немало порадовалась – о лучшем варианте осуществления своих далеко идущих планов она даже и мечтать не могла. Но если эта ее радость была как бы отвлеченной, радостью» вообще «, то ей сопутствовала и другая – конкретная и, если можно так выразиться, внутрисемейная радость: Анамалия вдруг обнаружила, что сын ее совсем не так прост, как она сама только что думала, и в этом ее утвердило одно из его стихотворений – «Медвежья услуга», – запрятавшееся среди остальных и выглядевшее на первый взгляд совершенно абстрактным рассуждением на тему: – «Не так страшен черт, как его малюют». В нем рассказывалось о том, как во время жестокой религиозной резни спасавшийся бегством настоятель правословного монастыря, сбившись с тропы, угодил в трясину, и совсем уж было она его засосала, но тут в последнюю минуту на помощь ему пришел случайно очутившийся на болоте мальчишка-иноверец (по клюкву ходил). Так вот, этот мальчишка, правда, с помощью своего четвероного друга – ручного медведя, не только вытащил настоятеля из трясины за цепочку, на которой тот носил наперсный крест, и притом не покусился на золотые атрибуты чужой веры, а и притащил из дома бальзам, которым смазал порезанные осокой ладони настоятеля, кормил и лечил его, простывшего до невозможности, пока тот окончательно не поправился и не утек восвояси, причем медведь прикрывал его отход. И все это пацан сделал, несмотря на то, что всего лишь за неделю до того правословные поставили к стенке его собственного иноверного папашу, за то лишь, что он состоял экзекутором при мечети и порой сек своих соплеменников розгами или арапничком, до чего, казалось бы, самим правословным не было уж совсем никакого дела.

Анамалия прямо-таки поразилась прозорливой предусмотрительности сына своего, допустившего почти исключавшуюся возможность открытия когда-нибудь его собственной родословной и заготовившего себе на этот случай своеобразное реабилитирующее алиби. Это стихотворение как бы служило аллегорией, наводившей читателя на христианскую формулу: – «Сын за отца не отвечает», и оспаривавшей тезис Ветхого завета об ответственности детей за грехи предков, вплоть до четвертого колена. Именно эта многоколенная ответственность и послужила в дальнейшем причиной органической неприязни Отпетова к представителям религий, исповедующих Ветхий завет, потому что видел он в них прямую угрозу своему благополучию, если не существованию, в случае непредвиденного всплытия истории с папенькиной топорной биографией. Отпетов боялся этого тем больше, чем большими были его успехи на поприще свечмашевской музы созвучия материального с духовным. Первые, пусть и небольшие блага, получаемые им за это служение, показались ему столь сладостными, что от одной только мысли лишиться их по какой-то ни было причине ему делалось до бешества тоскливо.

Наставления Анамалии, да и собственный, хоть пока и мизерный опыт, подсказывали ему, что именно сейчас он должен наработать себе «положение в обществе», которое, по словам его мамаши, – «Страшная сила!» Всякое препятствие на этом пути, действительное или воображаемое, повергало его в ужас, и он контролировал каждый свой шаг, норовил продумать наперед все, что может возникнуть, и, стремясь вовремя обезопасить себя, создавал как бы глубоко эшелонированную оборону.

Именно поэтому тема – «Сын за отца не отвечает» – в тот период его жизни всовывалась им везде, куда это только было возможно. А возможности для этого, между тем, представлялись. Одной из них и была вторая книга, появившаяся тремя кварталами позже первой. Правда, это была не совсем его книга, и как бы совсем не его, но свою линию в ней он провел, вернее целых две линии.

Книга эта стоит того, чтобы покопаться в ней поглубже – она, многое открывает и на будущее – с нее пошла легенда о том, что… Впрочем, давайте-ка по порядку.

Придумал эту книгу не Отпетов, и даже не отец Геростратий – команда была дана «сверху», или, иначе говоря, «поступила директива» от Патриаршего начальства – оживописать историю Госсвечмаша» в связи с первым крупным юбилеем – десятилетием со дня пуска. Для Патриархии завод этот был предметом особой гордости – являясь первым крупным механизированным предприятием ей подчиненным и принадлежавшим, он давал и немалый доход, потому что выпускал такое обилие свечей, что они обеспечили нужды не только самой Патриархии, но и всех смежников, и даже экспортировались в сопредельные, признававшие свечной ритуал, религии, не могущие конкурировать со «Свечмашем» – их рукотворные свечки были мгновенно вытеснены из обращения Фарцовской продукцией, брошенной на церковный рынок по демпинговым ценам. Вот эту победу и требовалось воспеть в свышепорученной книге. Само собой разумеется, что, получив столь ответственное задание, отец Геростратий тут же вызвал к себе Отпетова и отрепетовал ему патриаршее распоряжение, сопроводив его собственным ценным указанием – книга должна быть выдержана в духе новых литературных традиций кружка «ПИР» – (Псалмопения и риторики) – и вместить в себя кроме чисто исторических сведений и фактов определенную порцию стихов, воспевающих «Свечмаш» и его руководство.

Обязаности почетного редактора взял на себя сам отец Геростратий, а главным составителем он назначил, разумеется, Отпетова, как уже признанного предприятельского летостихописца, вручив ему широкие полномочия по части привлечения к юбилейному изданию любых сил, которые тот сочтет нужным привлечь.

Отпетов в свою очередь срочно собрал кружковцев и, поздравив их с оказанным доверием, поручил каждому иноку написать по индустриально-экономической главе, а за собой оставил, как он выразился, второстепенный вопрос – религиозно-воспитательную работу. Глава эта, написанная Отпетовым собственноручно, для него лично была в книге самой главной – в ней неоднократно и недвусмысленно подчеркивалась огромная и даже решающая роль кружка «ПИР» и его нового старосты в деле выковывания заводских кадров от послушника и выше. Отпетов при этом даже сам не подозревал, какую гигантскую услугу оказал себе самому: – гоняясь за сиюминутной славой, он, пока еще недостаточно думал о далеком будущем, во всяком случае, не связывал его с этой первой книгой по истории «Свечмаша «. Ему и в голову пока не приходило, что после первого юбилея будет второй, затем третий и так далее, а свидетелей этого первого юбилея начнет оставаться все меньше и меньше по мере того, как он будет отодвигаться все дальше и дальше, а те свидетели, что и доживут до будущих юбилеев, станут к тому времени погружаться в склероз все глубже и глубже…

И какие бы потом ни писали о «Свечмаше» книги и статьи, авторы их волей-неволей будут вынуждены обращаться как к источнику исторических сведений именно к этой самой первой книге, которой сейчас суждено быть пропущенной через мелкое сито отношения Отпетова не столько к самому заводу, сколько к самому себе. С нее-то и пошла гулять легенда об активной производственно-воспитательно-воспевательной роли Отпетова в период строительно-монтажно-пусковой, и вообще во всем становлении «Свечмаша». Что ж, такие курьезы по поводу роли личности в истории встречаются не столь уж и редко…

Свою главу Отпетов назвал «ПИРова победа» – в ней рассказывалось, как возглавляемый им кружок «Псалмопения и риторики» поднимал своими голосистыми выступлениями в цехах и на строительных площадках упавший от утомления дух малолетних послушников и даже части взрослого монашества, как лично сам Отпетов чтением виршей воспарял над коллективом заводского клира и вселял в него силу, поднимавшую выпуск машинных свечей.

Потом, спустя годы, напоминая человечеству о своих заслугах перед «Свечмашем», Отлетов в каждой статье или воспоминании будет цитировать себя самого, увековеченного в этой поистине исторической для него книге, вышедшей в том же свечмашевском издании под общим названием – «У станка и за пюпитрой». Он будет приводить при этом разные вирши, но во всех случаях неизменно начнет присутствовать одно и то же обязательное четверостишие, которому он почему-то придает особо важное значение:

 
– Учит нас петь псалмы и работать
Геростратий – отец и кумир,
Под его многогранной заботой
Мы свечами насытили мир!
 

В общем-то особого секрета в этом пристрастии нет – отец Геростратий, сделавший свою духовную карьеру на дешевых свечках и покровительстве ритуально-литературному искусству, со временем занял весьма высокий пост и немало способствовал продвижению по службе и общественно-искусственной (от «искусство», разумеется) стезе самого Отпетова, продолжавшего создавать ему, отцу Геростратию, благоприятный фон благодетеля литературы.

Такова была первая линия, проведенная юным Отпетовым через книгу – «У станка и за пюпитрой». Вторая же продолжила тему, разработку которой он начал стихотворением – «Медвежья услуга», уже упоминавшимся нами в связи с книгой-альбомом «Начхай!», и как бы утроила проблему: – в поэме «Свои чужаки», включенной им в новую книгу, условный классовый враг выступает уже не в одиночку, а скопом – на сей раз героями своего сочинения Отпетов сделал сразу троих, а театром их действий – уже не болото, а сам «Свечмаш»: – Кто-то проявил незаурядный нюх и выявил в трех братьях близнецах тоже «не тех детей» – их папаша мало того, что иноверец, так еще и мироед-эксплуататор мелких прихожан. Правда, он к тому времени уже угодил под ранний репрессанс, и сам пашет землю дальних монастырских угодий, но все-таки, но все-таки…

Внимательный исследователь этого произведения мог бы указать на то, что Отпетов тут шел, вроде бы отставая от времени, – ведь к тому моменту детоответственность за отчие грехи уже официально отменили, но такого исследователя в ту пору не нашлось, а сейчас почему-то ни у кого не возникает охоты вникать в раннее Отпетовское творчество, вот и остается незамеченным, что Отпетов тогда не только не отставал от времени, а напротив, шел с ним ноздря в ноздрю, ибо официальная отмена, не подкрепленная каждодневной практикой, остается отменой как бы символической.

Потому-то и поставлен был им – Отпетовым – вопрос со всей остротой: – Что, мол, будем делать со свечелепными братишечками, какой мерой прикажете их теперь мерять?

Ну и, само собой, разумеется, ответ был дан самый что ни на есть для них благоприятный: – валяй, ребята, живи! Причем, не сам Отлетов в поэме это возглашал, а как бы его старший наставник – Цеховой.

Тот тоже начал с постановки вопросов: – «Крестились? – Да! – Трудились? – Да! – Смирились? – Да! – Папаша пашет? – Да! – Так что нам за беда? – А от папаши открестились? – О, да! – Когда? – В старинные года! – А навсегда? – Конечно, да! – Тогда вина их – ерунда! А коли так – так нам и карты в руки!»… – И взяли братьев на поруки»…

В общем, мораль из этой поэмы выходила такая – кто навек от отца отрекся, навек и должен быть прощен. Подкреплялась эта мысль еще и подобающей случаю цитатой из Священного писания, напоминавшей о церковном милосердии и мирном врастании выкреста в новую веру.

Книга «У станка и за пюпитрой» имела большой успех не только в Банской Епархии, но и за ее пределами – в других правословных административно-духовных и производственно-церковных единицах. Отпетову в награду было дано разрешение оторваться от станка и целиком сосредоточиться на пюпитре, то есть, выйти на вольные хлеба и перейти на творческую работу при полном сохранении церковного жалованья и с правом прирабатывать гонорарной оплатой.

Возрадовался Отпетов, возликовала Анамалия, а Элизабет по такому случаю даже выставила дюжину шампанского. У нее и пировали, пригласив дополнительно Ашуга Гарного Кирьяна с его тайной симпатией – послушницей из храма Святой Весты, откомандированной своей обителью на временную работу в мирское ателье в качестве модистки – манекенщицы. И вот тут произошла непрогнозируемая осечка, резко затормозившая успешное поступательное движение Отпетова и поставившая под угрозу его карьеру на поприще литературы. А виноват в этом был он сам, точнее его ранняя слабость к женскому полу, или, если быть до конца точным – к модисткам. Почему именно к ним? Да просто потому, что этот шустрый и смелый авангард лучшей половины человечества как нельзя точнее соответствовал первому этапу Отпетовской жизни, или, как определит это в будущем Элизабет, – подходил к масштабу. У него уже было на примете несколько модисток, одна из которых даже располагала его к серьезным намерениям, и ее мамаша имела основания говорить соседкам:

– К моей дочке ходит поэт, я не знаю, это выгодно или нет…

Построение приведенной фразы, как вы, наверное, заметили, шибко отдает Отпетовским стилем стихосложения, из чего можно сделать вывод, что он уже довольно долго наведывался в их дом. И не исключено, что модисткина мамаша и получила бы со временем точный ответ на свой вопрос, но любовный маятник эвентуального зятя вдруг резко и определенно качнулся в сторону неожиданно появившейся соперницы ее дочери в лице модистки-манекенщицы, приведенной с собой Гарным Кирьяном. Чем она так потрясла Отпетова, мы сказать не беремся, только он, увидев ее, тут же закусил удила. Зная даже по своему небольшому опыту, что путь к прогрессу ведет через нахальство, он решился и в данном случае действовать с должным напором. Напоив Ашуга шампанским, сдобренным хорошей порцией снотворного, свалившего Гарного Кирьяна через полчаса в беспамятный сон, Отпетов приступил к модистке вплотную. Для размягчения ее души он пустил в ход стишки лирического и несколько фривольного содержания, но новоявленная Роксана тут же опознала в них сочинения самого Ашуга Гарного Кирьяна и не то чтобы облаяла Отпетова, но выразила ему свое «фэ», произнеся его как «фи!», и дала ему от ворот поворот. Очухавшийся Ашуг, узнав о домогательствах своего подредактурного, взбеленился и высказал ему многое из того, что он о нем думал. Подводя итог выяснению отношений, Гарный Кирьян сформулировал свои претензии следующим образом:

– Мы с тобой договаривались только о правке, и я не брал на себя обязательств отступать тебе своих пассий, да еще путем употребления моих же собственных стихов…

– Стоит ли из-за девки колья ломать? – возразил ему Отпетов почти добродушно, к чему его располагало ощущение своего нового положения, основанного на неожиданно свалившихся на него (не без помощи Ашуга) успехах.

– Не в девке дело, – ответствовал Гарный Кирьян, – договор дороже девок…

– Это на чей вкус, – уперся Отпетов. – Ежели на мой, так мне девки дороже! И ты тут не встревал бы поперек моего пути не с той ноги…

Нужно сказать, что, делая это свое первое серьезное предупреждение, Отпетов рассчитывал не только на явное отсутствие у Ашуга избытка храбрости, с чем ему уже приходилось сталкиваться, но и на такой, казавшийся ему бесспорным тезис, что Кирьян теперь у него в кармане. Отпетова впервые в жизни захлестнуло бурное половодье чувства власти, пусть и распространявшейся пока на одного человека, и он потерял чувство реальности, вообразив, что ежели ему пофартило потрогать бога за бороду, то он уже может висеть на ней сколько ему самому заблагорассудится. Ашуг же Гарный Кирьян его уверенности по этому поводу не разделил и неожиданно уперся, заняв боевую стойку. Отпетов, твердо решивший сломить его сопротивление, на следующий день принес Ашугу свое новое стихотворение, кончавшееся словами:

 
– «А если случится, что я влюблен,
А он на моем пути –
Возьму с дороги большой кирпич:
Третий должен уйти!..».
 

Ашуг редактировать это стихотворение категорически отказался по трем причинам:

– Во-первых, оно не самостоятельное, а содрано с чужого мирского и в миру широко известного; во-вторых, оно содержит оскорбительные для меня намеки; и, в-третьих, я считаю себя свободным от дальнейших переводов тебя на нормальный литературный язык в знак протеста против посягательств на мою модистку!

– А ты мне больше и не нужен! – заявил самонадеянно Отпетов, убежденный на сто процентов, что путь его к печатному слову после второй книги обеспечен на двести. Исходя именно из этого, он состряпал на следующий день телегу на Ашуга Гарного Кирьяна, привесив ему пару подходящих к моменту ярлыков. На этой телеге и укатали Ашуга в приходском суде, сняв его с кошта и заклеймив как мелкого уклониста в мирскую литоппозицию и крупного представителя любодейного оппортунизма. Ашуг тут же был изгнан за пределы Фарцовской епархии, и, как стало вскоре известно, поселился со своей манекенщицей в земле предков – певческого народа, среди которого теперь зазвучал и его голос. И хотя голос тот не был особенно громким в хоре многих талантливых поэтов его народа, все же это был его собственный самостоятельный голос, освобожденный от необходимости перепевать Отпетовские виршеплетения.

Вскоре Ашуг Гарный Кирьян даже приобрел некоторую известность, создав цикл стихов под общим названием – «Оробел», в котором оплакал свое загубленное время, потраченное на прикрашивание чужих глупостей. К счастью Отпетова, он впрямую там назван не был, и нежелательных последствий в этом смысле для него не возникло никаких. В смысле же его собственного литературного продвижения, счастье перестало ему улыбаться, ибо никто из кружковцев не был способен управляться с Отпетовскими сочинениями.

Впрочем, последнего это ни в какой мере не смутило, и он продолжал плодить свою продукцию с прежним рвением и в прежнем объеме, но в ней тут же исчезли все до единого образы, а взамен их там и сям между нагромождениями громких слов замелькали многочисленные местносиятельные образины. Да и с самими словами пошла сплошная свалка – когда слово у него не лезло в строку, он начинал его туда запихивать, и, конечно, ломал – так они и торчали у него на каждой строчке, эти поуродованные словеса. На них и сейчас при большом желании можно посмотреть: позже, когда Отпетов забрал большую власть, он издал все, что когда-либо наворотил.

Во времена же, последовавшие за изгнанием Гарного Кирьяна, у него, как уже было сказано, дело затормозилось, и стихов его вдруг никто не стал печатать – свечмашевское издательство получило указания переключиться целиком на прозаические духовно-технические публикации, а ни в соседних приходах, ни в миру никто Отпетова всерьез не принимал, и стихи его за таковые не считал. В результате единственной доступной для него трибуной осталось настенное дацзыбао «Аль-монах», но помещавшееся там слово считалось непечатным и гонорарами не вознаграждалось. Но даже и тут вскоре произошла накладка. Отпетов, решивший во что бы то ни стало выправить дело, кинулся по соседним хуторам – расширять свой кругозор за счет фольклора и путем записывания народных песен, именуемых также частушками. Вернувшись, он тут же вывесил в «Аль-монахе» свой свежий, добытый в экспедиции стих, в котором были и следующие слова:

 
– «До свиданья, дорогая,
Уезжаю в Азию,
Может быть последний раз
На тебя залазию…».
 

Четверостишие это вызвало большой скандал, и хотя Отпетов клялся на кресте, что речь в нем идет о прощании всадника с лошадью, что наездник этот – молодой казачек из-за дальности дороги вынужден ехать поездом и потому с грустью просит свою кобылу простить ему невольную измену, благочестивое духовенство и даже послушники не поверили его доводам и сильно возмущались срамной фабулой стиха.

Лишь энергичное вмешательство самого отца Геростратия чуть-чуть пригасило накал страстей. Перепугавшийся Отпетов собрал семейный совет, на котором было решено немедленно сменить тематику сочинений и для безопасности перейти на лозунги, как на жанр, в котором можно быстро прославиться, не рискуя впасть в двусмысленность и крамолу. Для начала Отпетов разузнал, какие проблемы ставятся в данный момент во главу угла, и тут же откликнулся на недавний случай возгорания воска в одном из цехов парой противопожарных лозунгов:

Первый звучал так:

 
– «Я электрическая печь,
Прихожане, знайте:
От пожара цех сберечь –
Меня вы не включайте!».
И второй:
– «Братья, вам совет даю: –
В этом уясните:
Спичка я, поджечь могу –
Со мною не шалите!»
 

Пожарных ситуаций на заводе более не возникало, не иначе как по причине уяснения паствой этих проникновенных куплетов, а может, почему-то еще, и Отпетову пришлось включиться в новую кампанию – он живо отозвался на борьбу с явлением, вдруг захлестнувшим не только «Свечмаш», но и всю Банскую губернию, включая и Фарцовскую епархию: духовные лица в свободное от службы время почти поголовно стали облачаться в цивильную или, как ее еще иначе называли, партикулярную одежду. И тут же на воротах завода появился Отпетовский шедевр:

 
– «Кто носит галстук и пиджак,
Тот иноверец и чужак!»
 

К сожалению, действенность этого клеймящего позором призыва оказалась ничтожной – партикуляр во внеслужебное время продолжал процветать, не помогало даже резание галстуков и распорка пиджаков и брюк, применяемые специально созданными дежурно-патрульными пятерками, составленными из отборных богобоязненных послушников, ловивших злокозненных формоотступников. Кампания борьбы с этим омерзительным явлением в конце-концов провалилась окончательно, и вскоре не только легкомысленные иноки, а и сам Отлетов сориентировавшийся по церковному начальству, не устоявшему против мирского соблазна, как ни в чем не бывало, шастал в плюгавой кепчонке и брюках клеш, в просторечии именуемых шкарами. Традиция эта закрепилась и перекочевала во все духовные заведения правословия, так что не удивительно, что через много лет мы видим почти всех служителей «Неугасимой лампады» одетыми в цивильное платье даже уже и в рабочее время…

Третьим заходом Отпетова в жанре лозунга был куплет, посвященный чисто рекламным целям – кое-где в церквях священнослужители, подстраиваясь под модерн мирской жизни, начали заменять свечное освещение электрическим, что требовалось немедленно пресечь. И родились новые бессмертные строки:

 
– «Свеча –
Отличное лекарство:
Путь облегчает
В Божье царство!».
 

И тут снова разразился скандал, причем еще более громкий, чем по поводу «уезда в Азию», хотя, если разобраться, лозунг был и своевременным, и безупречным по форме, и глубоко проникновенным по содержанию. Но нашелся какой-то умник, придравшийся к слову «лекарство» и пришедший к выводу, что Отпетов имел в виду сделать намек на свечи несколько иной природы и назначения, что привело к прямой аналогии (так и было сказано: – Анал – логии) между Божьим царством и естественным подсвечником для применения вышезаподозренных лекарственных препаратов.

Отпетов снова клялся и божился, но стишки эти даром ему не прошли, тем более, что защитить его на сей раз было некому – отца Геростратия в тот момент как нарочно перевели с повышением в Метрополию, и ему уже стало не до свечмашевских мелочей.

Акции Отпетова пали так низко, как никогда. Новый настоятель чуть даже не запретил выпуск настенного дацзыбао – «Аль-монах», существование которого продлилось только благодаря коллективной челобитной всего состава кружка «Псалмопения и риторики», смягчившей гнев нового начальства. Однако, никаким печатным органом Отпетов теперь не располагал, а непечатный, каким являлся «Аль-монах», ни громкой славы, ни даже мелкого гонорара, как уже было сказано, принести не мог.

– Надо менять масштаб! – Заявила на очередном семейном совете Анамалия, и устроила сынка в Фарцовский духовно-учительский семинариум, где ректором-настоятелем был один ее знакомый клиент.

– Лишний диплом тебе не помешает, – сказала она, провожая Отпетова на первое занятие, – а главное – у них тоже есть литературная жизнь в виде кружка, называющегося «Объединением изящно-пишущей братии», которое, как я надеюсь, даст тебе второй стихотворческий импульс и поспособствует дальнейшему росту твоей писательской карьеры…

Больших умственно-физических усилий Учительский семинариум от Отпетова не потребовал. Даже постоянное хождение на занятия было для него не очень обязательным, потому что зачислен он был на заочно-вечернее отделение со всеми вытекающими отсюда последствиями. К тому же, он прямо в первый день познакомился там с необыкновенно разворотливым семинаристом Лео Фиксманом, тоже заочником, занимавшимся в основной профессии производством дефицитных видов бытовой мебели и открывшим на этой базе свой собственный метод получения высшего образования: – «Я вам – мебель, вы мне – зачеты». В семинариум Лео Фиксман являлся только тогда, когда нужно было принять в зачетку очередной балл. Метод его оказался безошибочным и только единожды дал сбой – какой-то строптивый педагог, которому он подсунул спальный гарнитур не того цвета, влепил ему единственную за все время обучения тройку, которая, хотя и являлась проходной отметкой, до глубины души оскорбила самолюбие оборотистого краснодеревщика, числящегося в круглых отличниках. Отпетов не замедлил двинуться по пути, проложенному неутомимым Лео, но поскольку сам продукции никакой не производил и бытовыми удобствами никого обеспечить не мог, заботу об его оценках взяли на себя Анамалия и Элизабет, никогда ниже четверки не получавшие. Бессильными они оказались только перед лицом руководителя семинарского литобъединения маэстро Лучано Диннини, для которого вообще не существовало никаких женщин кроме Сафо, Биатриче, Лауры, Джульетты и некоторых других, озаренных светом поэзии имен. Надавить на маэстро было некому – он не состоял в штатной профессуре, а вел свое объединение, как теперь принято говорить, на общественных началах, и поскольку в городе, да и во всей губернии равного ему стихознатца не имелось, то слово его при отборе жаждущих приобщиться к изяществу слова было не только решающим, но и попросту единственным.